Жан-Кристоф Гранже является автором очень интересного и жуткого триллера «Лес мертвецов». До последнего момента не понимаешь, кто же был злодеем, по вине которого умерли люди. Здесь также можно увидеть великолепные описания природы, которые хорошо контрастируют с угнетающей обстановкой и постоянным страхом.

В Париже происходят невероятно жестокие убийства. Даже полицейские приходят в ужас, не говоря уже о простых людях. Убийца не только лишает жертву жизни, но и частично съедает её плоть. Кто же этот маньяк? Он не оставляет улик, и найти его не представляется возможным. Может, это какой-то ненормальный, может быть, он является приверженцем какого-то первобытного культа? Это может быть садист-каннибал, сбежавший пациент психиатрической лечебницы. Это может быть жестокий извращенец. Ясно одно – этот человек не в своём уме, но какую безумную цель он преследует?

Опытная судья Жанна Крулевска решает взяться за дело. Оно придаёт её жизни особый смысл. Женщине уже 35 лет, она всё ещё не замужем и не имеет детей. У неё есть несколько подруг, тоже незамужних. Жанна живёт одна, постоянно принимает таблетки от депрессии. В будние дни она отвлекается от одиночества на работе, но мысль о приближении выходных, которые не с кем провести, вызывает у неё очередной приступ паники. Это дело поможет ей вырваться из оков страха. Жанне придётся поехать очень далеко, чтобы узнать, с чего всё началось. В аргентинском лесу мертвецов её ждёт много нового и опасного...

La Forêt des Mânes

Jean-Christophe Grangé

      Лес мертвецов

        Жан-Кристоф Гранже

 

I  Les Proies

I  Жертвы

 

- 1 -

- 1 -

 

C’était ça. Exactement ça. Les escarpins Prada repérés dans le Vogue du mois dernier. La note discrète, décisive, qui achèverait l’ensemble. Avec la robe qu’elle imaginait — un petit truc noir qu’elle avait acheté trois fois rien rue du Dragon —, ce serait parfait. Tout simplement dégaine. Sourire. Jeanne Korowa s’étira derrière son bureau. Elle avait enfin trouvé sa tenue pour le soir. A la fois dans la forme mais aussi dans l’esprit.

Elle vérifia encore une fois son portable. Pas de message. Une pointe d’angoisse lui crispa l’estomac. Plus aiguë, plus profonde encore que les précédentes. Pourquoi n’appelait-il pas ? Il était plus de 16 heures. N’était-il pas déjà trop tard pour confirmer un dîner ?

Elle balaya ses doutes et téléphona à la boutique Prada de l’avenue Montaigne. Avaient-ils les chaussures ? en 39 ? Elle serait là avant 19 heures. Bref soulagement. Aussitôt rattrapé par une autre inquiétude. Déjà 800 euros de découvert sur son compte… Avec ce nouvel achat, elle passerait au-delà des 1 300 euros.

Вот оно. То, что нужно.

Туфельки «Прада», которые она видела в «Вог» за прошлый месяц. Незаметный штрих, завершающий ансамбль. С маленьким черным платьем, купленным за бесценок на улице Драгон, выйдет потрясающе. Просто отпад. С улыбкой Жанна Крулевска потянулась в кресле. Наконец-то она придумала, что наденет сегодня вечером. И не просто придумала, а представила себе.

Она вновь проверила мобильный. Ни одного нового сообщения. Сердце екнуло от беспокойства. Еще сильнее и болезненнее, чем в прошлый раз. Почему он не звонит? Уже пятый час. Поздновато, чтобы подтвердить приглашение на ужин.

Отбросив сомнения, она позвонила в бутик «Прада» на проспекте Монтеня. Есть у них такие туфли? Тридцать девятый размер? Она заберет их сегодня до семи. Недолгое облегчение тут же сменилось тревогой. У нее на счету и без того перерасход в 800 евро… А с этой покупкой получится больше 1300.

Mais on était le 29 mai. Son traitement lui serait versé dans deux jours. 4 000 euros. Pas un cent de plus, primes comprises. Elle allait donc attaquer son mois, encore une fois, avec un tiers de ses revenus amputés. Elle avait l’habitude. Depuis longtemps, elle pratiquait la claudication bancaire avec une certaine agilité.

