Ангелы из Гильдии добра

   I

          Вот уж пару недель, как, следуя настоятельному совету врача, Силантий Николаевич Коровин бросил курить и употреблять алкоголь, отчего возненавидел весь белый свет, особенно по утрам. Жизнь его, и без того не выдающаяся, совсем потеряла краски и вкус. То есть вкус-то остался, но только во рту, и какой-то затхлый, будто от просроченных, заплесневевших продуктов. Манера крутить цигарки из тонкой рисовой бумаги, набивая ее душистым табаком с перемолотыми в старинной кофемолке косточками бергамотовой груши, осталась, но ее нынешняя бесполезность еще больше раздражала Коровина, а то и вовсе ввергала в кручину и мизантропию.
          Время от времени его посещали гастрономические сны, в которых он выпивал множество ликеров и наливок, приготовленных бывшей тещей, чье имя Коровин похоронил где-то в памяти. На эксгумацию имени уходили все силы, и от этого пробуждение было тяжелым. Утром он вставал совершенно разбитый и всерьез подумывал о суициде. Однажды он даже поехал в хозяйственный магазин, прикупить капроновую веревку и кусок земляничного мыла. В троллейбусе рядом с ним покачивалась особа лет тридцати пяти в суконном пальто. Как бы невзначай, она прижималась к Коровину и кокетливо строила глазки.
          Запах приторных духов и давно забытых ощущений вызвал у него легкое головокружение. Виски заломило, пепельные бакенбарды распушились и стали похожи на заячьи лапки. Меланхолия отступила. Силантий Николаевич забыл о ненависти ко всему окружающему. Напротив, оно, это самое окружающее, показалось прекрасным и очень ароматным. От внимания к своей персоне Коровин машинально втянул отвисший живот и дрогнувшим голосом предложил встретиться. Губы барышни надулись апельсиновыми дольками, она стыдливо опустила ресницы и чуть слышно назвала адрес. Коровин аж взмок от волнения.
          — Завтра, с утра! — задыхаясь, прохрипел он.
          — Хорошо! — услышал он утвердительный ответ.
          Дамочка лукаво прищурила подведенный глаз и выскочила на ближайшей остановке. Поправив берет, она помахала рукой отъезжающему троллейбусу. Тот отсалютовал снопом искр.
          Ночью Силантий Николаевич ворочался, то и дело посматривал на часы. Ни свет ни заря он поднялся, прополоскал рот эликсиром изумрудного цвета и надушился до головокружения. Коровин дотошно рассмотрел в зеркале свое отражение, поправил воротничок и пустился в авантюрное путешествие.
          Листья ватагами срывались с веток, стегали по выбритому до синевы лицу. Некоторые из них прилипали омерзительной рыбьей чешуей. Коровин брезгливо сдирал их и швырял на тротуар. Миновав сквер, он оказался в малознакомом районе. Вглядываясь в подернутые ржавчиной номера промокших от дождя зданий, отыскал нужный адрес. В пропахшем нечистотами подъезде Коровин потоптался на вышарканном коврике у порога и постучал. Ему открыла карикатурная женщина в полинявшем халате, с махровым полотенцем на голове. Обильно заштукатуренное лицо с кружками огурцов под глазами перекосилось в приветливой улыбке.
          — Ой, я в таком виде! — воскликнула она плохо узнаваемым, прокуренным голосом. — Ну что же вы стоите?
          Женщина посторонилась, пропуская Коровина, выглянула в подъезд и захлопнула мышеловку.
           «От волнения, наверное, осипла!» — Силантий Николаевич слегка опешил. Блесна, на которую он клюнул в общественном транспорте, в домашних условиях выглядела не так уж и соблазнительно! Сунув хозяйке букетик революционных гвоздик, он скинул башмаки. Взопревшие в синтетических носках ноги оставляли на линолеуме влажные, похожие на толстые вопросительные знаки, следы. Коровин прошел в гостиную.
          Разобранная тахта успела остыть, скомканное одеяло напоминало могильный холм, а подушка — покосившееся надгробие. Дверь в соседнюю комнату была прикрыта, будто за ней скрывалась тайна.
          На душе Коровина стало зябко, будто он готовился совершить преступление, заранее предвидя свою казнь. Обреченно вздохнув, он опустился в кресло. С кухни доносилось тихое кудахтанье. Так напевают себе под нос, когда все ладится, и нет причин для беспокойства. «Курочка готовится к любовным забавам!» — подумал Коровин. Он решил не тянуть резину: «Надо быстрее отстреляться и свалить!» Стараясь не шуметь, он отстегнул подтяжки и скинул брюки. Скомканная рубаха полетела в угол.
          Агрессивно-возбужденное состояние гостя заставило хозяйку вскочить с табуретки и отпрянуть к стене. Любитель «клубнички» налетел на нее петушком, дрожащими руками повернул спиной к себе. Она не сопротивлялась. Полотенце с ее головы слетело, по плечам рассыпались седеющие пряди. «В троллейбусе каштановая вроде была, или мне показалось?» — впрочем, это уже не имело значения. Дело близилось к финалу, когда тихие шаги за спиной заставили Коровина повернуть голову. Как в детской игре «Море волнуется раз…», он замер в нелепой позе. От удивления задергалось левое веко, во рту пересохло.
          — Вы?!
          Гражданка из троллейбуса не обратила на него должного внимания и с досадой воскликнула:
          — Мама, как тебе не стыдно? Своих мужиков, что ли, мало?
          В такой конфуз Коровин еще не попадал! Дыхание его сбилось, в ушах протяжно запищали комары. Он покраснел и с отвращением оттолкнул от себя ту, которую только что очень любил.
          — Вот тебе крест, дочка, не виновата я! Вызывай милицию, смотри, что он со мной сделал! — Удачно обесчещенная женщина одернула халат. — Я на работу собиралась… Ни сном ни духом, а тут влетает твой хахаль, все у него дымится… Маньяк какой-то!
          От этих слов Коровина будто шальная муха укусила. Вена на его лбу вздулась, намекая на изрядно подскочившее давление.
          — Тонкости обхождения, уважительности, деликатности, наконец, не хватает современным людям! Вот, что я вам скажу, матушка! — сердито произнес он, глядя сквозь нее. Прикрыв ладонями срам, он бочком направился в комнату, где оставил пальто и брюки. — А дочка ваша — шлюха! Это она меня сюда заманила. Господи, как вы мне все надоели, суки проклятые! Да думаете ли вы о чем-нибудь другом, кроме этого самого?! Чтоб вам всем пусто было! Который теперь час? Батюшки, уже полдесятого! Боже мой, я же на службу опаздываю! Если затеете суд, знайте — я в долгу не останусь — у меня хорошие связи! Вы еще попляшете! То-то… Устроили тут притон, понимаешь!
          Пламенная речь Силантия Николаевича произвела на женщин гипнотическое действие. Они застыли истуканами с острова Пасхи и не знали, как реагировать. С лица распутной мамаши отвалились огуречные кружочки, еще сильнее исковеркав ее внешность. Коровин воспользовался замешательством, спешно оделся и погрозил тонким, как охотничья колбаска, пальцем. Уже на выходе из скандального дома до его ушей донеслось:
          — Чтоб тебя бесы попутали, старый развратник!

