Оглавление

23. Взлом гробницы

26. Версии судного дня

Преподобный Авель

Преподобный Серафим

Из воспоминаний А. А. Вырубовой, фрейлины и подруги Императрицы Александры

Книга 1-я, часть 1-я

Волынский Н. Г. Наследство последнего императора. 2019 г. Книга 1-я, часть 1-я.

…В 1915 году Россия передает Англии золото империи за поставки оружия. Часть этого золота — собственность Николая II…

…Начало 90-х гг. ХХ века. В РФ разгорается борьба за царское наследство. «Неожиданно» под Екатеринбургом находят странное захоронение. Новой власти и некоторым потомкам Романовых крайне важно признать неизвестные останки «царскими», после чего можно претендовать на английское золото Николая II. И заодно протянуть «мост легитимности» между властью царской и нынешней — незаконной, возникшей в результате кровавого переворота 1993 года.

Книга 1-я, часть 2-я

Волынский Н. Г. Наследство последнего императора. 2019 г. Книга 1-я, часть 2-я.

…Весна 1918 г. Комиссар Яковлев получает задание Ленина и Свердлова вывезти из Тобольска в Москву семью бывшего царя. Однако в дело вмешиваются скрытые, но могущественные силы. В результате, уральские большевики, считающие Ленина предателем революции, перехватывают Романовых и решают их судьбу.

…Начало 90-х гг. Сотрудница французской службы безопасности Сюртэ женераль Лариса Новосильцева (дочь Евдокии Новосильцевой) передает офицеру ФСБ тайную запись секретной сделки президентов Буша и Горбачёва. Но главная задача Новосильцевой в Москве — лично разобраться, принадлежат ли «екатеринбургские останки» Романовым или речь о грубой фальсификации. И, что ещё важнее: только ли царское золото интересует фальсификаторов или их цели гораздо масштабнее — на дальнюю историческую перспективу? Тем временем, президент Ельцин и его окружение решили приступить к реставрации монархии. Сам Ельцин претендует на роль «пожизненного регента»…

 Роман, который можно назвать историческим детективом и художественно-документальной сагой одновременно, написан на основе подлинных, нередко уникальных, сенсационных исторических материалах, уликах и свидетельствах. Совершенно по-новому, порой неожиданно, трактуются и оцениваются некоторые известные исторические события и их участники.

Для тех, кто интересуется тайнами российской истории, и всех любителей увлекательной литературы. Издание 3-е, исправленное и дополненное

 

Для оформления обложки использовано фото С. М. Прокудина-Горского «Тобольск. Вид с колокольни Преображенской церкви. 1912 г.» Фонд библиотеки Конгресса США. Право на воспроизведение: свободное, без ограничений.

16. Явление Якоба Хирша Шиффа

Председатель ВЦИК РСФСР Я. М. Свердлов

СЕКРЕТАРЬ тихо, словно шёпотом, постучал костяшкой согнутого пальца о пухлую кожаную обивку двери и приложил к ней ухо. Ему удалось расслышать тихое и хриплое: «Да, пожалуйста…»

Он приоткрыл дверь и просунул голову:

— Яков Михайлович… Там… товарищ Голощёкин Филипп Исаевич. Из Екатеринбурга.

— Сейчас!..

Свердлов достал из кармана кожаной куртки круглую металлическую коробочку из-под ландрина, высыпал из неё на ладонь три таблетки, забросил их в рот, запил водой из графина, и поёжился.

Несмотря на то, что кремлёвская система отопления действовала исправно, Свердлов постоянно мёрз. В последнее время его почти непрерывно мучил кашель, сухой и слишком уж какой-то острый. Даже ночью он мог спать всего по десять-двадцать минут, в перерывах между приступами.

Свердлов подозревал, что к его астме, осложнённой эмфиземой лёгких, которую он заработал в ссылке, присоединилась ещё одна болезнь, синоним верной смерти: чахотка, профессиональное заболевание революционера. И одна лишь только мысль о такой опасности терзала его больше, чем могла бы терзать сама болезнь.

Лучшие немецкие врачи, которых, по категорическому требованию Троцкого, выписали для Свердлова из Швейцарии, успокаивали главу Советского государства — явных и недвусмысленных симптомов грозного недуга они вроде бы пока не нашли. А кашель, субфебрильная температура, постоянная холодная потливость — всего лишь общее состояние уставшего организма, которому нужен особый уход и усиленное питание. Нужны, разумеется, и хорошие лекарства, в первую очередь, препарат под названием «туберкулин», последнее слово заграничной фармацевтики. Но его можно было купить только в Женеве.

Управляющий делами ВЦИК сумел найти немного таблетированного туберкулина в единственной частной московской аптеке, однако, запас драгоценных таблеток заканчивался, и, наверное, придётся все-таки заказывать их в Женеве, хотя сам Свердлов каждый день с нарастающим страхом убеждался: швейцарское чудо ему не помогает.

Военком красного Урала Голощёкин вошёл широким твёрдым шагом, издалека широко улыбаясь и протягивая председателю ВЦИКа обе руки. Они обменялись крепкими рукопожатиями, обнялись — старые партийные товарищи, профессиональные революционеры.

— Шолом, Шая! Давненько не виделись. Где пропадал? Сто лет никак тебя не увидеть никогда, даже если найдутся такие, что хочут!..

Голощёкин удивился.

— Шолом, Яков, шолом!.. Таки я ж к тебе на прошлой неделе приезжал видеться!..

Свердлов с досадой хлопнул себя ладонью по лбу.

— Азохен-вей! — воскликнул он. — Что за голова! Ну что за голова это здесь? В одно правое ухо всё влетает, в другое левое ухо всё вылетает!.. Совсем бесполезным стал. Температура таки держит меня вторую неделю в недоумении мыслей…

— А смотришься лучше, чем на той самой неделе, — с плохо скрываемым сомнением проговорил Голощёкин.

— Ты хороший друг, Шая, хоть и говоришь сейчас неправду. Но все равно спасибо.

Свердлов вытащил из кармана большой клетчатый фуляр и долго кашлял в него. Под конец кашель перешёл в надрывный рёв.

— Таки что привело тебя к нашим пенатам?

— К кому? — удивился Голощёкин. — Не знаю таких. Политкаторжане? Революционеры? Новые работники наркомата? По какой части?

— Боюсь, что не смогу ответить ни на один твой глубокий и точный вопрос! — хохотнул Свердлов. — Пенаты — это домашние боги в Древнем Риме.

— Вроде Лёвы Троцкого? И Кремль уже такой дом, как в Древнем Риме? А?

Свердлов подумал. Но ничего не надумал.

— Любишь бывать в Кремле? — перевёл он на другое. — Я тоже люблю, но не так часто… Почему не предупредил заранее, что будешь среди здесь?

Голощёкин выдержал паузу, чтобы его слова прозвучали как можно значительнее.

— Доходят странные слухи из ваших высоких кремлёвских сфер в низкую глубину наших сибирских руд!

Он уселся в глубокое кожаное кресло, почти утонув в нем, и замолчал, вглядываясь в лицо Свердлова, который остановился у окна в солнечном свете и блаженно закрыл глаза, подставив лучам лицо — измождённое, заросшее чёрной жёсткой бородой, торчащей вперёд одним клоком. Луч блеснул на левом стекле пенсне. Вопроса Голощёкина он не услышал.

Уральский военком неодобрительно рассматривал земляка, потом произнёс:

— Что-то ты, дорогой товарищ, зелёный немножко сильно. Мало воздуху?

— Где? Здесь, в кабинете? — очнулся Свердлов.

— В тебе, в твоих лёгких. Мало гуляешь? Мало кушаешь? Мало отдыхаешь, мало дышишь… А ещё говорят: хорошо наш Янкель в Москве устроился! И где ж там таки хорошо? А?

Свердлов кивнул, но ничего не успел ответить. Его настиг очередной взрыв кашля. Свердлов снова извлёк заплёванный фуляр. Потом чистым уголком платка вытер пенсне.