Elle ferma les yeux. S’imagina juchée sur ses talons vernis. Ce soir, elle serait une autre. Méconnaissable. Flamboyante. Irrésistible. Le reste ne serait qu’un jeu d’enfant. Rapprochement. Réconciliation. Nouveau départ…

Mais pourquoi n’appelait-il pas ? C’était pourtant lui qui avait repris contact la veille au soir. Pour la centième fois de la journée, elle ouvrit sa boite aux lettres électronique et consulta l’e-mail.

« Les mots nous font dire n’importe quoi. Je n’en pensais pas un seul, évidemment. Diner à deux, demain ? Je t’appelle et passe te prendre au tribunal. Je serai ton roi, tu seras ma reine… »

Впрочем, уже 29 мая. Зарплату перечислят через два дня. 4000 евро. И ни центом больше, включая премиальные. Месяц снова начнется с доходом, урезанным на целую треть. Хотя ей не привыкать. Она давным-давно приноровилась выкручиваться.

Жанна закрыла глаза. Представила себя на лакированных каблуках. Сегодня она будет совсем другой. Неузнаваемой. Ослепительной. Неотразимой. Все остальное — проще простого. Сближение. Примирение. Новое начало…

Но почему он не звонит? Накануне он сам сделал первый шаг. В сотый раз за день она открыла почту и прочитала мейл. Его мейл:

Сам не знаю, чего я наговорил. У меня и в мыслях такого не было. Завтра поужинаешь со мной? Я позвоню и заеду за тобой в суд. Я буду твоим королем, а ты — моей королевой…

Les derniers mots étaient une référence à Heroes, une chanson de David Bowie. Une version collector, où la rock-star chante plusieurs couplets en français. Elle revoyait la scène, le jour où ils avaient découvert le disque vinyle chez un marchand spécialisé du quartier des Halles. La joie dans ses yeux, à lui. Son rire… A cet instant précis, elle n’avait plus rien souhaité d’autre. Susciter toujours, ou simplement préserver, cette flamme dans ses yeux. Comme les vestales de la Rome antique devaient toujours entretenir le foyer sacré du temple.

Le téléphone sonna. Pas son portable. Le fixe.

— Allô ?

— Violet.

En une fraction de seconde, Jeanne réintégra sa peau officielle.

— On en est où ?

— Nulle part.

— Il a avoué ?

— Non.

— Il l’a violée, oui ou merde ?

— Il dit qu’il ne la connaît pas.

— Elle n’est pas censée être la fille de sa maîtresse ?

— Il dit qu’il ne connaît pas non plus la mère.

— Le contraire est facile à démontrer, non ?

— Rien n’est facile sur ce coup.

— Combien d’heures il reste ?

— Six. Autant dire que dalle. Il a pas bronché en dix-huit heures.

— Chiotte.

— Comme tu dis. Bon. J’y retourne et je fais monter la sauce. Mais à moins d’un miracle…

Последние слова — намек на «Героев», песню Дэвида Боуи. Коллекционная запись, где рок-звезда несколько куплетов исполняет по-французски. Она прекрасно помнила, как они откопали виниловую пластинку у торговца музыкальными раритетами в квартале Ле-Алль. Радость в его глазах. Его смех… В ту минуту ей больше ничего не было нужно. Только всегда вызывать — или хотя бы поддерживать — этот огонь в его глазах. Подобно весталкам Древнего Рима, постоянно хранившим священный огонь в храме.

Зазвонил телефон. Но не мобильный. Городской. Проклятье.

— Алло?

— Это Вьоле…

Жанна мгновенно переключилась на рабочий лад:

— Дело движется?

— Какое там…

— Он признался?

— Нет.

— Так он ее насиловал или нет, черт его побери?

— Говорит, знать ее не знает.

— Она ведь дочь его любовницы?

— А он сказал, что и с матерью не знаком.

— Разве трудно доказать обратное?

— С таким все трудно.

— Сколько еще у нас времени?

— Шесть часов. Считай, что нисколько. За восемнадцать часов мы ничего из него не вытянули.