                II

          Происшествие настолько вывело Коровина из себя, что на работе он заперся в кабинете, облокотился на стол и вздремнул. Время от времени он дергал головой и шевелил губами цвета говяжьей вырезки. Коровину снился Римский Папа, перебежавший к магометанам. Голову Святейшего украшала чалма с павлиньим пером и золотой брошью; бархатный халат отливал янтарем. Понтифик сидел на ковре, по-турецки скрестив ноги, и курил кальян. Рядом под нудную мелодию трясла животом полуголая наложница с густо подведенными каджалом глазами.
          Коровин присмотрелся и вздрогнул. О боже, он и был той пышногрудой, в шелковых шароварах женщиной. Это его руки-змеи плавно двигались вдоль гибкого тела, подчеркивая достоинства фигуры. Вероотступник возгорелся страстью, отложил в сторону мундштук и протянул к Коровину ухоженные руки с перстнями на пальцах. «Богатый дядька, однако!» — польщенный вниманием, Силантий Николаевич изо всех сил завилял бедрами. Его пластичность привела ренегата в трепет.
          — Ублажи меня, я тебе индульгенцию выпишу! — начал умолять он, запамятовав, что это уже не в его компетенции.
          Коровин опустил длинные ресницы, подумывая о более близком знакомстве: «Может, сделает главной женой?!» Неожиданно с Папой произошел эпилептический припадок. Пустив пену, он затылком отбил четкую барабанную дробь.
          Коровин отшатнулся и чуть не упал со стула. Разлепив веки, он машинально схватил телефонную трубку и важным голосом стал отвечать несуществующему оппоненту:
          — Лука Фомич, все будет сделано в срок. Не переживайте.
          Не прерывая монолог, он соображал: «Кого там черти принесли?» Дверные петли угрожающе скрипнули, и на пороге появилась толстенная старушенция. Она пыхтела паровозом, пытаясь выглядеть воинственно. Удушливое амбре заполнило кабинет. Так не пахло даже от ассенизаторов, выполнявших самые грязные работы. Коровин сморщился. Он силился понять: старушка разлагается при жизни, или явилась с того света? Пока он втягивал носом воздух, из-за спины бабки вынырнула вторая — сухая, как мумия, с колючими глазами. Старуха придирчиво осмотрела кабинет и уперлась взглядом в грудь Силантия Николаевича.
          Жгучая боль пронзила сердце, будто в него вогнали занозу, даже не занозу, а осиновый кол! Сдавленно охнув, начальник ЖЭУ опустился на стул. Коровину хотелось послать старух ко всем чертям, но интуиция подсказала, что не стоит торопиться.
          — Здравствуйте, бабушки! — кисло поздоровался Коровин.
          Ведьма, что выглядывала из-за подруги, оскалилась. Ее одиноко торчащий зуб выглядел устрашающе.
          — Как вам не стыдно?! Совсем совесть потеряли! Какие мы бабушки? Нам до пенсии еще пахать и пахать!
          Коровин пригляделся. Действительно, кочерыжки оказались не совсем древними. Так, немного временем подпорченные, но еще вроде ничего себе — из разряда девочек одряхлевших, нафталином припудренных. Он смутился, лихорадочно застучал по столу пальцами.
          — Простите, голубушки! За составлением графиков зрение посадил. Потому и воспринимаю все в искаженном виде.
          Бабки уселись на стулья, заерзали и стали шептаться. Согласовав план действий, упитанная старуха, то есть обрюзгшая девушка, выудила из кармана пальто сложенный тетрадный лист.
          — Чтобы не забыть чего, я на бумажку все записала, — грозным голосом она начала перекладывать свои проблемы на плечи Коровина: — Кран течет на кухне — раз! Смывной бачок не работает — два. Приходили ваши оболтусы, поковырялись, да так и оставили, как есть…
          Коровин понимал, что жалобам не будет конца и хотел уже сослаться на занятость, но тут звонким кипятком брызнул телефон. Силантий Николаевич приложил трубку к уху.
          — Начальник ЖЭУ-13 слушает!
          Телефонная трубка заговорщицким голосом сообщила:
          — Коровин, к тебе ходоки нагрянут. Будут жалобы предъявлять да на нервы капать. Не вздумай ерепениться, это комиссия замаскированная. Проверяют, кто и как с населением работает.
          — С кем имею честь…
          — Папа Римский!
          Силантия Николаевича словно подменили.
          — Утомились, поди, родненькие? — Не дожидаясь ответа, он крикнул в никуда: — Сделай нам чаю с баранками!
          Коровин глядел на старух и силился сообразить: из какого ведомства те пожаловали? В голову лезли разные варианты: от выше стоящего начальства до комитета госбезопасности. Набрав в легкие воздуху, он проворковал:
          — Простите, не знаю, как звать-величать. Вы бы хоть представились, красавицы!
          На красавиц старушки не тянули, это он так — леща пустил. Если быть предельно честным, то в гроб краше кладут! Но чего не сделаешь, чтобы показать себя в лучшем виде. Постные рожи жалобщиц засияли, запах в кабинете усилился. Коровин обмахивался газеткой, но голова уже пошла кругом.
          — Неужто не признали?
          Коровин напряг зрение, но не узрел ничего нового. Одна походила на обрюзгшую бабу Ягу, другая — на череп с таблички «Не влезай — убьет!» Коровинские извилины переплелись и трещали. Костлявая старуха прояснила обстановку.
          — Соседские мы. Живем в доме, к вашему участку прикрепленному! Каждый день мимо ходим.
           «Туман пускают, чертяки, хотят бдительность усыпить! Хрен вам, не на того напали!» — Коровин вышел из-за стола.
          — Снимайте пальтишки, сейчас чаевничать будем да проблемы насущные решать! — плеснул он елеем.
          Таким добрым и отзывчивым его сроду никто не видел.
          Секретарша толкнула дверь бедром и вкатилась в кабинет. Поставила угощение на стол, улыбнулась, приглашая отведать, что бог послал. На огромном подносе исходили паром три чашки, рядом с ними, на блюде, лежали бублики и шоколадные конфеты. Бабки не заставили себя упрашивать. Чмокая беззубыми ртами, они принялись уплетать подношение.
          С притворным умилением Коровин глядел на них и искал в столе блокнот.
          — Вы пейте, пейте и говорите, что нужно сделать. Я запишу и приму срочные меры.
          Он терпеливо выслушал претензии, при старухах дал нагоняй подчиненным и распорядился немедленно устранить проблемы.
          — Святой вы человек, Силантий Николаевич! Мы думали, что о вас ничего доброго при жизни не скажешь. — Бабки распихали по карманам конфеты и исчезли так же внезапно, как и появились.
          Коровин подошел к окну и выдохнул. «Пронесло! Хорошо, что сразу не попер их! Осторожнее надо быть с посетителями. Мало ли что», — он хотел врезать граммов сто коньяку, но ему помешал скрип дверных петель.
          — Можно?
          Силантий Николаевич недовольно скривил лицо.
          Фильдеперсовая гражданка в кожаном плаще и шляпе с широкими волнообразными полями вошла и стала рыться в ридикюле.
          — Оставьте меня в покое! Не видите — я занят! — взорвался Коровин, вымотанный проверочной комиссией.
          В этот самый миг над его головой сгустились тучи.

                III

          Коровин жил одним днем, планов на будущее не строил и во всем полагался на авось. Безмятежность и лень прописались в его квартире. На покрытом плюшевой скатертью столе царил такой же хаос, как и в голове: около полупустого графина валялась раскрытая книжка, на ней — расческа с клочками волос между зубцами. Из-за испачканного вареньем глобуса выглядывала статуэтка индийской богини мудрости, знаний и просвещения — Сарасвати, к ней жался стакан с недопитым чаем.
          Коровинский лоб украшали поразительно ровные морщины. Казалось, что по нему провели граблями, да так и оставили борозды в доказательство выполненной работы. Неразгаданная тайна плескалась в бездонных, как граненые стаканы, очах. Какая именно, не мог постичь даже сам Силантий Николаевич. Вообще, в нем просматривались барская изнеженность и одновременно грубая мужицкая сила. Ну а как должен выглядеть человек, от которого недавно зависела относительно комфортная жизнь людей?
          По отполированным, похожим на санный след, рельсам нехотя волочились трамваи. В их беспорядочном трезвоне слышалось: «Пора вставать! Пора вставать!» Спросонья город кряхтел, моргал глазами светофоров. Мандариновое солнце выглянуло из-за крыш и весело покатилось в сторону кладбища. Начинался новый день, полный неожиданных сюрпризов.
          Коровин лежал на диване с лоснящимися, давно потерявшими естественный цвет подлокотниками. За ночь полушария его мозга сплющились, как два тетрадных листа. Мысли были такими же плоскими и бесцветными. Вставать не хотелось. Внезапный порыв ветра распахнул балконную дверь, потрепал надувшуюся пузырем штору, а затем пошел гулять по квартире. Ворча проклятья, Коровин поднялся.
          Неожиданно из-за гардины выглянул полный, невысокого роста мужчина в белой тоге. Незнакомец приветственно поклонился и протянул пухлую, как у ребенка, руку.
          — Канабис! Ангел из «Гильдии добра», — представился он по-простому, без пафоса.
          — Силантий… — растерялся Коровин. — В прошлом начальник ЖЭУ, сейчас — сантехник. Оказия вышла, понизили.
          Гость сочувственно покачал головой.
          — Да, да… Я в курсе. Как-то я звонил вам на работу. Советовал не хамить посетителям, но вы ослушались. Что теперь об этом говорить, — он вернулся к начатой теме: — Так вот, мы не принадлежим ни Богу, ни его компаньону Дьяволу. Не удивляйтесь, они компаньоны, что бы ни вещала Святая церковь. Наша гильдия, отделившись от них, творит добро по всей земле. Вижу у вас мебель старенькая, да и ремонт требуется. Одолели финансовые проблемы? Это прискорбно. На то и существуем мы, чтобы устранять подобные недостатки!
          Канабис топнул ногой. В ту же секунду с балкона зашла парочка ангелов-альтруистов. С пивными животиками, выпирающими из-под хитонов, они выглядели комично. Удивление вызывали маленькие крылышки, торчащие из-за широких спин гостей в разные стороны.
           «Как же с такими можно летать?» — подумал Коровин.
          — А как летает шмель, вы не интересовались? — читая мысли, спросил Канабис.
          Коровин поскреб подбородок. Не найдя ответа, пожал плечами.
          — Ну, да ладно, не в этом цель нашего визита. Мы устраняем социальную несправедливость, существующую среди различных слоев населения. Боремся за равенство везде и во всем. Ленина читали? Нет? Зря!
          Канабис принял позу вождя мирового пролетариата и выбросил вперед холеную, покрытую рыжеватыми волосами руку.
          — Товарищи! — картаво произнес он. — В то время, когда трудовой народ влачит жалкое существование, кучка богатеев-эксплуататоров жрет ананасы и хлещет шампанское. Привыкшая к роскоши прослойка плюет на нужды тех, за чей счет жирует! Пора поделиться с рабочим классом тем, что принадлежит ему по праву! Адольфус, Бонапартье! — обратился ангел к помощникам. — Удалите рухлядь, заполонившую дом несчастного пролетария и организуйте доставку приличной мебели.
          Благовестник, чей лик украшали малюсенькие усики, трижды хлопнул в ладоши. Продавленный диван испарился, оставив на полу прямоугольный след из слоя пыли. Заодно пропали старенькие кресла и рабочий стол со всем, что на нем было.
          — Не стоит переживать из-за этого барахла. Сейчас мой напарник продемонстрирует свое умение приносить людям радость.
          Бонапартье поднес к губам ладонь и дунул на нее. Мгновенно интерьер комнаты изменился до неузнаваемости: полинявшие от времени занавески превратились в бархатные, расшитые понизу замысловатой вязью портьеры. Вместо абажура, свисающего с потолка перевернутой корзинкой, засверкала хрустальная люстра, а мебель явно принадлежала царскому семейству. Стены украсили картины Густава Климта и Рене Магритта.
          — Ну вот — другое дело! А то живете, как беспризорник на чердаке. Да, чуть не забыл! Возьмите на первое время. — Канабис протянул ошарашенному Коровину пачку иностранной валюты. — Благодарить не стоит! Это наша миссия. Нет лучшей награды, чем радость клиента. Ведь вы остались довольны?
          Коровин нечленораздельно замычал. Ущипнув себя, он вертел головой, с восторгом разглядывая подарки.
          — Мир вашему дому! Живите и процветайте!
          На прощание благодетели поочередно обняли Силантия Николаевича и ретировались тем же путем, что и появились.
          Коровин не верил глазам. Он ощупал инкрустированный золотом гарнитур и поспешил на кухню. Та была обставлена не хуже гостиной. Из огромного импортного холодильника он вытащил бутылку «Хеннесси». Игнорируя запреты врача, хлебнул прямо из горлышка. Коньяк был замечательным!
          — Вкуснятина! Воздалось за труды мои тяжкие! — Коровин вернулся в комнату, поставил на журнальный столик бутылку и включил плазменный телевизор, собранный трудящимися далекой Японии. С экрана, поражающего взгляд четкостью изображения, вещал человек в милицейской форме:
          — Сегодня при невыясненных обстоятельствах из антикварного салона неизвестные злоумышленники похитили мебель и предметы, представляющие историческую ценность. Так же был ограблен магазин бытовой техники и Центральный Банк России. Убедительная просьба: все, кто имеет какую-либо информацию о местонахождении музейных экспонатов и преступников, сообщите по телефону… — дальше следовал длинный номер, который не то что запоминать, но и записывать не возникало желания.
          — Вот люди воруют! Это тебе не задвижки тырить, — восхитился Коровин и тут же прикусил язык.
          Смутные подозрения поползли по захмелевшим мозгам. Их ход прервал дребезжащий звонок. Коровин отпер дверь и увидел лучшего друга, интеллигентного алкаша с расплывчатой физиономией и глазами замороженного судака, которым он безнадежно пытался придать высокомерное выражение. Природа одарила его неуловимо скользким взглядом, успевающим оценить и собеседника, и все, что находилось вокруг. Заприметив ценную вещицу, Николя, как он именовал себя на французский манер, брал ее, вертел и, как бы ненароком, совал в карман.
          Пойманный с поличным жулик подвергался насилию. Его лицо украшали фиолетовые, долго не сходящие пятна. После экзекуции Николя обращал взор в глубину души. Не найдя там ничего, кроме вредных привычек, — испытывал печаль смирения. Он раскаивался, замаливал грехи и снова воровал.
          — Слышал, что в городе творится?! — Николя поперхнулся. — Откуда у тебя это? Уж не…
          Подталкиваемый долгом порядочного гражданина он убежал.