— Конечно, у меня не такие условия, как у Лейбы, но всё есть — паёк, лекарства… Но воздуху таки мало, — согласился председатель ВЦИКа. — А когда гулять? Всё висит на волоске. В любой момент оборваться может. Понимаешь, — вздохнул он, — могут ожидаться серьёзные события. Иной раз думаешь, пора запасать тёплые вещи… Ведь сошлют ещё подальше от северных краёв, как я там уже был! А может, и до того не дойдёт: сразу расстреляют. Или повесят на Спасских воротах Кремля.

— О чем ты, Яша? — встревожился Голощёкин. — Немцы таки собираются разрушить наш мир?

— Нет, — вздохнул Свердлов, и в груди его послышался глухой визг. — Не немцы. Немцам сейчас не до нас. Они хочут сжевать что-нибудь и даже проглотить хотя бы, что получили, чтоб не сильно много голодать. Ещё неделя, и Германия начнёт дохнуть от голода. Вот и спешат. Им нужен хлеб Малороссии, Украйны нашей… Хлеб, мясо, уголь… Им не до нас. Там они что-то сами вывезли, что-то им помогают вывезти местные вражеские банды антисемитов. Недавно появились — Петлюра… ещё Махна там…

— А кто эта Петлюра? — поинтересовался Голощёкин.

— Этот! — поправил Свердлов.

— Какая? — не понял Голощёкин.

— «Какой», а не «какая»! — с нажимом уточнил Свердлов. — Шутки ты перестал шутить и понимать, друг мой Шая, товарищ ты мой Филипп! Петлюра — ярко выраженного мужского пола очень большой и махровый антисемит. У него большая банда, и он всех наших вешает на деревьях. На каждом дереве в Киеве у него висят евреи. Как груши. Ну и большевиков тоже немножко вешает. Только не на деревьях. На церковных воротах.

— Так. Понятно. Хохол. Салоед. А что за Махна? Это уж точно баба? Что-то я недавно слышал за неё. А это не наша Шейва Соломониах из Одессы — Сонка Золотая Ручка? Не отвечай: я сам сейчас догадаюсь. Наверное, у неё эта штука очень мохнатая, потому и Махной прозвали. Правильно? — захохотал Голощёкин.

— И с чего ты взял? С какого потолка?

— Я таки за дедуктивный метод много читал и его много учил. Правильно я сказал?

Свердлов шутку не принял.

— Махно ещё хуже Петлюры. Хуже зверя. Убийца невиданный. В мире такого не было. В крови по шею. А кто он — никто сказать не может: не то мужик, не то баба. А может, то и другое сразу… Его не только наши ненавидят, но и гои — и кацапы, и хохлы. Не говоря уже за большевиков. Объявил себя крестьянским вождём. Вроде Стеньки Разина. И все ж таки эта Махна с Петлюрой вместе — ничего хорошего, но и плохого не так чтоб очень много. Тут у нас в Москве обнаружилась похужее тенденция: Антанта хочет заставить нас думать за войну и принудить разорвать и ликвидировать насовсем мир с немцем. И там уже решили: если так у них не получится, чтоб нас добровольно заставить, тогда хочут свергать наше рабоче-крестьянское правительство…

Голощёкин слушал чрезвычайно внимательно.

— Да… дела! — наконец, произнёс он. — И шо теперь?

— А пока нишо! — дружески передразнил партийного товарища Свердлов. — Это только пока не сильно точные сведения — они от разных дружественных сфер. От наших людей в их правительствах. А что нам надо особенно ожидать и об чём на самом деле нам думать, мы с тобой узнаем через… — он посмотрел на кабинетные часы в углу. — Уже через одну-пару минут буквально.

— Ждёшь кого? Или что?

— Сейчас будет рав Якоб Шифф.

Голощёкин даже из кресла выбрался от изумления.

— Сам? Из Америки? Таки в собственной персоне?

— Собственной, — подтвердил Свердлов.

— Ты не очень много шутишь?

— Не совсем собственной персоной, — уточнил Свердлов. — Он здесь как представитель американской ассоциации трудящихся организаций для помощи советской власти, а не как рав Шифф или большой банкир Америки.

Он снова надрывно и мучительно закашлялся — до слез.

— Да, — задыхаясь, продолжил Свердлов. — Нужно об хорошем воздухе подумать… — он затих и мечтательно прищурился. — Поехать в наши края, походить по лесу. Искупаться в озере…

— Ой-вей! — возразил Голощёкин. — Какой купаться в озере? К твоему кашлю как раз ещё простуды не хватает. Тебе не будет сильно слишком очень много? Нет, Яков, надо тебе на другой воде поплавать — в Женеве или в Бадене, там, говорят, хорошие водные озёра, купайся с утра до вечера.

Свердлов усмехнулся:

— «На воды ехать лечиться», а не купаться — так говорят. Вернее, говорили. Аристократы говорили. Это значит, там, в Женеве или в Бадене, курорт проходить, воду сырую из минерального фонтана пить, а не плавать в нем. Хорошо бы… Но не получится. Ленин скажет: «Замашки эксплуататорского класса»… Не даст денег.

— Ленин про то пусть помолчит! Кто ему самому денег даст!.. Про что там он скажет — мы ему научим правильно сказать. Найдёт твой Ленин на тебя и денег, и воду хорошую минеральную, а не сырую! — заявил Голощёкин. — Обратно ж, он кто такой? Сегодня начальник нашей партии, но не на всю жизнь! Он таки у нас должен запомнить, что ты по государственному чину — по закону, а не партийному уставу — выше любого Ленина. Он только начальник правительства, а ты начальник всех начальников — глава советской, единственной пока в мире рабоче-крестьянской республики. А может, в очень скором времени вопше будешь президентом мировой пролетарской республики… Эксплуататоры ему не нравятся, говоришь? Мне тоже они не нравятся. Никому не нравятся. Они покатались в своё время по курортам и минеральным фонтанам. Теперь наша очередь.

— Ну, разве что… Так и питерский Гершель говорит, — согласился Свердлов. — Если хочется хорошо пожить, так почему не пожить? Вот мы сейчас у рава Якоба обо всем и спросим, и узнаем, как он скажет…

Голощёкин вдруг встревожился.

— Ты должен себя очень сильно беречь, Яков, — озабоченно произнёс он. — Ты всем нам очень нужен. Даже больше, чем для всех, нужен. Коммунизм — хорошо, но он ещё не всё для нас. И не скоро. Я хочу сказать, что ты здесь, в этом кабинете должен первым защищать наш народ. С Бундом нам теперь не по пути, как решил товарищ Ленин. Остаёшься ты. Такой шанец может упасть только за тысячу лет один раз. Или за две тысячи. Помнишь, как за то сказано в Книге Книг? «Две тысячи лет будет скитаться народ мой». Две тысячи как раз и подходят. Пора скитания кончить. Что ты за ту мысль думаешь?

— Я знаю? — с сомнением произнёс Свердлов. — Что тут ещё думать?.. Но все понимаю, Шая. И делаю, и буду делать, что могу. И сомневаться за меня, Шая, у тебя нет оснований, — закончил председатель ВЦИКа.

— Та кто там сомневается? — обиделся Голощёкин. — Та ты шо? Все наши евреи за тебя только хорошее знают и говорят! Один только твой угнетённый декрет чего стоит. Так за него можно такие многие деньги получить от евреев со всей земли. И никто не пожалеет! Так что пусть тот Ленин помолчит. Но твой угнетённый декрет — только первый шаг. Надо пошагать дальше!

Говоря о заслугах Свердлова перед соплеменниками, Голощёкин нисколько не преувеличил его роль в истории. «Угнетённый декрет» был пока проектом, который сочинил Троцкий, а до блеска довёл Свердлов и собрался в ближайшее время предложить на утверждение ВЦИКу. Это был неслыханный доселе в мировой истории расистский документ под названием «О самой угнетённой нации в Российской империи».