— Вот дерьмо.

— Оно самое. Ладно. Пойду попробую поддать жару. Хотя боюсь, дело не выгорит…

Elle raccrocha et mesura sa propre indifférence. Entre la gravité du dossier-viol et violences sur une mineure — et les enjeux dérisoires de sa vie — dîner ou pas dîner ? — , il y avait un gouffre. Pourtant, elle ne pouvait penser à rien d’autre qu’à son rendez-vous.

Un des premiers exercices à l’École de la magistrature était le visionnage d’une séquence vidéo : un flagrant délit filmé par une caméra de sécurité. On demandait ensuite à chaque apprenti juge de raconter ce qu’il avait vu. On obtenait autant de versions que de témoignages. La voiture changeait de marque, de couleur. Le nombre des agresseurs différait. La succession des événements n’était jamais la même. L’exercice donnait le ton. L’objectivité n’existe pas. La justice est une affaire humaine. Imparfaite, fluctuante, subjective.

Повесив трубку, она поразилась, насколько все это ей безразлично. Между тяжестью обвинения — изнасилование несовершеннолетней — и смехотворными ставками ее жизни — состоится ужин или нет — лежит пропасть. А она не в силах думать ни о чем, кроме этого свидания.

Одно из первых практических заданий в Национальной школе судебных работников заключалось в просмотре видеокадра: правонарушение, заснятое камерой слежения. Затем каждого будущего судью просили рассказать, что именно он видел. Все рассказывали по-своему. Менялись марка и цвет автомобиля. Число нападавших у всех было разное. Как и последовательность событий. И это упражнение задавало тон. Объективности не существует. Правосудие — дело рук человеческих. Несовершенное, зыбкое, субъективное.

Machinalement, Jeanne scruta encore l’écran de son portable. Rien. Elle sentit les larmes lui monter aux yeux. Depuis le matin, elle n’avait cessé d’attendre cet appel. D’imaginer, de divaguer, tournant et retournant les mêmes pensées, les mêmes espoirs, puis, la seconde d’après, sombrant dans une détresse totale. Plusieurs fois, elle avait été tentée d’appeler elle-même. Mais non. Pas question. Il fallait tenir…

17 h 30. Soudain, la panique s’engouffra en elle. Tout était fini. Cette vague promesse de dîner, c’était l’ultime sursaut du cadavre. Il ne reviendrait pas. Il fallait l’admettre. « Faire son deuil. » « Se reconstruire. » « S’occuper de soi. » Des expressions à la con qui ne signifient rien sinon la détresse de pauvres filles comme elle. Toujours larguées. Toujours en peine. Elle balança son stabilo et se leva.

Son bureau était situé au troisième étage du TGI (tribunal de grande instance) de Nanterre. 10 mètres carrés encombrés de dossiers qui puaient la poussière et l’encre d’imprimante, où se serraient deux bureaux —, le sien et celui de sa greffière, Claire. Elle lui avait donné congé à 16 heures pour pouvoir flipper tranquille.

Машинально она взглянула на дисплей мобильного. Ничего. Жанна почувствовала, как к глазам подступили слезы. Она ждала его звонка с самого утра. Воображала, мечтала, прокручивала в голове все те же мысли, все те же надежды, чтобы через мгновение погрузиться в бездну отчаяния. Сколько раз она была готова позвонить ему сама. Но об этом нечего и думать. Надо держаться…

Полшестого. Вдруг ею овладела паника. Все кончено. Это ничего не значащее приглашение на ужин — всего лишь последние содрогания трупа. Он уже не вернется. Пора с этим смириться. Выкинь его из головы. Начни все с чистого листа. Займись собой. Расхожие фразы, выражающие безысходную тоску таких же горемык, как она. Тех, кого вечно бросают. Тех, кому суждено вечно страдать. Она повертела в пальцах ручку и встала.

Кабинет находился на четвертом этаже Нантерского суда. Десять квадратных метров, забитых провонявшими пылью и чернилами для принтера папками, где работала она сама и секретарша суда Клер. Ее она отпустила в четыре, чтобы смыться пораньше.