                IV

          Закованный в наручники Коровин безуспешно пытался доказать существование ангелов из организации «Гильдия добра». Следователь, насмотревшийся за свою жизнь на преступников всех мастей, слушал задержанного и заполнял протокол допроса.
          — Значит, подельников выдавать не желаете! Что ж, это ваше дело. Хотя, взваливать на себя всю вину глупо. Такой срок светит, что выйдете на волю дряхлым старикашкой, — заезжая откуда-то издалека, он применил давно испытанный прием: — Знаете, вальяжные и невозмутимые, с внешностью аристократов породистые коты со снисходительным презрением взирают на уличных собратьев. Да и как еще смотреть на тощих, вечно рыскающих по помойкам дальних родственников, правда?
          Коровин не понимал, куда гнет следователь. Тот, как ни в чем ни бывало, продолжал:
          — В душе сибаритов живет убежденность в неприкосновенности, в движениях присутствует благородная лень. Но стоит отнять у светского льва, коим считает себя домашний кот, сметану, как он впадает в депрессию. А уж если по каким-либо причинам Мурзик оказывается на улице, то его нежизнеспособность становится очевидной. Некогда самодовольный, холеный котяра превращается в жалкого, покрытого колтунами и лишаями изгоя.
          Представитель внутренних органов участливо посмотрел Коровину в испуганные глаза.
          — Вижу, у вас со здоровьем-то не все в порядке. Можете не дотянуть до освобождения!
          — Клянусь Святыми угодниками, это Канабис виноват и его помощники! — Силантий Николаевич подробно описал, как выглядят небесные жулики. Слушая бред задержанного, следователь потянулся к телефону.

                V

          Врачи осмотрели Коровина и пришли к выводу — налицо признаки шизофрении. Палата, в которой содержался Силантий Николаевич, почти не отличалась от рядовой. Лишь решетка на окне и глазок в обитой войлоком двери нагоняли тоску. На протяжении месяца Коровина кололи препаратами, после которых возникало безразличие ко всему и клонило в сон. Однажды он проснулся и увидел на привернутой к полу табуретке Канабиса. Тот подмигнул и приветливо улыбнулся.
          — Как дела, Силантий Николаевич?
          Канабис забросил ногу на ногу.
          — Плохо, ломает всего! — Коровин затрясся в рыданиях. — Врач, собака, надо мной опыты ставит. За что вы так со мной?
          Силантий Николаевич хотел успокоиться и глубоко задышал, но это не помогло. Голова закружилась, стало подташнивать.
          — Понимаете, мы предоставили вам возможность пожить красиво. Пусть один день, но по-царски! Сейчас вы в психлечебнице, но это временно. А вот ваш друг Николай уже на том свете. Да и многие жильцы дома тоже — взрыв бытового газа! Так что не забывайте: мы — ангелы из «Гильдии добра», приносящие счастье. Не волнуйтесь, Коровин, вы под нашим попечительством, и бояться абсолютно нечего! Вот, наденьте это! — Канабис протянул сверток. — Это одежда вашего врача. Бедняга только что вздернулся в своем кабинете. Об этом еще никто не знает. Поторапливайтесь, я выведу вас из этих мрачных стен.
          Мешковатый костюм висел на Коровине. Приходилось то и дело подтягивать штаны и одергивать пиджак. Без проблем миновав проходную, Силантий Николаевич обратился к спасителю:
          — Где же я теперь жить-то буду?
          — Не стоит беспокоиться, мы все предусмотрели. Поселим вас в элитном доме для престарелых! Полное обслуживание, кормят три раза в день, концерты, оздоровительные процедуры. А какие там старушки! — Канабис восторженно зацокал языком. — Скучать не придется! О такой жизни можно только мечтать!
          — Да, но я же не старый! — возразил Коровин.
          — Вы давно на себя в зеркало смотрели? — В руках благодетеля появилась пудреница. — Полюбуйтесь, какую огромную работу проделала медицина. Вас хоронить пора! А вообще, хорошо всегда иметь при себе сухие румяна. Может случиться так, что при пробуждении от сна вид у самурая будет неважный. Тогда следует слегка нарумянить лицо. Это из кодекса Буши.
          Из зеркала на Коровина смотрел незнакомый изможденный человек с лицом песочного цвета с впалыми щеками. Уставшие глаза потухли, как лампада, в которой угас огонек веры. Сальные волосы переплелись и свисали паклей. Морщины на лбу стали глубже. К ним добавилась вертикальная линия между бровями, а пухлые некогда губы потрескались и приобрели мертвенный оттенок.
          Соболезнуя Коровину, испортилась погода. Ветер взбесившимся псом набросился на объявления, на обрывки старых афиш и со злостью принялся их трепать. На мгновение он угомонился, но лишь для того, чтобы с новой силой продолжить безобразие. Заворочалось в гнездах птичье племя; тяжело и возмущенно зашумели старые липы. Улица потемнела и выглядела бесконечным коридором. Уткнувшись в горизонт, она растеклась чернильным пятном.
          Пока добирались до пункта назначения, Силантий Николаевич лелеял смутную надежду, что им откажут в оформлении, скажут, что свободных мест нет, и Канабис подберет другой, более подходящий вариант. Но «Гильдия добра» трудилась на совесть.