В нём самой угнетённой нацией, больше всех пострадавшей от русского самодержавия, объявлялись евреи. На этом основании они должны получить в Советской России особые права. Документ предписывал органам Советской власти предоставлять работу в первую очередь, угнетённым евреям. Еврейские дети принимаются в любое учебное заведение без экзаменов и без платы за обучение. Евреи-мужчины освобождаются от обязательного воинского призыва. Все евреи без исключения имеют преимущественное право на получение гарантированного продовольственного пайка. Впрочем, в жалких советских пайках, на которые всем подряд, даже сотрудникам наркоматов, выдавали сушёную воблу, многие из них не нуждались. Уже в первые месяцы советской власти весь продовольственный рынок, в том числе чёрный, оказался в «угнетённых» руках.

Но главным в декрете, который должен стать законом прямого применения, было положение о карательных мерах за различные проявления антисемитизма, даже незначительного. Кара предусматривалась быстрая, но исчерпывающая: расстрел — как за конкретные действия, ущемляющие любые интересы любого еврея в России, так и просто за неодобрительные и даже брошенные случайно слова, потому что такие слова, как явствовало из документа, могут разжечь межнациональную рознь. Если и не разожгли, то могут.

По своему зверскому содержанию декрет превосходил репрессивные документы святой инквизиции Испании времён Томаса Торквемады. Потому что Великий инквизитор преследовал не правоверных иудеев, а, прежде всего, маранов — евреев, принявших христианство. Но опять-таки не чистосердечных новых христиан еврейского происхождения преследовал Торквемада, а тех, кто крестился для отвода глаз и ради дополнительных выгод, продолжая тайно исповедовать иудаизм. Для этого в Испании были даже созданы тайные синагоги. Но искренне верующих мусульман и иудеев инквизиция не преследовала. Только еретиков и отступников.

Секретарь снова беззвучно открыл дверь и, не переступая порога, доложил о прибытии гражданина Северо-Американских Штатов товарища мистера Джекоба Чайфа с делегацией.

— Шо? Шо там такое? Какая ещё делегация? — забеспокоился Голощёкин. — Я думал, мы будем говорить с равом Якобом один глаз на глаз другой!..

— Никакой! Никакой! Никакой нет делегации, — заверил его Свердлов. — Просто такая формула протокола для наркоминдела и для газет.

— Ага! — успокоился Голощёкин. — Тогда ладно.

Тихим кошачьим шагом в кабинет вплыл пожилой еврей — небольшого роста, ниже 166-сантиметрового Свердлова, в чёрной хламиде, в чёрном сюртуке и чёрной касторовой шляпе. Он был невероятно бледен. Его по-европейски аккуратная седая борода, от которой исходил узнаваемый запах чеснока, сообщала его лицу синюшный оттенок. Казалось, гость прибыл не из Америки, а из могилы на Ваганьковском кладбище.

Это был знаменитый Якоб Хирш Шифф, один из лидеров американского и мирового еврейства, крупнейший банкир, лицо известное и уже тогда — историческое.

Шифф считался другом новой России. Правда, его переплюнул другой воротила — Арманд Хаммер. Он объявил себя личным другом Ленина и симпатизантом русского большевизма. За что получил от Совнаркома колоссальные льготы. Хаммер вывез из России сотни миллионов тонн угля, руды, пшеницы. И продал дома по демпинговым ценам, что стало одной из причин жесточайшего в истории США кризиса перепроизводства и гибели большей части американской экономики.

Незадолго до смерти у Хаммера, очевидно, шевельнулась совесть, и он решил сделать подарок стране, благодаря которой он стал миллиардером. Бескорыстный подарок.

В 70-е годы Хаммер привёз в СССР картину кисти Франциско Гойи «Портрет актрисы Антонии Сарате». Но в середине 70-х годов некоторые авторитетные в мире эксперты заявили, что это подделка. Хаммер сильно огорчился. Есть сведения, что он потребовал от советского правительства компенсацию. Как же — Хаммер покупал холст как настоящий специально для СССР и заплатил как за настоящий! Официально неизвестно, пошёл ли СССР навстречу старому хитрецу. Но в бывших околокремлёвских кругах утверждают, что Брежнев не дал умному Хаммеру ни копейки.

Испанская актриса Антония Сарате

Сегодня эксперты так и не пришли к единому мнению.

Но посмотрите на картину сами. Согласитесь, если это и подделка, то просто гениальная.

Картина находится сейчас в Государственном Эрмитаже в зале испанской живописи — вместе с шедеврами Морелли, Зурбарана и Эль Греко. Около «бескорыстного» подарка привинчена к стенке медная дощечка с благодарностью от советской власти в адрес жуликоватого благодетеля. Иногда табличку снимают. Потом снова привинчивают. Потом снова отвинчивают. Потом снова…

Сегодня полюбоваться замечательной подделкой (или подлинником?) может каждый, кто захочет, с 10 до 19 часов. Понедельник в Эрмитаже выходной.

 

Свердлов и Голощёкин вскочили и направились к гостю, кланяясь на ходу.

— Глубокоуважаемый рав Якоб! — с сердечной почтительностью приветствовал его председатель ВЦИК. — Даже трудно высказать, как мы счастливы, что вы оказали нам такую честь.

Шифф медленно и важно кивнул, но ничего не сказал.

— Могу я вас спрашивать, как доехали? Как устроились? Все ли организовано, как надо? Или нужна моя помощь? Почту за большую очень честь и ещё больше! — заверил его Свердлов.

Всё так же молча окинув обоих орлиным взглядом, Шифф погрузился в другое кожаное кресло и, так же, как и Голощёкин, утонул в нем. Ещё немного выдержав паузу, он заговорил на идиш.

Шифф сказал, что все у него устроилось хорошо, но во Втором Доме Советов, бывшей гостинице «Националь», где Шифф и остановился, нынче топят хуже, чем в прошлую зиму. Появилось там и слишком много привилегированных постояльцев. Они каждый день пьют водку и пьяным шумом не дают уснуть до утра.

Свердлов возмутился

— Ой-вей! Ну, как так можно! Возмутительно! Сейчас же наведу порядок! К сожалению, — извиняющимся тоном сказал он Шиффу, — там мы пока вынуждены заселять работников всяких новых наших органов власти — помещений Кремля для них не хватает. Но мы скоро прекратим их поселять в Доме Советов. А потом, очень скоро, выселим. Сейчас насчёт шума и пьянства я дам распоряжение.

Он нажал кнопку звонка. Вошёл секретарь. Он двигался почти беззвучно — словно осенний лист рядом прошуршал.

— Прошу вас, товарищ Сухорыльский, — строго обратился к нему Свердлов, — передайте моё распоряжение товарищу Дзержинскому в Чрезвычайную Комиссию по саботажу и бандитизму: арестовать директора и истопника гостиницы «Националь». Желательно расстрелять обоих сразу. Потому что поступила жалоба от трудящихся. Названные работники не оправдывают высокого доверия трудового народа. Во Втором Доме Советов останавливаются наши почётные гости со всего мира. Их интересует, как у себя сделать такую же замечательную октябрьскую революцию, какая сделалась у нас. А вместо радости, трясутся от холода! Какое у них теперь будет мнение об всей Советской России? Об что они подумают? Об ком?.. Это пока саботаж, а не бандитизм. Но сегодня у них саботаж, а завтра бандитизм. И все там водку пьют открыто. А водка в РСФСР совсем запрещена! Значит, комендант не сообщает о преступлениях. За это ЧК должна расстрелять его два раза. Как понял? Выполнять!

Секретарь наклонился и сказал шёпотом Свердлову:

— В «Национале» нет угля, и дров катастрофически не хватает, Яков Михайлович. И не только там. Вся Москва мёрзнет.

— Тогда пусть ЧК расстреляет дополнительно коменданта Дома Советов вместе с директором и истопником. Будет очень полезная мера. И очень эффективная. Дрова найдутся сразу. Понятно я разъясняю? Исполняйте, раз вы в исполнительном комитете работаете! Через час доложить. Всё! Ушёл. Нет! Постой!

Тот остановился и обернулся к председателю ВЦИКа.

— Пусть там, в «Национале», новый комендант полностью освободит этаж, на котором представитель трудящихся элементов и ассоциаций Северо-Американских Штатов товарищ… — он запнулся, вспоминая, как звучит имя гостя на английском.

— Чиф, — подсказал ему Голощёкин.