Elle se posta devant la fenêtre, observa les coteaux du parc de Nanterre. Lignes douces des vallons, pelouses dures. Des cités aux tons d’arc-en-ciel sur la droite et, plus loin, les « tours-nuages » d’Emile Aillaud, l’architecte qui disait : « La préfabrication est une fatalité économique mais elle ne doit pas donner l’impression aux gens qu’ils sont eux-mêmes préfabriqués. » Jeanne aimait cette citation. Mais elle n’était pas certaine que le résultat soit à la hauteur des espérances de l’architecte. Chaque jour, elle voyait se déverser dans son cabinet la réalité produite par ces cités de merde : vols, viols, voies de fait, deals… Pas du préfabriqué, c’est sûr.

Elle revint s’installer derrière son bureau, nauséeuse, se demandant combien de temps elle tiendrait encore avant de s’enfiler un Lexomil. Ses yeux tombèrent sur un bloc de papier à lettres. Cour d’appel de Versailles. Tribunal de grande instance de Nanterre. Cabinet de Mme Jeanne Korowa. Juge d’instruction près le TGI de Nanterre. En écho, elle entendait les formules qui la caractérisaient habituellement. La plus jeune diplômée de sa promotion. La « petite juge qui monte ». Promise à devenir l’égale des Eva Joly et autres Laurence Vichnievsky. Ça, c’était la version officielle.

Она встала у окна и посмотрела на пригорки Нантерского парка. Мягкие линии склонов, четкие очертания лужаек. Справа жилые комплексы всех цветов радуги, а за ними — «башни-облака» Эмиля Айо, говорившего: «Сборные конструкции — экономическая необходимость, но она не должна вызывать у людей ощущение, что они сами — сборные конструкции». Жанне нравились эти слова, но она не была уверена, что результат оправдал ожидания архитектора. День за днем на нее в этом кабинете обрушивалась реальность, порожденная неблагополучием бедных кварталов: грабежи, изнасилования, разбойные нападения, наркоторговля… Совсем не то, что было задумано.

Подавив приступ тошноты, она вернулась за письменный стол, прикидывая, сколько еще протянет без лексомила. На глаза попалась стопка бланков. Апелляционный суд Версаля. Нантерский исправительный суд. Кабинет мадам Жанны Крулевска. Следственного судьи при Нантерском исправительном суде. Тут же вспомнилось, как обычно о ней отзывались коллеги. «Самая молодая в своем выпуске». «Восходящая звезда юриспруденции». «Пойдет по стопам Евы Жоли и Лоране Вишневски». Так говорили о ее карьере.

La version intime était un désastre. Trente-cinq ans. Pas mariée. Pas d’enfants. Quelques copines, toutes célibataires. Un trois-pièces en location dans le VIe arrondissement. Aucunes économies. Aucun patrimoine. Aucune perspective. Sa vie avait filé, de l’eau entre ses doigts. Et maintenant, au restaurant, on commençait à l’appeler « madame » et non plus « mademoiselle ». Merde.

Deux ans auparavant, elle avait sombré. L’existence, qui avait déjà un goût amer, avait fini par ne plus avoir de goût du tout. Dépression. Hospitalisation. A cette époque, vivre signifiait seulement « souffrir ». Deux mots parfaitement équivalents, parfaitement synonymes. Bizarrement, elle gardait un bon souvenir de son séjour en institut. Chaud, en tout cas. Trois semaines de sommeil, nourrie aux médocs et aux petits pots pour bébés. Le retour au réel s’était fait en douceur. Antidépresseurs. Analyse… Elle conservait aussi de cette période une faille invisible à l’intérieur d’elle-même, qu’elle prenait soin d’éviter au quotidien à coups de psy, de pilules, de sorties. Mais le trou noir était là, toujours proche, presque magnétique, qui l’attirait en permanence…

Зато в личной жизни — полный крах. Тридцать пять лет. Ни семьи, ни детей. Две-три приятельницы, все незамужние. Трехкомнатная съемная квартирка в Шестом округе. Никаких сбережений. Никакого имущества. Никаких перспектив. Жизнь утекла сквозь пальцы. И вот уже в ресторане к ней обращаются «мадам», а не «мадемуазель». Черт.