                VI

          Плотно сбитая, румяная, как матрешка, заведующая ждала их на крыльце.
          — Дорогой друг! — обратилась она к Коровину. — Дом престарелых «Оптимист» приветствует вас! Мы рады видеть в своих стенах такого замечательного человека!
          Улыбка порвала лицо «матрешки» от уха до уха. Ослепительно белые зубы давали понять, что каждая сэкономленная картофелина, каждая ложка сахара, проскочившая мимо стакана постояльца, делают эту улыбку шире и эффектнее. Заведующая проводила Коровина до палаты и вручила ему ключ с номерком.
          — Обживайтесь! Чувствуйте себя как дома! — Она поправила хорошо уложенные волосы и удалилась.
          Коровин пробуравил ее взглядом и стал ковыряться с дверью.
          Преждевременно состарившийся работник ЖЭ осмотрел новое пристанище. Скудный интерьер казенных апартаментов не сулил ничего доброго. К дверному косяку жался кособокий шифоньер; одну ножку заменял кирпич. Тумбочка рассохлась и давала возможность заглядывать в нее, не открывая дверцу. Честно говоря, дверца отсутствовала вообще. Панцирная сетка на койке провисла и почти касалась пола. Убранство дополняли многое повидавшие на своем веку портьеры. Застиранные и вылинявшие, они умоляли не касаться их, ибо могли рассыпаться. Собственно, это было лишним — солнце свободно проникало в комнату сквозь многочисленные, ассиметрично расположенные на них прорехи.
          Утро началось энергично. Пионерский горн заставил Коровина подпрыгнуть на кровати. Не разумея, что происходит, он выглянул из палаты. По коридору бежали, толкая друг друга локтями, жильцы дома престарелых. Их сосредоточенные, напряженные лица не выражали сытости и довольства.
          — Новенький? — спросил сутулый дедок и остановился напротив Коровина. — Бегите за мной! Тем, кто отлынивает от утренней зарядки, грозят исправительные работы!
          Двухметровый верзила в спортивном костюме измерял плац хозяйским шагом. Старики построились в две шеренги.
          — Внимание! Слушай мою команду! Коленочками стараемся достать до подбородка. Попрошу не филонить, я всех вижу! Резче движения, резче! Раз, два! Раз, два! — Верзила ходил вдоль строя, пожевывая свисток.
          Коровин послушно задрал ногу, но не удержал равновесие. По принципу домино, посыпалась вся шеренга. Физрук не дал никому опомниться и скомандовал:
          — Кто не устоял, принять упор лежа! Всем — по пятьдесят отжиманий. Время пошло. И раз, и два!..
          На счете «три» несколько человек остались лежать на асфальте.
          — Симулянты лишаются завтрака! — обрадовал их физрук.
          Разминка кончилась, взбодренные старики трусцой засеменили в столовую. Там их встретил ветеран сцены. Когда все уселись за столики и загремели тарелками, он запел приятным баритоном:
          — Из полей уносится печаль, из души уходит прочь тревога…
           «Соловьиную рощу» сменил Матросский танец. Выступление пожилого артиста напоминало агонию. Старики подбадривали его сопением и сухим кашлем.
          Измочаленный отдыхом и оздоровительными процедурами Коровин лежал на кровати. Внезапно из-за шкафа выплыли две тени. Оторвавшись от стены, они с грохотом упали на пол и приобрели объемные формы.
          — С новосельем, дружище! — Бонапартье и Адольфус бросились к Силантию Николаевичу. — Обживаешься? Вот и молодец! Помни, мы всегда рядом. Если возникнут какие-то неурядицы, то поможем их устранить. Кстати, ты так и будешь ходить в столовую или хочешь, чтобы еду носили в палату?
          — Лучше в палату. Не люблю, когда в тарелку заглядывают. Еще бы от физкультуры освобождение получить…
          Коровин не успел закончить, как острая боль согнула его пополам. Затем тело обмякло и вытянулось. Коровин не сразу понял, что произошло. Он хотел присесть, но у него не получилось.
          — Классик прав: «Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно…» Но, в любом случае, будет именно так — мучительно и больно, — Адольфус погладил обездвиженного Силантия Николаевича по голове. — Ну вот, теперь персонал вынужден кормить тебя с ложечки. Как барин устроился!
          Удовлетворив желания подопечного, ангелы вылетели в окно.
          — Черт бы вас побрал! — заплакал Коровин.
          Симпатичные старушки, с восхищением описанные Канабисом, игнорировали общество скверно пахнущего паралитика. При случайной встрече они опускали глаза, торопясь прошмыгнуть мимо. Упитанная неопрятная нянька вечно ворчала. По пансионату она бродила в марлевой повязке — не потому, что соблюдала гигиену, а из-за своей пугающей внешности.
          Говорили, что паспортистка, вклеивая ее фотографию, сошла с ума. По причине некрасивости, нянечка не являлась женщиной в физиологическом смысле. Некоторые смельчаки пытались ее осчастливить, но водка кончалась раньше, чем наступало возбуждение. В ее жизни встречался человек, который совершенно не интересовался ни возрастом, ни внешностью, ни полом. Но и он, изрядно приняв на грудь, признал, что это выше его сил! Из-за сексуальной неудовлетворенности старая дева была раздражительна и зла. Она проклинала выпавшее на ее долю испытание, чем умножала скорби Коровина. Из ее слов вытекало, будто он — наказание божье, посланное ей по нелепой ошибке.
          Нянечка открыто презирала калеку за беспомощность. Надевая на Коровина рубашку или меняя штаны, она старалась незаметно ущипнуть или поцарапать его. Крики и стоны подопечного доставляли ей веселье. Она втайне мечтала, что он потребует другого опекуна. Напрасно — Коровин еще в школе уяснил, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Единственное, чего он хотел, так это уединения и покоя. Одиночество позволяло сконцентрировать внимание на своем внутреннем мире, взвесить на весах совести все совершенные в течение жизни поступки и пересмотреть постулаты нравственности, господствующие в обществе.
          Коровин окунался в безрадостные думы и засыпал. Рожденные в душевных муках умозаключения за ночь выветривались из головы самым непостижимым образом, оставляя после себя пустоту и тревогу. Зимним вечером в канун Нового года Коровин лежал с закрытыми глазами и размышлял о своей беспросветной участи и причинах ее появления.
          — Спите? — оборвал логическую цепочку знакомый голос.
          — Канабис, когда вы прекратите меня обманывать? Обещаете счастливое будущее, а на самом деле получается все хуже и хуже!
          — Что вы! Я никогда не обманываю. Все лучшее — впереди.

                VII

          Близились торжества. Старики украшали интернат бумажными снежинками, сосновыми ветками, от которых за версту разило гробовой доской.
          — Сейчас поедем, дармоед! Взглянешь, как нормальные люди Новый Год встречают, — ворча под нос проклятья, нянька усадила Коровина в коляску, придала ему более-менее нормальный вид и покатила в столовую.
          Вокруг наряженной елки водили хороводы измотанные жизнью постояльцы. Праздничный маразм вернул их в детство, и они изображали искреннюю радость: хлопали в ладоши, разбрасывали конфетти. Вдоль стен актового зала вытянулись столы, дразнящие праздничной сервировкой.
          — Вези меня сразу туда, — обратился к няньке Коровин. — Давно шампанского не пил!
          Шустрая бабулька в черном платье, бесспорно приготовленном для похорон, пыталась сплясать ламбаду. Со стороны казалось, что ее бьет током. Коровин не оценил танцевальных потуг одряхлевшей гетеры: «Ее на небе заждались, а она все костями громыхает!»
          — Друзья, давайте поблагодарим спонсоров из «Гильдии добра», не поскупившихся на широкий жест, и начнем пировать!
          Речь заведующей увязла в дряблых аплодисментах. Брякнули стаканы, заскребли по днищу тарелок ложки. Поддатые старушки взвыли плаксивыми голосами. Репертуар был однообразен, с уклоном в ботаническую тему. Коровин слушал причитания о шуме камыша и смертельных конвульсиях обледенелого клена. Как никогда ему стало дурно, хотелось напиться и забыть о гнете бытия. Нянька хладнокровно убила его мечту. Пользуясь суматохой, она лихо опустошала стакан калеки. Силантий Николаевич решил вернуться в палату.
          — Что за человек? У всех праздник, этот же только настроение способен портить! — не скрывала раздражения нянька.
          Она больно щипнула Коровина и покатила его в спальный корпус. На пандусе коляска вырвалась из ослабленных алкоголем рук. Набирая скорость, она устремилась вниз. Стена встретила оскорбленного инвалида жаркими объятиями. Коляска встала на дыбы и перевернулась. На свое удивление, Коровин самостоятельно поднялся. Тело казалось невесомым, будто погруженным в воду; ноги Силантия Николаевича едва касались пола. Он оттолкнулся и завис под потолком. Ошарашенный этим обстоятельством Коровин глядел на перепуганную няньку. Та вертелась около мужика, развалившегося в луже густеющей крови.
          Из глубины коридора к Коровину подлетели Адольфус и Бонапартье. Широко улыбаясь, они по-дружески обняли его.
          — Видишь, как здорово получилось! — Ангелы отряхнули на нем одежду. — Твои мучения закончились! Впереди ждут тишина и вечный покой! Не в этом ли заключается истинное счастье? Прощайся со своим трупом, а нам пора — народ нуждается в помощи!