— Шайф, — поправил Шифф.

— В общем, Чиф и Шайф — посмотри сам, как там записано. И чтоб не ошибся!.. — добавил Свердлов.

Секретарь повернулся и, слегка пошатываясь, направился к двери под неодобрительными взглядами товарищей Шайфа и Голощёкина. Потом они одновременно обернулись к Свердлову.

— А шо это он? — спросил Голощёкин. — Как пьяный идёт. Может, и его — за нарушение сухого закона?

— Так там же комендантом его родной брат, — пояснил Свердлов. — И что теперь мне делать? — страдальчески произнёс он. — Я знаю? Таких работников терпеть, конечно, нельзя! Но таких много. Других, которых получше, совсем мало. Хороших нет совсем! Сплошной саботаж. А у меня нет таких возможностей, как у наркома военных и морских сил товарища Лейбы: он может расстреливать своих людей хоть каждый день без перерыва, потому что у него много солдат и офицеров, — он машинально перешёл на русский. — А что у меня? А у меня нет столько, как у Лейбы. Найти сейчас хорошего канцелярского чиновника, то есть теперь он называется совслужащий, невозможно. Даже за двойной паек. Хочут получать много, а работать не хочут, и не желают, и не можут.

Шифф с пониманием кивнул.

Голощёкин тихо и почтительно обратился к гостю:

— Разрешите вас спросить, многоуважаемый рав Якоб?

Шифф благословляющим жестом руки разрешил.

— Вот мы с моим давним товарищем по партии и революции и моим личным другом, председателем всей России, как раз говорили об касательно декрета за наших угнетённых.

— Знаю за такой, — медленно кивнул Шифф. — Читал проект.

— Как вы посчитаете, многоуважаемый рав Якоб, может ли этот удивительный декрет принести существенную пользу нашему народу? Или его таки надо ещё усилить? Ещё больше сильным и жёстким сделать?

Шифф снял свою хасидскую касторовую шляпу, повертел её в руках, смахнул рукавом с тульи невидимую пылинку и снова надел. Солнце за окном потускнело — скрылось за мелкими облаками. Свет в кабинете померк, и потому особенно сильно выделялась бледность лица американского гостя. Медленно и почти шёпотом, он заговорил на идиш.

Он сказал, что декрет Троцкого-Свердлова — документ очень сильный и важный. Впервые за две тысячи лет истории еврейского народа мы получили в руки практически всю государственную власть в огромной стране — частью в правительстве и почти полностью во всех в карательных органах. В высших партийных сферах наши братья тоже неплохо представлены. Ну а там, где их нет, хорошо справились преданные дочери Сиона — они активно становятся жёнами высших большевицких начальников. Разве только у Ленина и Сталина жены русские, но почти у всех других вождей и главных военачальников — наши. И дети от таких браков, по закону Торы, будут евреями.

Подобной удачи ещё никогда не было на земле со времён разрушения храма царя Соломона. Власть в такой большой и богатой колоссальными возможностями стране, как Россия, даёт перспективы, которые превышают все мыслимые представления. Огромное завоевание, безусловно, состоит в том, подчеркнул Шифф, что мы становимся привилегированной нацией, или, если быть уж совсем точным, — господствующей нацией. И это историческое обстоятельство имеет колоссальное значение для изменения самого духа всего еврейского народа, его сути, его самосознания. В нашем народе начинают просыпаться гордость и железная воля к власти. Он по праву начинает чувствовать себя настоящим хозяином везде, где проживает, — в любой стране. И правильно понимает то важное, совсем новое историческое обстоятельство, что коренные граждане этих стран теперь становятся или уже стали нашими гостями или работниками. Аборигены думают, что они у себя дома. Наоборот, это мы у себя дома, а они — в гостях.

Шифф замолчал, задумался, затуманился, глядя куда-то вдаль сквозь Свердлова.

— Конечно, — чуть погодя, продолжил Шифф, — характер целого народа, да ещё рассыпанного по всей земле, сразу не изменить. Но смотрите сами: он, еврейский характер, особенно, в России меняется прямо на наших глазах. И так невероятно быстро, что даже не верится. А под его влиянием будет меняться и характер мирового еврейства, что внушает очень большие надежды на будущее.

Декрет Троцкого-Свердлова, снова подчеркнул Шифф, несмотря на то, что он ещё не стал законом, тем не менее, произвёл огромное впечатление на все мировое еврейство.

— Сбываются пророчества древних мудрецов, утверждающих, что машшиах придёт уже в нынешнем, двадцатом веке, — с уважением вставил Свердлов.

Рав Якоб на то улыбнулся в бороду и собрался продолжить, но послышалось мягкое царапанье в дверь.

— Херейн! — крикнул Свердлов. И повторил по-русски: — Войдите!

Вплыл секретарь. На серебряном подносе он принёс два чайника — большой, тоже серебряный, с кипятком, и второй — фарфоровый, заварной. Тут же три стакана в золотых, украшенных финифтью подстаканниках. В хрустальной вазочке мелко наколотый сахар, на двух фарфоровых тарелках — бисквиты, эклеры и песочное печенье. Он поставил поднос на отдельный столик, нарезал кружками лимон, разлил по стаканам чай и замер, ожидая приказаний.

— Моё поручение? — спросил Свердлов.

— Выполнено, Яков Михайлович, — с каменным выражением лица доложил секретарь. — Только…

— Что «только»? Что ещё? — резко спросил Свердлов. — Что ты там ещё придумал?

— Я — ничего. Яков Михайлович. Только вот коменданта «Националя» никак не могут найти.

— Значит, ты его заменишь. Вместо него станешь к стенке!

— Как прикажете, — бесстрастно ответил секретарь.

— Ладно, — смягчился Свердлов. — Займитесь своими делами, я потом приму окончательное решение и сообщу вам. Пусть твой комендант не прячется. Дадим ему возможность исправить ошибки. Свободен! Пока…

— В приёмной комиссар Яковлев, — с облегчением сообщил секретарь.

— Пусть ждёт! — приказал Свердлов. — И никуда не уходит.

Шифф взял свой стакан, понюхал чай, одобрительно кивнул. Глянул на тарелки и перевёл вопросительный взгляд на Свердлова.

— Всё кошерное, — заверил его Свердлов. — Делают в том же «Национале», специальная выпечка.

Шифф охотно захрустел печеньем, роняя крошки на бороду. Зубы у него оказались белые, крупные, ровные, как на картинке учебника стоматологии, — из настоящего фарфора. «Да, — грустно отметил Свердлов. — Так вот живут евреи в Америке. Попробовал бы он русской тюремной баланды. Что у него во рту осталось бы?» У самого Свердлова зубов осталось после сибирской цинги мало. Недавно ему поставили на верхнюю челюсть стальной мост, однако, без привычки железо во рту мешало и раздражало.

Шифф строго глянул на Свердлова и председатель ВЦИК испугался, что рав Якоб слышит всё, о чём Свердлов думает.

Чай допили в молчании. После чего Шифф, поковыряв в своём дивном фарфоре обычной канцелярской скрепкой, которую он взял на столе Свердлова, снова заговорил — и так же медленно и тихо. Снова об «угнетённом» декрете.

Он ещё раз его похвалил, добавив, что все мировое еврейство завидует своим братьям в России. Тем не менее, есть у декрета и другая сторона. И вот тут надо быть очень осторожным и взвесить всё до мелочей, подвести строгое сальдо-бульдо. И надо осознать: декрет, став законом, непременно спровоцирует в России невиданную доселе вспышку антисемитизма.

— Ленин это называет «диалектическим подходом», — вставил председатель ВЦИК. — У каждого явления две стороны. Борьба и единство противоположностей.

Шифф едва заметно пожал плечами: что мне до вашего Ленина?

— Философия тут не к месту. На землю надо смотреть, а не на облака. Документ, несмотря на добрые намерения составителей, в то же время чрезвычайно вреден и даже опасен. И его польза в итоге уничтожается его вредом. Когда декрет войдёт в законную силу, над детьми Израиля снова будет занесён меч, который мы, а точнее, вы своими руками дадите нашим будущим палачам. Меч более беспощадный, нежели когда-либо в истории еврейства. Потому что вы, когда готовили декрет, упустили из виду одно, крайне важное обстоятельство. Я бы сказал, роковое. Не догадываетесь какое, дети мои?