Аптекарь

 I
          Аптекарь Серафим Аристархович Урусов отложил в сторону «Московские ведомости» и снял пенсне.          — Спина затекла. Выйду на воздух, прогуляюсь.          Оставив чемодан под приглядом Ильи Сергеевича Еремеева, он покинул здание вокзала.          Чуть поодаль от пустого перрона на рельсах сидела и лузгала семечки весьма интересная особа. Желая рассмотреть ее получше, Серафим Аристархович подошел ближе. На бабе была старая солдатская шинель, дырявые рейтузы и стоптанные башмаки. Голову ее украшала копна грязных волос, из-под которых выглядывали багровые мочки ушей. На осунувшемся лице выделялся острый, слегка напоминающий клюв, нос. Потрескавшиеся губы лениво двигались, сплевывая шелуху. Особенно поразили Урусова безразличные, лишенные всякого смысла глаза.          — Кхе-кхе, — дал знать о себе аптекарь. — Что это вы, голубушка, другого места для отдыха не нашли? Скоро поезд курьерский прийти должен. Не задавил бы!          Баба не отреагировала на его слова и продолжала совать в рот семена подсолнечника.          — Душечка, — как можно громче произнес Урусов. — Вы меня слышите?          Он нагнулся и потряс бродяжку за плечо. Неожиданно лицо ее изменилось. Громко замычав, женщина стала что-то объяснять на пальцах. Серафим Аристархович невольно отпрянул. Запнувшись, он упал. Баба зашлась надтреснутым смехом и бросилась к нему. Навалилась всем телом, придавила к насыпи и полезла целоваться. «Господи, какой позор! Не дай бог, кто увидит!» — Урусов завертел головой, уворачиваясь от омерзительных липких губ. Он пробовал освободиться, но бродяжка оказалась сильна. Тяжелый запах, исходящий от нее, вызывал отвращение.          — Что вы от меня хотите? — просипел аптекарь.          Полоумная норовила стянуть с него брюки, и только надежные немецкие подтяжки мешали реализовать гнусный замысел.          Краснея от напряжения и стыда, Урусов решил позвать на помощь, но женщина зажала его рот ладонью. Откуда-то издалека донесся тягучий, похожий на вой раненного зверя гудок. Баба встрепенулась, сунула под нос Урусова пятерню. Выразительное трение друг об дружку большого и указательного пальца дало понять, чего стоит свобода.          — Денег? Я дам, только слезьте с меня!          Серафим Аристархович ощущал себя растоптанным и обесчещенным. Баба вскочила и помогла ему подняться. Крепко держа Урусова за рукав, она снова замычала. На перрон стали выходить люди. Не желая быть замеченным в обществе побирушки, Урусов вытащил из портмоне купюры и, не считая, протянул ей. Женщина вырвала деньги, зло засмеялась и плюнула аптекарю в глаза. Приложив палец к губам, цыкнула и опрометью бросилась на другую сторону насыпи.          Перепуганный Урусов вытер лицо рукавом, и, озираясь, почти бегом направился к зданию вокзала. Испарина крупными каплями покрыла его лоб. На ходу снимая легкое пальто, Урусов подошел к пузатому, как баул контрабандиста, Илье Сергеевичу. Тот опустил багаж на землю, слегка присел и по-бабьи хлопнул по ляжкам.          — Ай-ай-ай! Никак упали? Как же вы так?          — Упал, — запинаясь, ответил Урусов. — Неужто не видели?          — Нет, не видел. Давайте-ка я вам, помогу! — Еремеев взял пальто из рук попутчика и расправил его, словно ширму.          Урусов стряхнул мелкий сор и прилипшие комочки грязи.          — Покорнейше благодарю вас, Илья Сергеевич! — выдохнул аптекарь и более спокойно пояснил: — Оступился!..          Поезд медленно подполз к станции, заволок небо клубами черного дыма; остановился и стравил излишки пара. Как по команде, распахнулись двери вагонов, приглашая отъезжающих занять оплаченные места.          Аптекарь устроился в купе и глянул в окно. Разгоняя облачную хмарь, над землей поднималось солнце. Перелесок из оперившихся листвой березок с завистью взирал на сухопутный пароход. Тот, в свою очередь, гордо пыхтел и собирался уплыть за горизонт, оставив за стройными красавицами право — жить и умереть, не сходя с места. Темное пятно мелькнуло среди белых, испещренных бороздками стволов. Урусов пригляделся и отпрянул от окна. Из-за кустов шиповника за составом следила вымогательница.          — Что вы там увидали? — спросил Илья Сергеевич, заметив тревогу на лице попутчика.          — Померещилось, будто в перелеске кто-то прячется.          — А-а-а, — нараспев произнес Еремеев. — Это, скорее всего, Фрося Гудок — дурочка немая. Разве не слыхали о ней?          Он посмотрел на Серафима Аристарховича и продолжил:          — Так ее в народе прозвали за привязанность к железной дороге. Вечно она вдоль полотна ошивается, поездами любуется. Кто копейку подаст, кто — хлеба кусок. Тем и живет. К тому же гулящая! Путается со всеми подряд. Поговаривают, будто раньше она была нормальной, но после того, как…          Состав дернулся, громыхнул вагонными сцеплениями и начал медленно набирать ход. За окном замелькали деревья. Огненный шар покатился по их верхушкам, постепенно поднимаясь в небо. Урусов закрыл глаза и уже не слушал соседа. «Ничего, впереди целое лето. Крым, море, сбор необходимых трав для нового лекарства» — он пытался забыть о неприятном происшествии.
                II
          Отец Урусова слыл большим шалуном по части женского полу. Схоронив скончавшуюся во время родов супругу, он переложил воспитание сына на плечи своей сестрицы. Сам же предался охоте, разведению легавых и растлению дворовых девок. С младых ногтей отпрыск наблюдал, как отец бесстыже щиплет прислугу и устраивает «купальные дни», парясь в обществе обнаженных горничных. На замечания сестры он лишь усмехался и подкручивал прокуренный ус.          — Никакое наслаждение само по себе не есть зло! — оправдывался он и советовал сестре больше уделять внимания маленькому Серафиму. На что она назидательно отвечала:          — Тело умирает от страданий, а душа — от наслаждений.          Порой в усадьбе устраивались застолья, в которых принимали участие отцовские друзья. В такие дни дом напоминал пчелиный улей. Пьяные господа играли с визжащими горничными в жмурки, ловили их и волокли в отведенные для утех покои. Тетка старалась оградить племянника от безобразий и увозила его в город.          Серафим рано понял: наслаждение — это лучшее, что может подарить жизнь, и частенько подглядывал за служанками. Когда под носом пробился пушок, он пробовал затащить в чулан одну из горничных. Застигнутый теткой врасплох, барчук смутился и заперся в своей комнате. Вышел он только под вечер, когда желудок напомнил о себе. Дав клятву не копировать отцовское поведение, Серафим некоторое время вел себя тихо.          Урусов-младший бродил по лесу с ружьем и наткнулся на крестьянскую девчушку. Та обирала куст малины и так увлеклась занятием, что не видела и не слышала ничего вокруг. Барчук кошкой подкрался и повалил ее на траву. Распаленный похотью, он желал удовлетворить непристойные желания. Девчушка испугалась и не оказала сопротивления, она лишь заплакала. Серафим остервенело терзал ее, глядя на скатывающиеся по щекам слезинки. Как назло, ничего не получалось. Со стороны недавно проложенной железной дороги послышался паровозный гудок. Густой, пугающий округу звук отрезвил насильника. Серафим вскочил с вздрагивающего тела и скрылся в чаще. Он отошел на приличное расстояние, когда вспомнил о забытом ружье. Девчушка уже не плакала. Сидя на коленях, она безразлично смотрела перед собой. Рядом валялся перевернутый туесок с рассыпанной в траве ягодой. Серафим погрозил пальцем.          — Скажешь кому — собаками затравлю!          Утром он случайно подслушал беседу кухарки и пожилой экономки с вечно красным, будто распаренным лицом.          — Никитична, а Никитична, что на селе-то говорят?          — А чего там скажут, коли Фроська мычит коровой да слезами заливается. А то вдруг, ни с того ни с сего, хохотать начинает. Не иначе, рехнулась девка!          — Кто ж это над ней надругался-то? Поймать бы паршивца, да разорвать на березах!          — Может, каторжане беглые. Кто их знает. Сейчас столько всякого сброду по лесам шатается, что хоть из дому не выходи. Барин сказал, что если мужики выловят проказника, самолично запорет.          — Наш барин сам проказник еще тот!          — Прикуси язык, шаболда! Не дай бог, кто услышит.          Бабы замолкли, а Серафим всерьез задумался о тяжести содеянного: «Вдруг соплячка оклемается и все расскажет?» — напуганный жуткой мыслью, он в тот же день собрал вещи и уехал в город к тетке по материнской линии, где вскоре занялся учебой. «Ничего, пройдет время, все забудется», — успокаивал он себя.          Зимой от неизвестной хвори скончался отец. Многие крестьяне ушли в поисках лучшей доли, кто-то остался на обжитом месте. Но, самое главное — исчезла дуравая девка, подкинувшая столько проблем Серафиму. Особой нужды появляться в усадьбе не было, и барчук прочно обосновался в городе. По великим праздникам он навещал тетку, доставляя ей немалую радость цветущим видом и рассказами о своем житие и учебе.          Все это аптекарь вспомнил в плавно раскачивающемся железнодорожном вагоне.          — Никак задремали, Серафим Аристархович?          Урусов зевнул, прикрыл рот ладонью.          — Задремал, задремал. — Он потянулся и с равнодушным видом уставился в окошко.
                III
          Серафим Аристархович гулял по безлюдному пляжу, прислушивался к шипению волн и любовался тяжелыми, громоздкими тучами. «Никак, буря надвигается!» — придерживая соломенную шляпу, он собирался покинуть берег, как его внимание привлекла одинокая женская фигура, над которой суматошно кружились чайки. Хищные птицы подлетали к сидящей на гальке женщине и тут же с криком уносились в штормовое небо. Птицы враждовали между собой, возможно, ими управляла ревность. Урусов решил узнать, что происходит, и ускорил шаг. Подойдя ближе, он оторопел: женщина кормила пернатую братию грудью! Выдавливая струйку молока, она с грустью смотрела на птиц, атакующих ее. Удивление аптекаря сменилось ужасом. Он хотел незаметно удалиться, но случайно чихнул. Незнакомка вздрогнула, накинула на себя плед, что валялся рядом. Урусов застыл — перед ним сидела Фрося Гудок. Побирушка не выглядела малахольной, взгляд был осмысленным, а лицо ухоженным и весьма симпатичным. Как она тут оказалась и что делает?          — Что вам угодно? — Глаза женщины сверкали от ярости.          — Извините, мне показалось... — оправдываясь, начал Урусов.          — Вот именно, показалось! — раздражение женщины сменила растерянность. — Простите ради бога, так несуразно вышло! Понимаете, я кормлю нерожденных детей. Вернее, убитых мною. Их души превратились в белых птиц!          Порыв ветра сорвал с Урусова шляпу. Кувыркая и подкидывая, он зашвырнул ее далеко в море. Волосы аптекаря становились торчком и сразу опадали. Он пытался пригладить их, но тщетно. Серафим Аристархович внимательно изучал женщину. Ее сходство с вокзальной дурочкой заставляло аптекаря чувствовать себя неуютно.          — Я не хотела иметь детей. Считала, что надо пожить для себя. Делала аборты. Недавно в моем сознании укоренилось убеждение, будто убитые по моей воле дети превратились в белых птиц. Считаете меня сумасшедшей? — Она так посмотрела на Урусова, что ему стало неуютно.          — Нет, что вы! — соврал он, стыдливо опуская глаза. — Я, пожалуй, пойду. Сейчас дождь начнется!          Аптекарь ежедневно наблюдал за странной женщиной. Что его тянуло к ней, он и сам не знал. Возможно, красивое тело, а может быть, необъяснимая мысль о своей причастности к ее грехам.          Погода в последние дни окончательно испортилась. Все чаще моросил дождь. Отдыхающие разъезжались, покидая Крым. Урусов тоже бы последовал их примеру — необходимые травы были собраны. Более того, он в домашних условиях изготовил новое лекарство от головной боли, но кормящая птиц женщина удерживала его в опустевшем курортном городке. Он ловил себя на мысли, что стал вуайеристом, весьма стыдился этого, но поделать ничего не мог. Как-то, прячась за прибрежными кустами, Урусов привычно вытащил из кармана театральный бинокль и приготовился наблюдать за необычной кормежкой.          В то утро все было не так — природа замерла, словно в предчувствии беды. Серое море, лениво распластавшись до горизонта, не подавало признаков жизни. Одинокая женщина на берегу напрасно ждала птиц. Сложив ладони, она склонила голову. «Никак молится!» — аптекарь наблюдал, как она воздела руки. Внезапно ослепительно-голубая молния вонзилась в нее, выгнула тело дугой. Громыхнуло так, что Урусов непроизвольно втянул голову в плечи. Когда он снова поднес к глазам бинокль, то вздрогнул от изумления — женщина превратилась в огромную чайку, взмахнула крыльями и полетела вдаль.          Серафим Аристархович присел на кровати. Взял со стола пузырек и высыпал на ладонь собственноручно изготовленные пилюли: «Неужели привиделось? Так отчетливо и ярко, будто наяву!»          Аптекарь ломал голову: кому и от чего рекомендовать оригинальное по влиянию на разум средство. По возвращении домой, ему представился удобный случай.
                IV
          Вечером в доме Еремеева собрались гости. Не сказать, что для этого был особый повод. Просто компания успешных предпринимателей решила устроить посиделки. После ничего не значащих фраз о погоде и о бросившейся под паровоз немой дурочке, Петр Филиппович Волокушин — выбритый щеголь, любимец женщин и душа любой компании, как бы невзначай, обронил:          — Готовлю к выпуску новую продукцию, господа! Предвижу покупательский бум.          Заявление Волокушина оживило вялотекущий разговор.          — Что же вы затеяли, любезный? — поинтересовался старичок с клинообразной бородкой морковного цвета.          — Я, Юлий Соломонович, галоши для сна выпущу! Да-да, не удивляйтесь. Именно для сна! Ноги надобно защищать не только от уличной слякоти, но и от грибка, который, возможно, обитает между пальцев на ступнях любимой супруги. — Волокушин свысока посмотрел на собеседника.          — Петр Филиппович, а вы в сапогах и пальто спать не пробовали? Вдруг у супруги помимо грибков еще лишаи имеются? — хихикнул старикашка, доставая из кармана чеканный серебряный портсигар. — Пришел домой, да как был в обувке и одежке, так и брякнулся в койку. Только картуз снять надо — неудобно, знаете ли — козырек в подушку упирается, да и голова преет. А вообще, прелесть! Какая экономия времени! Утром не надо по полчаса перед зеркалом вертеться. Вылез из-под одеяла, откушал чайку с ватрушками и бегом на фабрику, сумасбродные задумки реализовывать.          Старичок сморщил физиономию и захихикал. Смех напоминал трель канарейки, с чьей клетки сдернули покрывало.          — Завидуете, господин Гауш? Вот в вас желчь и бродит!          Волокушин наполнил рюмку коньяком.          Юлий Соломонович закурил. Не без ехидства ответил:          — Отнюдь. Как можно? Искренне рад за вас! Могу дать дельную рекомендацию: приступайте к выпуску галош для усопших. Представляете, какая выгода? Смертность нынче опережает рождаемость. И вам хорошо, и покойникам благодать — мало ли, куда их занесет после смерти, а в калошах от Волокушина не страшны ни хляби небесные, ни сковородка раскаленная. Подошву толще сделайте, чтоб износу не было.          Хозяин дома Илья Сергеевич Еремеев, не желая обострять обстановку, перевел разговор в другое русло:          — Юлий Соломонович, вы так часто дымите, совершенно не заботясь о здоровье, — сказал он и разогнал руками сизые облака, нависшие над столом.          — Не беспокойтесь! Я пользуюсь исключительно продукцией Катыка. Гильзы снабжены фильтром, препятствующим попаданию никотина в организм. Новорожденным можно курить — никакого вреда. Папиросы фабрикуются без прикосновения рук и абсолютно гигиеничны! Так что, я — за здоровый образ жизни. По утрам приседаю, у меня даже гантели имеются! — Гауш выпятил хилую грудь, желая продемонстрировать отличную спортивную форму.          Еремеев восхищенно оттопырил нижнюю губу и закивал.          — Не знал, простите великодушно! А как обстоят ваши производственные дела?          — Да как они могут обстоять? Выкинул на прилавки последний сорт шоколада — «Черная радость». Не шоколад, а радость Бога! Учащаяся молодежь упаковками скупает для повышения мозговой активности. Мало того, ни в одном приличном доме трапеза не заканчивается без этой самой радости. Прибыль на глазах растет, деньги девать некуда. Скоро сорить ими начну. Куплю мотоциклет, может, и на автомобиль раскошелюсь. — Юлий Соломонович искоса взглянул на расстроенного этой новостью Волокушина. — Позвольте, в свою очередь, поинтересоваться вашими успехами, Илья Сергеевич.          — Что вам сказать? — с еле уловимым чувством превосходства начал Еремеев. — Чехлы для обуви и лакомства, конечно, необходимы человечеству, но и без искусства прожить невозможно! Душа требует услады. Не хлебом единым, как говорится. Моя фабрика приступила к выпуску потрясающих граммофонов. Изумительное качество звучания! А внешний вид?! Красное дерево, позолоченный раструб! Не выходя из дома, наслаждаться пением лучших исполнителей — это, я вам замечу, не в блестящих галошах шоколад упаковками жрать, — покачиваясь с пятки на носок, Еремеев, довольный произведенным эффектом, крякнул: — Семья императора заинтересовалась, так-то!          Мужчина в костюме английского покроя, до этого безмолвно сидевший на диване, присоединился к беседе.          — Оглянитесь на дела свои, все суета и томление духа. Только прибыль в голове. — Он достал из-за пазухи пузырек и высыпал на столешницу пилюли. Волокушин взял одну, поднес к глазам и ради любопытства попытался раздавить ее пальцами.          — Что есть сие, Серафим Аристархович? Средство Макропулуса? Ваша фармацевтическая компания добилась фантастических результатов? — Волокушин игриво подмигнул приятелям.          — Что вы, сударь?! Я не всемогущ! Но поверьте на слово, принимая эти пилюли, вам станут не нужны ни шоколад, ни галоши, ни задушевные песнопения известных шансонье. Даже непристойные ласки куртизанок отойдут на второй план, а возможно, и вовсе потеряют привлекательность. В этих маленьких шариках прячется сказочное блаженство, несравнимое ни с чем. Небесная эйфория! Попробуйте принять их на ночь — и все ваши тайные грезы померкнут перед яркостью и реальностью видений. Если же принять пилюлю днем, то окружающий мир преобразится, став более живописным. Вы услышите виртуозные птичьи трели, перестанете замечать погрешности, коими изобилует бытие. Сознание выйдет за границы, очерченные разумом, да что там... Отведайте. Я думаю, нареканий не будет. За этими пилюлями будущее. Миллионы людей воспользуются ими, дабы убежать от кошмарной реальности. Берите, не гнушайтесь!          — Шутить изволите, Серафим Аристархович? Нечто подобное мне священник обещал после смерти, когда я на его приход кругленькую сумму пожаловал. Надеюсь, не отравить нас решили.          — Разве я похож на душегуба? — рассмеялся Урусов. — Обязательно примите перед сном эликсир счастья — и вы проснетесь другими людьми!
                V
          Прошло чуть больше года. Перед Урусовым топтался скверно выбритый Еремеев. Он теребил побитую молью шляпу и моргал.          — Серафим Аристархович, будьте милосердны, дайте в долг «Эликсир счастья». Обязуюсь рассчитаться на следующей неделе, с процентами! Слово дворянина!          — Чем, Илья Сергеевич? Чем? Вы же пустили с молотка производство и находитесь на иждивении родственников.          Еремеев вытер о штаны вспотевшие ладони, затем торопливо поднялся со стула. Оглянувшись на дверь, еле слышно сообщил:          — Вот-вот отойдет в мир иной моя матушка. Наследство, сами понимаете...          — Это другое дело! — Урусов положил на стол упаковку с изображением розовощекого ангела, глотающего пилюли. — А как поживают Юлий Соломонович и Петр Филиппович?          Обанкротившийся фабрикант спрятал в карман сюртука лекарство и язвительно усмехнулся:          — Они в коридоре ждут аудиенции, но им уже закладывать нечего — голытьба! Я их за людей не считаю!          Гаушу и Волокушину стремительно разбогатевший аптекарь отказал. Он заперся в кабинете, расположенном на третьем этаже недавно приобретенного особняка, и распахнул окна. «Странное дело, — думал он, — как быстро некогда уважаемые люди довели себя до скотского состояния. Неужели настолько слаба воля, что ради наслаждения человек готов на все?» — Урусов прохаживался взад-вперед, потирая виски. Голова раскалывалась. «Видно, к перемене погоды!» — фармацевт бросил под язык пару пилюль и опустился на диван.          Ветер за окном усилился. Закручивая в спираль пыль на дороге, он трепал деревья, заставлял их раскачиваться и шипеть подобно змеям. Боль не отступала. Проглотив еще пилюлю, Урусов успокоил себя тем, что уж его-то не постигнет участь бывших приятелей. Он не такой слабовольный и способен контролировать свои желания. Приближалась гроза. Шелковые портьеры то надувались парусами, то беспомощно обвисали. Дождевые капли поодиночке бились о подоконник, рассыпаясь на мелкие брызги. Вскоре они объединили усилия и зашлись барабанной дробью. Урусов поднялся, желая прикрыть окно, но не успел. Хлопая крыльями, в кабинет влетела огромная чайка.          От неожиданности Серафим Аристархович отпрянул, прижался спиной к стене. Обезумевшая птица металась по комнате. Задевая крыльями лицо фармацевта, она отвешивала хлесткие, унизительные пощечины. Урусову стало не по себе; ноги подкосились. Присев на корточки, он прикрыл голову руками. Пернатая гостья успокоилась, опустилась рядом и приняла образ женщины.          Мысли Урусова путались. Перед ним возникала то кормившая птиц незнакомка, то спятившая Фрося в затасканной шинели. Меняющая образ женщина не сводила с него глаз.          — Скольких людей ты еще намерен превратить в животных?          Во рту Серафима Аристарховича пересохло. Он хотел ответить, но язык прилип к небу. Вместо слов вырывалось что-то невнятное. Фармацевта лихорадило, тело обмякло и сделалось непослушным. Женщина сдавила его виски горячими ладонями. Урусову стало легче. Разум затянуло густым туманом. Такое бывает, когда борешься со сном, но он оказывается сильнее, и никакие усилия не способны ему противостоять. Озноб прекратился. Пот ручейками стекал по спине фармацевта. Безнадега овладела Урусовым.          — Следуй за мной! — повелительным тоном сказала женщина, взмахнула оперившимися руками и вылетела в окно.          Серафим Аристархович послушно вскарабкался на подоконник и шагнул вперед.