Но Свердлов и Голощёкин оторопели от неожиданности настолько, что не могли произнести ни слова и только переглядывались.

— Значит, не догадываетесь, — с грустью констатировал рав Якоб. — Плохо. Очень плохо. Не радуете меня. Нет, не радуете…

Дети сокрушённо молчали.

— Опасность состоит в том, что мы плохо понимаем русских. Или переоцениваем, или недооцениваем их как нацию. Тем более, это нация молодая и самая непокорная в мире. Самая большая ошибка — преувеличивать и абсолютизировать их национальное простодушие, безобидный характер и рабскую терпимость. Да, они могут терпеть долго. Но тем худшие наступают последствия. В конец концов, наступает момент, и в русских внезапно просыпается агрессивность, жестокость, крайняя недоверчивость, подозрительность и безжалостность к инородцам. Любой расы. И тогда чужая жизнь, да и своя собственная тоже, становится в их глазах дешевле копейки. Они, как никакой другой народ, предрасположены к массовому умопомешательству. В самом деле, какой ещё народ способен в короткое время устроить три революции и не извлечь из них для себя ни капли пользы! Но самое главное ждёт нас впереди. Русские только начали сходить с ума, а до конца ещё далеко. Поэтому, — подчеркнул Шифф, — нужно со всеми основаниями ожидать в ближайшие три-пять лет, а, может быть, и раньше, сильнейшего подъёма самого разнузданного антисемитизма и юдофобии. И ваш декрет зажжет этот костер, сделает разгул антисемитизма смертельным и необратимым. В прямом, физическом понимании слова. И начнётся этот гибельный для нашего народа процесс, в первую очередь, в русской армии. Точнее, в красной армии.

Голощёкин заёрзал в кресле.

— Вы что-то хотите сказать? — осведомился Шифф.

— Если позволите, глубокоуважаемый рав Якоб.

Шифф благосклонно кивнул.

— Я скажу за ваши опасения как военный комиссар, — заявил Голощёкин.

— Прошу, — разрешил Шифф.

— Насчёт армии. Красную армию формирует лично Троцкий. Ключевые кадры командиров и военспецов — тоже его.

— Да, — подтвердил Свердлов. — У него сейчас власти больше, чем у древнеримского диктатора. Больше, чем у всей нашей партии. И он не подчиняется никому. Даже центральному комитету. Даже Ленину.

— Ой-вей! — удивился Шифф. — Неужели так-таки никому?

— Ну, так, конечно, за него сказать нельзя — чтоб абсолютно никому, — возразил Голощёкин. — Иногда он выполняет постановления ЦК или РВС. Но только, если с ними согласен. Если нет, всё делает по-своему. Так что красную армию и флот он держит в кулаке.

— Да-да, — поддержал Свердлов. — Кулак у Троцкого железный. И дисциплина в красной армии — тоже железная. Вот сейчас он ввёл децимацию. Как в Древнем Риме.

Шифф вопросительно глянул на него.

— Сдался тебе, Яша, этот старый Рим! — не выдержал Голощёкин. — Ну, как и зачем ты суёшь его к месту и не к месту? По-нормальному, по-человечески не можешь?

Свердлов едва заметно улыбнулся.

— Децимация — это когда за провинность или нарушение дисциплины одного солдата расстреливают каждого десятого. Так что насчёт антисемитизма… — Свердлов с сомнением покачал головой.

— Всю красную армию, сын мой, — назидательно промолвил Шифф, — даже Троцкий не сможет расстрелять. И не забывайте, что основа её — тот же русский. Большей частью, православный мужик, крестьянин. Он только что вернулся с войны. Там он научился и уже привык убивать так легко, как нам кусочек мацы съесть. Он только что сбросил царя и Временное правительство. Он не расстаётся с винтовкой. Этот вчерашний царский, а сегодня красный солдат уже ничего не боится. Он оставил свой страх на фронте. И этого солдата никакой децимацией не напугать и не остановить. На время — согласен — можно озадачить, но только на время! И если Троцкий не оставит свой древнеримский хохом, то раньше или позже — скорее всего, раньше он получит пулю в затылок. И не одну. От своих же солдат. Это я, рав Якоб Шифф, вам говорю. А я всегда знаю, что говорю. А когда не знаю — я не говорю, а слушаю умных людей, каких я утром ещё надеялся найти в Кремле и в этом кабинете, но, — ой-вей! — ошибся… — сокрушённо вздохнул он.

Шифф посмотрел на свой пустой стакан, и Свердлов поспешил налить ему ещё. Рав Якоб отпил немного и обратил скорбный взгляд на председателя ВЦИК.

— Ну? — спросил Шифф.

Свердлов вопросительно посмотрел на него.

— Не слышу, — произнёс Шифф.

— Я… — сказал Свердлов, — не понимаю…

— И я не понимаю! — неожиданно по-русски заявил рав Якоб. И продолжил на идиш. — Я насовсем не понимаю, об что вы, дети мои, думаете? Об свою задницу на сегодня? И не думаете про то, как будет дальше. И что ждёт бедного еврея в России не через пять, не через два, а уже через один год после вашего «угнетённого» декрета. А? Я вас спрашиваю, Яков? А если вы не знаете, то может, мне Шая ответит — он всё время сидит в русском народе! Он не в Москве, не в Петрограде, не в Киеве сидит и даже не в Бердичеве, а на Урале. Он там видит всё! И он там слышит всё! Так пусть Шая ответит: что будет после вашего декрета с евреями в России? Что будет с еврейской властью?

— Она… — запнулся Голощёкин, — она таки будет крепнуть! — убеждённо заявил он.

— Ой-вей, сын мой Шая! И вы, Яков! — опечалился Шифф. — Я вас обоих очень сильно люблю и уважаю — так же, как и весь еврейский народ и нееврейский вас любит и уважает! Но чем вы смотрите вперёд? Надо смотреть вперёд умом, а не задом. А чтобы хорошо видеть вперёд, нужно ещё лучше видеть назад. Все две тысячи последних лет говорят нам, как один ясный день: в тех странах, где мы выходили из тени и показывали всем свою власть и своё богатство, всё очень быстро кончалось. И власть кончалась, и богатство. И потом начиналось очень и очень плохое: изгнание из Англии, костры в Испании, резня в Германии… Каждые сто лет мы регулярно вызываем кару на свою голову! Но даже не надо нам сейчас смотреть так далеко. Давайте посмотрим на свободную Финляндию. Это теперь она — новое государство, а была глухой угол Российской империи с неграмотным и тупым населением, где почти не было и нет нашего капитала… Роль евреев в жизни Финляндии всегда была ничтожна. Так что никаких явных причин нет у финляндцев, чтоб нас не любить. Никаких причин! Но вот что мы увидели: и революция пятого года и февральская прошли в России, как и в Финляндии, под разными лозунгами, но главным был — равноправие для евреев.

Он дал минутную возможность Свердлову и Голощёкину усвоить все услышанное.

— И что делает тихая, скромная, спокойная, совсем не антисемитская Финляндия? Как только ваш Ленин подарил ей свободу и независимость, финляндцы на второй день устраивают кровавое побоище и массовую резню наших братьев. Но в газетах о том никто не пишет. А вы не читаете. И не знаете, что там происходит — в свободной Финляндии. Никто не хочет знать… Европа не хочет, Америка не хочет. И вот, в полной тишине и спокойствии Финляндия принимает закон, по которому всем евреям запрещено жить там под страхом смертной казни! Приговор приводится в исполнение немедленно, без суда и следствия… Что это? Что это такое, я вас спрашиваю?! — горестно воскликнул Шифф, воздев вверх руки.

— Да-да, конечно, — согласился Свердлов. — Это нехорошо. Но вот именно эти события в Финляндии укрепили нас в мысли декретом обеспечить защиту евреев здесь.

Шифф презрительно усмехнулся и махнул рукой.

— Нет, вы мне все-таки скажите мне, сын мой Яков, — опять страдальчески спросил он, — что же на самом деле будет через пять лет после вашего с Лейбой декрета? Все-таки не скажете? И вы, Шая, тоже, я вижу, не скажете…

— Нет, почему же, рав Якоб, — возразил Голощёкин. — Я могу сказать…

— Так в чем же дело!

— Конечно, уважаемый рав Якоб, — начал Голощёкин, — вы очень даже за свои мысли правы. Но обратно ж не так все будет страшно. Да, я думаю, будет небольшой антисемитизм.

— Вот! — шлёпнул ладонью по колену Шифф. — Вот я об чем говорю! Поняли, в концов конце! Но только он будет очень большой, ваш антисемитизм. Такой большой, что больше не бывает! Больше вашего с Троцким декрета. Трупы евреев будут лежать в каждой помойной яме. Но и помоек не хватит, и будут тела братьев наших валяться прямо на улицах. И виноваты будете вы, Яков! — Шифф, распаляясь, ткнул пальцем в сторону Свердлова и едва не попал ему в пенсне. — Кому это будет выгодно? Кому это будет полезно? Кому? Это спрашиваю вас я, старый Якоб Шифф, который много повидал на своём веку, а ещё больше размышлял!..

— Однако… однако, рав Шифф, — проговорил Свердлов, отстраняясь на всякий случай назад. — И об том мы с товарищем Троцким тоже говорили, и Троцкий…

— Плохо! — перебил его Шифф. — Очень плохо вы думали! Вы совсем не умеете думать! Ни на один карат не умеете. Ну, и что там ещё надумал ваш дорогой товарищ Троцкий?

— М-м-м… Так я ж уже сказал, — недовольно проговорил Свердлов. — Вся власть у нас. Армия у нас в руках. Почти вся ЧК управляется нашими людьми. И мы уже сегодня душим антисемитизм в коляске… Я говорю — в колыбели. Уже сейчас Троцкий расстреливает каждого, кто…

— Ах, он расстреливает! — издевательски воскликнул Шифф. — Конечно! Он больше ничего не умеет. И ничего не любит. Он очень любит только кровь пускать — про то знает уже весь мир! Прямо Агицын-паровоз какой-то!.. Еврей должен быть скромным и тихим везде! В этом суть нашей власти. Потому что шумный и наглый еврей вызывает ненависть не к себе одному, а ко всему нашему народу! Грабит один Рабинович, а наказывают за это всех евреев.

Он перевёл дух. Потом взялся за стакан. Поставив на стол Свердлову пустой стакан, Шифф уже более мягко произнёс:

— Скажу вам так, дети мои. По-настоящему, ваш декрет нужен только твердолобым сионистам. Жаботинский и Герцль, я знаю, станут очень довольные. Им как раз антисемитизм очень нужен, и как можно больше, и как можно страшнее, чтобы гнать напуганных евреев, словно овец, в Палестину… А теперь скажите мне за ваше правительство, за совнарком. Так-таки оно, в самом деле, наше, как вы заявляете?

— Ну, один-два человека в совнаркоме — так-сяк, — осторожно сказал Свердлов. — По сути, один только нарком против нас — Сталин.

— Подробнее, — велел Шифф.

— Почти нечего рассказывать, — пожал плечами Свердлов. — Тупой, мрачный грузин. Вечно ходит со злой мордой. Верный пёс Ленина, хотя если рассвирепеет, то и хозяина может укусить. Это именно он ещё в девятьсот пятом году призвал сделать в нашей партии еврейский погром. И его даже не выгнали и не повесили на дереве, а наоборот, сделали сначала членом ЦК, а потом редактором газеты «Правда», а теперь наркомом национальностей. В Москве бывает редко, всё в разъездах. Мелкая личность. Так что как противника его можно вообще не учитывать.

— У него русская фамилия, — отметил Шифф. — Или партийный псевдоним?

— Настоящая фамилия у него грузинская — Джугашвили, — ответил Свердлов. — Только странный грузин. Говорят, в юности стихотворения на родном языке сочинял, и их даже в школьных учебниках в Грузии печатали. Но плохо верится. Потому что сейчас на грузинском он писать почти не умеет. Как такое может?

— Джугашвили… швили… Указывает на еврейское происхождение фамилии, — заметил Шифф. — Тогда почему он не с нами?

— Не тот случай, — пояснил Свердлов. — Еврейского в нём ничего абсолютно, да и грузинского почти не осталось. Он про свою родину говорит так: «Небольшая территория России, называющая себя Грузией только по привычке». Себя именует «русским человеком грузинского происхождения». Уже только поэтому большой подлец и негодяй! — припечатал Свердлов. — Ленин правильно его назвал паршивым великорусским шовинистом и держимордой!

— Держи морду… хорошо сказано! Что это означает? — поинтересовался Шифф.

— Всё равно что жандарм. По русскому национализму жандарм.

— Ага! — понял Шифф.

Голощёкин коротко хохотнул.

— Постой, Яков, — весело спросил он. — Это с Джугашвили ты отбывал ссылку?

— С ним, — неохотно ответил Свердлов.

— А, правда, что он всегда внимательный и добрый к любому своему товарищу по партии?

— А я знаю? — ответил Свердлов. — Я не всё за него знаю…

— Но ведь ты с ним жил в одной комнате! Он готовил на вас двоих еду. И у вас была одна тарелка на двоих, — продолжал допытываться Голощёкин.

— Ну… Бывало, — буркнул Свердлов.

— И кормил он тебя с тарелки, которую вместо мытья вылизывала его собака? — захохотал Голощёкин.

— Пошёл, Шая, к черту! — взорвался Свердлов. — И ты эти дурацкие басни повторяешь?

— Басни? — ехидно переспросил Голощёкин. — Ну, тогда не сердись. Я только пошутил.

На самом деле слухи об этом эпизоде в жизни двух ссыльных большевиков ходили серьёзные. Свердлов и Сталин, действительно, жили в одном доме. И в первые же дни Свердлов поразил русского грузина своей нечистоплотностью. Он никогда не менял портянки, спал чаще всего одетым, нередко в сапогах, когда ему было особенно лень их стаскивать.

Группа ссыльных большевиков в Туруханске. Среди них Иосиф Сталин (на заднем плане в шляпе), Лев Каменев и Яков Свердлов (на переднем плане первый и второй справа).

Сталин обожал русскую баню и не пропускал ни одной субботы без парной. Его товарищ по ссылке посетил парную всего один раз в своей жизни и пробыл там ровно четыре минуты. Но вот однажды Сталин заявил, что давно пришла очередь Свердлова мыть их единственную тарелку, на что знаток Древнего Рима ответил с искренним удивлением:

— А зачем? Чтоб тут же пачкать?

Тогда грузин заявил, что для Свердлова тарелку будет мыть его, Сталина, собака.

— А что? — сказал Свердлов. — Она ж не хуже тебя.

Так и ели в организованном порядке: Сталин, потом его пёс, для которого не надо было мыть тарелку специально, потом Свердлов, для которого тарелку мыла собака, причём до блеска.

Шифф поспешил перевести неясную тему в другое направление:

— Он женат? Не пёс, понятно! Джугашвили.

— Да.

— Наша?

— Нет. Русская, — ответил Свердлов. — Чистокровная. Дочка профессионального революционера, члена партии с третьего года. Младше его на двадцать лет. Православная. У неё даже и фамилия Аллилуева.

— Так! Так-так-так… — произнёс Шифф. — Ну, вот что, дети мои: чтоб декрет об угнетённых принёс нам наибольшую пользу, надо немедленно от него отказаться! — решительно заявил он. — По крайней мере, в такой его форме. И забыть.

Свердлов и Голощёкин растерянно переглянулись.

— Вы сказали: «отказаться», уважаемый рав Якоб, или мне послышалось? — несмело переспросил Свердлов.

— Нет, — возразил рав Якоб. — Вы точно и правильно меня поняли. Я так и сказал: декрет о самой угнетённой нации надо отменить. И сделать это надо немедленно. Уже на этих днях. А ещё лучше, прямо сегодня.