   

Дорога дальняя

          Завод пыжился, надрывно кашлял, задыхался от загоняемого в трубопровод газа. Газ усиленно сопротивлялся; все вокруг свистело, пыхтело и норовило взорваться. Наша бригада тянула лямку в компрессорном цехе: производила техосмотры, капитальный и текущий ремонт раскаленных, замасленных компрессоров. Любая железяка, из груды которых состояло механическое чудовище, весила от пуда до нескольких тонн. Нормальные люди в бригаду не устраивались, обычно приходили по направлению из милиции недавно освободившиеся зэки. Были, конечно, и несудимые, но в меньшинстве. Бригада жила по понятиям. На заводе, за наглость в столовой, где мы не считались с очередью, в душевой, где все мыло уходило на нас, и в курилке, где урки затыкали рот любому, нас именовали «дурбригадой». Коллектив постоянно обновлялся: одних заново сажали, других заново присылало ГОВД. Грязные как черти мы до седьмого пота затягивали гайки, меняли поршни и цилиндры на допотопных машинах. Те капризничали и регулярно выходили из строя. Филонить было некогда. К концу рабочего дня сил хватало, чтобы смыть мазут с сажей и на бригадном ПАЗике свалить с проклятого богом места.
          Каждый из нас мечтал о командировке. На то имелись веские основания. Во-первых, хорошо платили, во-вторых, хотелось отдохнуть от семьи и побухать без домашних скандалов. Командировки выпадали редко, и за счастье погорбатиться в соседнем регионе шла конкурентная борьба. В конце ноября на планерке Пётр Яковлевич, наш начальник, долго молчал, тер лоб, и не мог собраться с мыслями. Наконец он сгреб их в кучу и сделал колоссальное заявление:
          — Мужики, нас переводят на вахтовый метод. Разобьемся на две группы и будем попеременно мотаться на север, строить Губкинский газоперерабатывающий завод. Вернее, ставить и настраивать турбинные газокомпрессоры. Тот, кто не хочет, может написать заявление и перевестись в бригаду заводских слесарей.
          Забыл сказать, что наша контора находилась в Башкирии и ежегодно заключала трудовой договор с заводом, на котором мы рвали жилы. И вот свершилось чудо: шарашка договорилась с Западной Сибирью! Минуту стояла тишина, после чего все оживились и принялись строить планы на будущее. Несколько человек отсеялось, но основной коллектив приготовился штурмовать медвежьи углы. Вопросы с новым трудоустройством утрясли махом.
          — Ребята, у меня к вам просьба, — выдавил Петр Яковлевич. — Обязательно возьмите картошку, сало, лук. Мало ли, что там и как. Приедем, обживемся и будем летать налегке.
          Но лететь не пришлось. Первая «ходка» была на поезде. В указанное время я дотащился до вокзала и поразился своей наивности. Мешок картошки на плечах и здоровенный баул с продуктами, верблюжьим горбом приросший к спине, превратили меня во вьючное животное. В руке я держал чемодан со шмотками и необходимыми вещами. Вся бригада ехала туристами, с небольшими рюкзачками и спортивными сумками.
          Дорога занимала трое суток и, чтобы скоротать время, Миша Вишняков предложил скинуться и выпить. Возражений не последовало. Сбросились по червонцу — и вагон потихонечку ожил! Вернее, ожили мы, а те, кто ехал рядом — взгрустнули. От природы губы Вишнякова имели оттопыренный вид. Толстые и влажные, несколько заостренные, они напоминали утиный клюв. В поддатом состоянии губы вытянулись сильнее, будто хотели всех засосать. После третьего стакана Вишнякова неожиданно ранил Купидон, и тот стал добиваться свидания в тамбуре с девушкой из соседнего плацкарта. Сексуальной революции не случилось — Вишнякову не хватило галантности. Но он не успокоился, и скоро весь вагон с замиранием следил, как пьяный слесарь ищет единственную и неповторимую, которую полюбит сразу и при всех. Пока сердцеед добивался нежности и ласки, Петр Яковлевич рассказал нам историю шрама на руке. Шрам был внушительный. Изрядно подвыпившие мужики делали вид, что слушают.
          — Заняли, короче, нас фашисты, а я шустрый был пацан, — негромко, но уверенно говорил начальник. — Навел мосты с партизанами, сообщал им дислокацию немецких войск в районе. Фашисты тоже не дураки были, вычислили меня. Не оставалось ничего, как бежать к своим на другой берег Днепра. Ночью привязал малолетнюю сестру к бревну, столкнул в воду и, держась за него одной рукой, поплыл. Фашисты прожекторами прощупывали Днепр, нас сразу обнаружили — и как давай бомбить! Шрам этот, ребята, от немецкого осколка.
          Петр Яковлевич всплакнул — «сыворотка правды» вызвала передозировку чувств, но мы об этом не догадывались. Выпили за шрам, за успешную работу, а потом наш дружный коллектив решили высадить на первой же станции: пассажиры попались неуживчивые. Кому-то мешал громкий разговор, кого-то раздражал любвеобильный Вишняков, а кто-то просто ненавидел слесарей — есть такие сволочи в нашем обществе! Дело решила хрустящая купюра с ликом Ильича, торжественно врученная проводнику. Все-таки Ленин великий человек! Даже в нарисованном виде он способен разжечь пламя восстания или загасить его в отдельно взятом вагоне. Наш вояж продолжился.
          Утром ко мне подсел Коля Базаров.
          — Вчера долго заснуть не мог, все прикидывал: сколько было лет Петру Яковлевичу, когда он форсировал Днепр. По моим подсчетам — около двух!
          Мы договорились держать компрометирующие начальника сведения в тайне, дабы не подрывать его авторитет. С утра бригада снова квасила под монотонный стук колес, поезд мчался, закусив удила. За окном мелькали заснеженные поля с брошенной ржавой техникой, кособокие деревни и вереницы погостов. Дорога казалась муторной и бесконечной.
          — А что у вас с рукой, Петр Яковлевич? — словно забыв вчерашнюю историю, поинтересовался Базаров.
          — А что с рукой? — вопросом на вопрос ответил изрядно осоловевший начальник. — А-а-а, ты про шрам что ли?! Так я его заработал, когда ловил расхитителей колхозного зерна. Время после войны было голодное, каждый колосок на учете. В уборочную на дороге выставляли патруль, чтобы ни один колосок не ушел налево. Сижу, значит, я в засаде, вдруг вижу, мчится по дороге упряжка. А на телеге мешки с зерном! Выскочил я из кустов, «Стой — кричу, — жулье поганое!» — меня оглоблей и зацепило. Кровь так и брызнула, а я хвать коней под уздцы и держу. Старшие товарищи в это время мазурикам руки крутили. Наградили нас потом грамотами и часами именными.
          У Петра Яковлевича подшофе фантазии рвались за горизонт воображения, и абсолютно пропадала память. Пропадала и плохо восстанавливалась. Случались реминисценции, но кратковременные и искаженные. Доведя себя до комфортного состояния, он выдавал новую версию происхождения шрама. Мы внимательно слушали, интересовались деталями, а потом, когда он отлучался по нужде, хохотали, обсуждая его вранье.
          Экстремальное путешествие близилось к концу. Изнуренные пьянкой и плохо соображающие мы вывалились из вагона. Нас уже поджидал присланный заводоуправлением автобус до Муравленко. Жажда терзала настолько сильно, что я тайком лизал обледенелое стекло и прижимался к нему лбом. По дороге выяснилось, что жить мы будем не в самом Муравленко, а в поселке Сутурьма, вблизи от завода. Сутурьма встретила нас сугробами в человеческий рост, длинными бараками, по крышу утонувшими в снегу, и полным отсутствием жизни. Даже собак не было видно. Комендант поселка Фая, татарочка, плохо говорившая по-русски, оформила нас и проводила до сарая с окнами.
          Вот это акварель! Такого убожества я не видел даже в лагере! Молочные гипсокартонные стены, не обклеенные обоями, производили удручающее впечатление. Двери комнат выглядели еще хуже. Когда мы шли по коридору, одна дверь приоткрылась. Из нее выглянуло обросшее, распухшее лицо в очках с разбитыми стеклами. «Геолог!» — подумал я. «Геолог» проводил нас печальным взглядом, дверь за ним со скрипом затворилась. Расстелив полученные у коменданта матрасы, мы стали обустраиваться. Геша Крестовников повесил над кроватью женскую кофту. На вопросительные взгляды он ответил:
          — Жена дала, чтобы не забывал о семье.
          На тумбочку Геша поставил фотографию детей. Они улыбались и махали пухлыми ручками, будто хотели ободрить папку: «Не дрейфь, мы с тобой!»
          — Лучше бы сорочку ночную повесил. Тогда память о жене терзала бы тебя ежесекундно! — пошутил над коллегой Базаров.
          Петр Яковлевич не обращал внимания на болтовню. Он задернул ярко-желтые шторы, оставленные предшественниками, и предался раздумьям. А затем предложил обмыть начало трудовой деятельности. В поселковый магазин послали меня, как самого молодого, и Вовку Жукова.
          Магазинчик стоял на отшибе, протоптанная узкая тропа среди двухметровых сугробов не давала сбиться с пути. Нас встретила продавщица в фуфайке, с горжеткой из посеревшего бинта. На бейджике я прочел: «Продавец Тамара Пьянкова». С такой звучной фамилией надо работать в медвытрезвителе или бандершей в шалмане.
          — Новенькие? — поинтересовалась она голосом Никиты Джигурды. — Что брать будете? Есть зубной эликсир, «Лесная вода» и «Шипр». Другого алкоголя нет. На территории поселка — сухой закон. Если хотите водки, то — в соседний барак к дагестанцам. У них по тридцатнику за пузырь возьмете.