Свердлов и Голощёкин переглянулись.

— Если вы, уважаемый рав Якоб, так убеждены… — произнёс Свердлов.

— Очень убеждён!

— Я просто не поставлю его на рассмотрение президиума ВЦИК.

— Вот и хорошо! — подобрел Шифф. — Ну, всё! Хватит про ваших евреев! Надоели! — усмехнулся он. — В Кремле, куда и глянешь, везде морды пархатые. А что ещё будет, если появится и своё государство в Палестине? Так там ни одной приличной рожи не будет — всё те же в пейсах! Ой-вей!

И с удовольствием засмеялся собственной шутке. Голощёкин и Свердлов тоже заулыбались, но на их лицах ясно было написано, что такого рода шутки им не нравятся, даже если они исходят от столь важного человека, как рав Якоб.

— Хорошо! — подытожил Шифф. И добавил уже совершенно серьёзно: — Вы лучше мне скажите, что будете делать с вашим царём?

Едва Свердлов открыл рот для ответа, как раздался стук в дверь — уже не такой холуйский, как раньше, а громкий и уверенный.

— Да! — крикнул Свердлов.

Вошёл секретарь и громко доложил:

— Там комиссар Яковлев из Петрограда говорит, что бронепоезд, которым он прибыл, ждёт его уже два часа, а в поезде двести вооружённых красноармейцев.

— Что ему нужно? Не говорил?

— Нужна ваша подпись ему на мандат. Подпись товарища Ленина он уже получил.

— А! Вспомнил. Пусть войдёт.

Комиссара Яковлева Свердлов встретил на пороге.

— Дорогой ты наш товарищ Василий Васильевич! Что же так? Почему так спешно? Куда бежишь? Неужели не погостишь? Нехорошо, нехорошо…

— Никак невозможно, — пояснил Яковлев. — Сам бы с огромным удовольствием, но ваше же поручение…

— Знаю, знаю! — энергично закивал Свердлов. — Давай свой мандат… Извини, что заставил ждать. Вот, видишь, — он указал жестом на своих гостей, — тут важный разговор, приехал к нам представитель трудящейся ассоциации!

Яковлев понимающе кивнул, хотя он не понял, зачем Свердлов врёт. Кто такой Якоб Шифф, он прекрасно знал.

Свердлов положил мандат на стол, сначала всмотрелся в косо–ломаную подпись «В. Ульянов (Ленин)», потом аккуратно вывел свою.

— Вот, — он протянул мандат. — Готово. Печать в приёмной. Сухорыльский скрепит.

— Честь имею кланяться! — коротко, по-офицерски склонил голову комиссар. — Разрешите?

— Иди, дорогой ты наш! — сказал Свердлов. — И пусть земля тебе будет пухом.

Голощёкин вытаращился на Свердлова. Яковлев тоже удивился.

— Ой-вей! — шлёпнул себя ладонью по лбу председатель ВЦИК. — Ох, эта голова! Что за голова!.. Я хотел сказать, конечно, чтоб скатерть была на дороге! И вообще: задача у тебя очень сложная, для нашей республики важнее нет. Доставьте всю семью бывшего императора в Москву в целости и сохранности. Вы несёте большую персональную ответственность и отвечаете за бывших самодержцев головой, причём не, только перед советской властью, но, прежде всего, перед партией.

— Спасибо за напоминание, товарищ Свердлов. Разрешите идти?

— Конечно, конечно… Когда едешь?

— В сей же час.

Но только он взялся за ручку двери, как Свердлов неожиданно его остановил:

— Товарищ Яковлев! Постой-постой!

— Да? — обернулся комиссар.

— Ах, какой пассаж — ну прямо сплошной антисемитский Достоевский! — сокрушённо покачал головой Свердлов.

— Кто? — вполголоса спросил Голощёкин.

— Писатель такой, — засмеялся Свердлов. — Пархатый жидоед.

— И на свободе? — возмутился Голощёкин. — И чего ж ты радуешься, Яков! Немедленно арестовать и расстрелять!

— Всё уже сделано. До нас. Двадцать лет назад, — сказал Свердлов. — Василий Васильевич! Я совсем забыл — голова, наверное, немножко утомилась. Придётся тебе задержаться на день. А то и на два.

— Что-нибудь случилось? — спросил Яковлев.

— Ничего, ничего не случилось. Короче: ты не можешь ехать, потому что тебе надо ещё одну инструкцию ВЦИКа получить. Важную, очень секретную. Но она не готова. Будет завтра или послезавтра. А потом поедешь. Да ты не огорчайся!

— Я человек военный, — ответил Яковлев. — Огорчения не по моей части. Если приказ…

— Да-да, приказ, — подхватил Свердлов. — А пока размещайся в «Национале» со своими людьми. И там немножко подожди. А если не поступит инструкция, тогда поедешь.

Когда Яковлев закрыл дверь, Свердлов и Голощёкин обменялись понимающими взглядами.

— В последний момент сообразил! Но, ты молодец, Яков, что всё-таки сообразил, — заметил Голощёкин. — Так значит, мне надо…

— Немедленно! Этим же вечером!

 

Целую неделю прождал комиссар Яковлев обещанную инструкцию и не дождался. И только гораздо позже понял, зачем его задержал председатель ВЦИК. Когда комиссар добрался до Екатеринбурга, Голощёкин уже был там — двумя днями раньше. Вместе с Шиффом.

 

Шифф с неодобрением посмотрел вслед комиссару.

— Вы уверены в этом явном царском офицере? — спросил он.

— Он давно наш, — заверил его Свердлов. — Знаменитый боевик-экспроприатор Мячин. Правда, есть глухие слухи, что он вроде и на генерала Батюшина успел поработать.

— Всё! Не говорите! — вскинул руку Шифф. — Помню, знаю: Сибирь, почтовый поезд, Миасс, очень много золота… Опасный человек! Вы лучше мне скажите, и что вы будете делать с вашим царём?

— Немцы требуют выдачи, — пояснил Свердлов. — Николая — не обязательно, а Александру и дочерей желают получить: они вроде как ещё и германские принцессы вдобавок. Правда, это не такая правда. Русские принцессы они — по любому закону, а не германские. Немцы хотят их, но очень мало хотят. Сказали и забыли.

— А где Романов? Всё там же? — спросил Шифф.

— Да, в наших краях, — ответил ему Голощёкин. — В Сибири. Город Тобольск.

— Далеко?

— Поездом почти неделю.

— Ага, — прошелестел Шифф. — А теперь… А теперь, — он вскинул взгляд и пронзил им Свердлова, потом Голощёкина. — Я вам сейчас скажу самое наиважное и зачем я к вам сюда приехал. Не только из-за угнетённого декрета… Романов не должен приехать в Москву! — тихо и твёрдо отчеканил он.

— Романов? — воззрились на него Свердлов и Голощёкин.

— Да. И он, и его семья. Кагал принял решение, и обсуждению оно не подлежит.

— А почему так вдруг? И зачем? — удивился Свердлов.

— Я же сказал, сын мой: не обсуждается! Когда-нибудь всё узнаете. Может даже раньше, чем думаете. Пока нужно Романовых перевезти в более надёжное место. И под абсолютно надёжную охрану. Кто сейчас его охраняет?

— Отряд полковника Кобылинского. Назначенец Керенского, — ответил Свердлов. — Но… рав Якоб, — глухо добавил он. — Все-таки мне непонятна суть такого решения, и потому я… — он осёкся и огляделся.

— Продолжайте! — приободрил его Шифф. — Смелее! Как вы решили поступить? — ласково спросил он.

Свердлов обречённо вдохнул.

— Я хотел сказать, что любое решение кагала для меня свято, — пошёл он на попятную. — Но хочется понять смысл.

— Смысл очень хороший и приятный! — заверил его Шифф.

— Но… я же не могу самолично отменить решения совнаркома и президиума ВЦИК насчёт царя и суда над ним! — растерянно сообщил Свердлов.

— А вы, сын мой, и не отменяйте. Не отменять надо, а действовать. Как необходимость потребует, — посоветовал рав Якоб.

— И как же?