          Жуков врубил в голове калькулятор и стал советоваться с Тамарой, что лучше. Та хрипло кашляла и перечисляла достоинства того или иного напитка. В бараке мы выложили на стол две упаковки «Лесной воды», упаковку зубного эликсира с запахом мяты, и несколько пузырьков «Шипра». Петр Яковлевич грустно взглянул на нас и вяло потер ладони. Геша в ведре варил картошку, Коля резал сало и лук, Вишняков задумчиво кусал губы. Не успели сесть за стол, как к нам заглянул «геолог». Его увертюра поразила всех лаконичностью:
          — Ебята, въежем за знакомство! — глотая букву «р», предложил он. — Боис, можно пхосто — Боя. — Он поочередно пожал всем руки и сел за стол, вернее за дверь, уложенную на табуретки; осмотрел закуску и покачал головой. — Вы тут всю тайгу заблюете. Пахфюм надо сахаом закусывать, а не кахтошкой с салом.
          Боря полез в карман и высыпал на импровизированный стол кубики рафинада, облепленные табаком. Он оказался прав! Сахар лучше всего глушил аромат и ядреный вкус экзотических напитков. В ходе застолья выяснилось, что с работы Борю выгнали за пьянство, что он находится на нелегальном положении, и с радостью махнул бы домой, но на билет нужны деньги. А где их взять, если вокруг тайга? Уже полгода «геолог» перебивался на чужих хлебах. Он мог неделю обойтись без пищи, но с ежедневным приемом спиртосодержащей жидкости завязать не мог.
          Зубной эликсир как-то по особенному действовал на Вишнякова. Он, видимо, вспомнил детдом, армейскую службу и что-то еще негативное, возможно, неудачи в амурных делах. Все внимание он переключил на распятый Гешей фетиш; схватил нож и стал метать его в семейную реликвию, норовя попасть в самое сердце. Крестовников сперва будто ополоумел, устроил пляски святого Вита*, но быстро сообразил, что на месте кофты может оказаться сам. Он сник и с горечью наблюдал за кощунством. Чингачгук из Вишнякова не получился, гипсокартонная стена пружинила и отшвыривала нож. Однако Карфаген пал! Кофта любимой жены потеряла харизму и стала играть роль половой тряпки. Надо признаться, полы ей так и не мыли — не было нужды: зима, снег. Лужи от обуви самостоятельно испарялись, оставляя белесые разводы, но грязи-то не было!
          В морозной дымке мы вяло махали руками и подпрыгивали, пытаясь не околеть. С похмелья подташнивало, движения вызывали боль в голове. Рядом с нами на автобусной площадке толкались бородатые вахтовики, такие же помятые и неухоженные. Подкатил «Экарус», под завязку набитый конторской шушерой. От нашего ароматного дыхания у женщин выступали слезы. Всем в автобусе, включая шофера, стало ясно, что прибыли ударники коммунистического труда. «Наконец-то парфюмеры всех стран объединились!» — поделился соображениями какой-то остряк. Дорога заняла не более десяти минут. Первым делом мы отметились в заводоуправлении, вторым — выбили себе кондейку в вагончике на отшибе, возле частокола чахоточных сосен. После обеда у Крестовникова скрутило живот.
          — Я щаз, — сказал он, схватившись за живот. — Туда и обратно!
          Его не было долго. Когда мы шли к турбинному блоку, навстречу, с закрытыми глазами, двигался Геша. С вытянутыми вперед руками, он походил на гоголевского Вия. «Поднимите мне веки!» — казалось, попросит он, но я не угадал.
          — Я это, не могу… Вы без меня… — аппетитно отрыгнул «Лесной водой» Геша.
          Не сказать, что от нас требовали невозможного. На заводе господствовал хаос, никто не знал, кто и кем управляет. Нас бросали с одного участка на другой. Мы быстро насобачились спать под турбиной в обнимку с гаечными ключами. Однажды нашу бригаду отправили на склад перебирать задвижки и смазывать сальники. За спинами щелкнул ключ — заперли, чтобы мы не вынесли «музейные ценности» с заваленных ими складских полок. В государстве с богатой криминальной историей — иначе нельзя! Осмотревшись, я и Жуков бросились потрошить многочисленные ящики с иностранными ярлыками. Нашему примеру последовали и остальные. Каждому досталось по финскому смесителю и душевому шлангу с лейкой. Сантехника предназначалась для строящихся в городе коттеджей — двухэтажных бараков со всеми удобствами.
          Вечерами, от безделья и скуки, мы пили эликсир. Запасы картошки и сала закончились, сахара — тоже, мы голодали. Вишняков экспериментировал с луком. Сначала он ел его сырым, потом варил, потом жарил. Как-то Петр Яковлевич с отвращением посмотрел на сморщенное Мишино лицо и ударил кулаком по столу. Подпрыгнули кружки, в стеклянной банке испуганно вздрогнули ложки.
          — Все, пора завязывать! Так жить нельзя — в животных превращаемся. Гляньте на Вишнякова, это же не человек, это… это…— Он не нашел подходящего слова, поднялся и маятником заболтался по комнате. Повисла тишина, обстановка удручала и не предвещала ничего хорошего. Мы ждали разгрома.
          — Жуков, ты же интеллектуал, у тебя вечерняя школа за плечами! Почему я должен всегда подсказывать? Завтра же займись изготовлением самогонного аппарата, — раздраженно сказал он. — Одеколон можно водой разбавить и перегнать! Должно получиться!
          Напряжение спало. Облегченный вздох растаял в клубах табачного дыма. На другой день мы с Жуковым занялись изготовлением чудо-агрегата, а начальник умчался отбивать депешу насчет аванса.
          Мы заворожено смотрели, как из змеевика, обложенного льдом, в банку стекает идеально прозрачная жидкость. Нагнав литра три, мы пропустили её через «Родничок». Ни одна ведьма не смогла бы сварить подобное зелье! Запашок, конечно, присутствовал, но слабый, еле уловимый. А какими были вкус и градус! От такого нектара не отказался бы сам Господь! С появлением самогонного аппарата жизнь радикально изменилась, обрюзглые лица приобрели здоровый цвет, а «геолог» перебрался к нам. Чтобы он не скучал, пока мы несем трудовую вахту, я мелками нарисовал на стене телевизор, радио и аквариум. Разумеется, я не Караваджо, но получилось здорово! Комната приобрела комфортабельный вид.
          За авансом пришлось ехать в Муравленко. С деньгами мы потерлись о прилавки городских магазинов и вернулись в поселок. В тот день бригада впервые переступила порог столовой, которую не посещала из-за финансового голода. Запах и скатерти на столиках потрясли нас, как стеклянные бусы — дикарей! Повариха, молодая бабенка лет двадцати двух-двадцати трех стреляла в меня блудливыми глазами. Я отвечал короткими очередями. Дуэль взглядов завершилась битвой в кровати. В поселке о кухарке не мечтали только импотенты. Звали ее Света-Четвертак. Почему «четвертак», объяснять не буду. Она быстро выжала из меня соки, надо признать, выжала абсолютно бесплатно, по любви. Я не высыпался, на работе клевал носом. Повариха встречала меня на автобусной площадке и сразу волокла к себе. Прятаться не имело смысла: она имела нюх ищейки. Неделю до конца вахты я находился у нее плену. Распутная кухарка глумилась надо мной, как хотела. Утолив ненасытную плоть, кормила объедками из столовой. Пока я вел псевдосемейную жизнь, коллектив спивался ускоренными темпами. Пили с омичами из соседней комнаты, с ноябрьскими ребятами, пили с нарофоминцами. Весь барак тащился к нам с фанфуриками. Лосьон, эликсир и тройной одеколон мужики смешивали в разных пропорциях, добиваясь особенного букета. Выжав из адской смеси всё что можно, тут же и дегустировали. Происходила массовая деградация пролетариата в условиях Крайнего Севера.
          На въезде в поселок, в срубе, похожем на сказочную избушку, жил местный нувориш Вася-Покажикино. Он имел два видеомагнитофона и цветной телевизор. С утра до вечера Покажикино крутил фильмы, на чем, собственно, и сколотил капитал. Вход в храм искусства стоил пять рублей. По ночам в нем собирались дагестанские бутлегеры. Они смотрели исключительно порнуху. Посреди сеанса какой-нибудь Мурзадин, ошпаренный кипятком разврата, выскакивал из избушки и скрывался в заметённом пургой сортире. Минут через десять-пятнадцать он выползал утомленный, но счастливый. В захолустье, где на пятьсот вахтовиков приходилось три женщины, он в этот момент чувствовал себя настоящим мачо! Звезды с пониманием взирали на брутального онаниста сверху и заговорщицки перемигивались. Аллах в это время спал, и выхолощенный дагестанец не боялся его гнева.
          Вахта подходила к концу. Мы уже знали, что и как, где и когда, с кем можно, а с кем нельзя… Петр Яковлевич умудрился выбить билеты на самолет: на вахту бригады добирались, как могли, и мало кто хотел — по железной дороге. То же самое касалось и отъезда. В бараке мы дали прощальную гастроль и отчалили. До свидания, Север! До скорой встречи!
          Шасси коснулись взлетной полосы, лайнер лихорадочно затрясся, в иллюминаторах мелькнули знакомые пейзажи. Вот они — родные просторы!
          — Товарищи пассажиры, наш самолет приземлился в аэропорту «Курумоч». До полной остановки двигателей и до подачи трапа прошу всех оставаться на своих местах. Экипаж прощается с вами и желает...
          Еще пару часов на автобусе — и мы вкатимся в обшарпанный, любимый городишко. Жены и дети гирляндами повиснут на шеях, начнут лобызать хитиновые рожи кормильцев. Лицами их назвать — язык не поворачивается. Наперебой будут спрашивать что да как, кормить домашней стряпней и рассказывать сплетни. Но это будет потом, а пока надо дождаться автобуса.
          — Ну что, мужики, — сказал человек со шрамом, — тяпнем за возвращение?!

Пляска святого Вита — синдром, характеризующийся беспорядочными, отрывистыми, нерегулярными движениями, сходными с нормальными мимическими движениями и жестами, но различные с ними по амплитуде и интенсивности.

На этом ознакомительный отрывок заканчивается (в книге 700 страниц печатного текста)