В разговор вмешался Голощёкин:

— Яков, поручи это дело мне! — предложил он. — Все будет цимес — аккуратно и красиво, как в ювелирном магазине!

— Обещаешь?

— Ну! — заверил Голощёкин.

Тем временем Шифф выбрался из кресла, пробормотав: «Азохен-вей! Это не мебель, а сам Торквемада…»

— Вы что-то сказали, рав Якоб? — спросил Свердлов.

— Да, — с тихой грустью в голосе ответил Шифф. — Сказал. И очень много… Мне надо идти. Чаю я попил, пора прощаться. Но ещё одно замечание — для полной ясности вопроса. Историческое.

— Очень интересно! — сказал Свердлов.

— Наши отцы, — проговорил Шифф, — наши отцы и предшественники были умные люди. Они бросили в помойную яму сильнейшие монархии Европы. Кое-где — а где, вы и без меня знаете — монархии имеют вид конституционных. Вам также понятно, думаю: король в роли конституционной марионетки устраивает всех, и самого короля тоже. Проблема у кого в руках нити. И кто стоит за занавесом. Теперь на очереди германская и австрийская монархии. Но и русская не добита. Ничто не может быть отменено из того, что сделано. Я лично прослежу, — обернулся он к Голощёкину. — Ну, как говорят русские гои — с Богом. Это не я, — поспешил он уточнить, — не я называю имя Творца, это русские так говорят…

 

Проводив гостей, Свердлов вернулся к столу, но его снова скрючил приступ.

Отплевавшись, он снял пенсне, вытер слезы, протёр стекла. Зазвонил телефон — требовательно и нетерпеливо.

— Свердлов! — снял он трубку.

— Яков Михайлович! Коммунистический привет!

— Благодарю, Владимир Ильич, до бесконечности спасибо!

— Послушайте, батенька! — сказал Ленин, и в голосе его Свердлов отметил озабоченность. — Я только что получил ноту от шведского посланника. Точнее говоря, не ноту, а пока просто меморандум. Шведы утверждают, что сегодня ночью в Тобольске расстреляна вся царская семья. Как это могло произойти? — воскликнул Ленин. — Кто позволил? Кто этот преступник? Какая-нибудь коммунистическая сволочь из тамошнего начальства!..

— Не может… Не может быть, Владимир Ильич! — ошеломлённо проговорил Свердлов. — Не может никак! Яковлев только что был у меня, я подписал мандат…

— Больше ничего не подписали? — издевательски спросил Ленин. — Смертный приговор от имени германского командования себе не подписали? Или вашему другу Голощёкину? Его работа? Признавайтесь!

— Нет, Владимир Ильич, это уж точно не он! — возразил Свердлов. — У товарища Филиппа железное алиби. Он четвёртый день в Москве. Пять минут назад от меня ушёл. Сказал, с Романовыми всё в порядке.

— Значит так, Яков Михайлович! — уже спокойнее произнёс председатель Совнаркома. — Информацию уточнить. Если подтвердится — мерзавцев арестовать. Губернатора, или там председателя Уралсовета, и начальника чека, и кого там ещё — расстрелять немедленно за самоуправство. И за политический вред, который они нанесли Советской России!

— Белобородова за что? Старый партиец…

— Вот я и говорю! — перебил его Ленин. — Застарелая коммунистическая сволочь! За что Белобородова, спрашиваете, милейший Яков Михайлович? А сами не догадываетесь? Тогда поясняю специально для вас: за то, что не контролирует подведомственную ему территорию, порученную ему советской властью! За то, что позволил самоуправство и нанёс таким образом колоссальный ущерб социалистическому Отечеству в такой архитрудный момент, когда нас с вами в любую минуту могут повесить на воротах Спасской башни!

Свердлов молчал.

— Да вы слушаете меня, товарищ председатель ВЦИК, или ворон за окном считаете?! — внезапно вскипел Ленин.

— Нет, — бессильно возразил Свердлов. — Не считаю.

— Всех пересчитали? — желчно поинтересовался председатель совнаркома.

— Наверное…

— Это хорошо! — неожиданно подобрел Ленин. — Значит, у вас появилось время для выполнения своих непосредственных обязанностей. Поздравляю.

— Благодарю вас, Владимир Ильич.

— Вот что, Яков Михайлович, дорогой мой товарищ по партии и по другим несчастьям! Понимаю, дерьмо убирать за кем-либо никому не хочется. Там, в двухстах верстах от Тобольска, дислоцирован корпус красной армии, командир — Берзин. Немедленно найдите его, свяжитесь, и пусть сию же минуту скачет в Тобольск и посмотрит, что там на самом деле произошло. Если Романовы убиты, пусть расследует и арестует виновных. Если живы, в чём я почему-то стал сомневаться, пусть немедленно телеграфирует лично мне. Или, если не пробьётся на линии, мне — через вас!

— Да, Владимир Ильич, — Свердлов с трудом выталкивал из себя каждое слово.

— Всё! — сказал Ленин. — Жду! С комприветом!

Перед глазами Свердлова поплыли разноцветные круги, он зашатался, словно пьяный. С трудом открыл свою жестянку с лекарством, прожевал, не запивая, сразу три таблетки. «Чёртовы швейцарцы! — подумал он. — Тоже мне — чудо придумали! Самим надо сначала жрать, а уж потом трубить на все мир…»

Он сидел в полуобморочном оцепенении, боясь пошевелиться, чтоб не разбудить кашель.

Через полчаса ему стало лучше.

 

Свердлов сдержал слово, данное Шиффу: так и не представил на утверждение декрет «О самой угнетённой нации», хотя слух о почти уже готовом документе пошёл по России и перекинулся за границу. Но вместо него появился другой, сильно облегчённый — «О борьбе с антисемитизмом и еврейскими погромами». Ни о каких специальных льготах для советских евреев в этом документе речи нет. Однако он давал репрессивному аппарату советской власти большие карательные возможности, вплоть до расстрела, не только за организацию погромов, но и за одобрение их, пусть только на словах и по глупости.

 

Сталин, ставший во главе страны и партии, не раз подчёркивал резко отрицательное отношение Советской власти к антисемитизму. «В СССР строжайше преследуется законом антисемитизм как явление, глубоко враждебное Советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью», — заявлял он в своих интервью для зарубежной еврейской прессы.

Любопытно, что при этом Сталин нисколько не огорчался, когда его самого обвиняли если не в антисемитизме, то уж в великорусском шовинизме: он начал строить не только социалистическое, но одновременно и национальное русское государство.

Когда же он одержал идеологическую и политическую победу над Троцким, Зиновьевым и Каменевым, Сталин постепенно стал выводить евреев из тех структур партийного и госаппарата, где они составляли большинство. Тогда ходил популярный анекдот: «В чём разница между Моисеем и Сталиным? Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин — из Политбюро».

Но в ГПУ, потом НКВД, вплоть до прихода Берии, возглавившего репрессивный аппарат в 1938 году, кадровый состав был представлен почти исключительно сыновьями Израиля. Все, руководящие посты, даже самые незначительные, заняли они. Карательная машина, доведённая ими до совершенства, работала круглосуточно, с механическим равнодушием, подобно гильотине времён Великой французской революции — революционеры окрестили её «Святой гильотиной».

Советская «гильотина» в лице НКВД тоже воспринималась многими простыми гражданами как нечто сакральное, как олицетворение высшей справедливости. «У нас зря не сажают» — эту идею пропаганда крепко вбила в головы советских обывателей. Большинство даже не догадывалось, что «зря не сажающие рыцари из НКВД» уничтожали, помимо немногих настоящих преступников, сотни тысяч сограждан, никогда не бывшими врагами советской власти. Берии пришлось основательно потрудиться, чтобы очистить органы внутренних дел и привести их кадровый состав в относительное соответствие с национально-демографической картиной Советской России.

Так что Шифф и Свердлов, и не только они, Сталина недооценили. И не ожидали, что он обрушит очередные репрессии, в первую очередь, на самих репрессантов… Поэтому у народных масс были основания считать сталинскую «большую чистку» актом возмездия за страдания и убийства невинных сограждан