Два года назад она сорвалась. Жизнь, незадолго до того отдававшая горечью, утратила всякий вкус. Депрессия. Больница. «Жить» в то время означало для нее «страдать». Два эти слова стали синонимами. Но как ни странно, от пребывания в этом заведении у нее сохранились приятные воспоминания. Во всяком случае, теплые. Три недели сна, когда ее пичкали лекарствами и кормили с ложечки. Постепенное возвращение к реальности. Антидепрессанты, психоанализ… С тех пор у нее осталась невидимая трещина в душе, которую в повседневной жизни она старательно заглушала визитами к психологу, таблетками, выходами в свет. Но черная дыра никуда не исчезла, она всегда была рядом, почти заманивала ее, постоянно притягивала…

Elle chercha dans son sac ses Lexomil. Plaça sous sa langue une barrette entière. Jadis, elle n’en prenait qu’un quart mais, accoutumance oblige, elle s’assommait maintenant avec une dose complète. Elle s’enfonça dans son fauteuil. Attendit. Très vite, le poing se dénoua sur sa poitrine. Sa respiration devint plus fluide. Ses pensées perdirent en acuité…

On frappa à la porte. Elle sursauta. Elle s’était endormie.

Stéphane Reinhardt, dans sa veste pied-de-poule, apparut sur le seuil. Décoiffé. Chiffonné. Pas rasé. Un des sept juges d’instruction du TGI. On les appelait les « sept mercenaires ». Reinhardt était de loin le plus sexy. Plutôt Steve McQueen que Yul Brynner.

— C’est toi qui assures la permanence financière ?

— Si on veut.

Depuis trois semaines, on lui avait attribué ce domaine, dont elle n’était pas spécialiste. Elle aurait pu tout aussi bien hériter du grand banditisme ou du terrorisme.

— C’est toi ou non ?

— C’est moi.

Reinhardt brandit une chemise de papier vert.

— Ils se sont gourés au parquet. Ils m’ont envoyé ce RI.

Un « RI » est un réquisitoire introductif rédigé par le procureur ou son substitut, suite au premier examen d’une affaire. Une simple lettre officielle agrafée aux premières pièces du dossier : procès-verbaux des policiers, rapport des services fiscaux, lettres anonymes… Tout ce qui peut aiguiller les premiers soupçons.

Она нащупала в сумке лексомил. Положила под язык целую таблетку. Прежде ей хватало четвертушки, но, привыкнув, она стала глушить себя полной дозой. Она устроилась в кресле поглубже. Подождала. И скоро ее отпустило. Дыхание стало свободнее. Мысли успокоились…

В дверь постучали. Жанна подскочила в кресле. Оказывается, она задремала.

На пороге стоял Стефан Рейнхар в своем неизменном пиджаке в елочку. Взъерошенный. Помятый. Небритый. Один из семи следственных судей Нантерского суда. Их называли «великолепной семеркой». Но Рейнхар уж точно самый из них сексуальный. Скорее Стив Маккуин, чем Юл Бриннер.

— Ты у нас отвечаешь за финансовый надзор?

— Вроде бы я.

Три недели назад на нее возложили эту обязанность, хотя она не слишком разбиралась в таких делах. С тем же успехом ей могли достаться организованная преступность или терроризм.

— Так ты или не ты?

— Ну я.

Рейнхар помахал зеленой папкой:

— В прокуратуре что-то напутали. Прислали мне это ОЗ.

ОЗ — обвинительное заключение, составленное прокурором или тем, кто его замещает, после проведения предварительного следствия. Обычное официальное письмо, подшитое к первым документам по делу: полицейским протоколам, отчету налоговых служб, анонимным письмам… Все, что способно вызвать подозрения.

— Je t’ai fait une copie, continua-t-il. Tu peux l’étudier tout de suite. Je leur renvoie l’original ce soir. Ils te saisiront demain. Ou j’attends quelques jours et ce sera pour le prochain juge de permanence. Tu prends ou non ?

— C’est quoi ?

— Un rapport anonyme. A priori, un bon petit scandale politique.

— Quel bord ?

Il dressa sa main droite en direction de sa tempe, en un garde-à-vous comique.

— A droite toute, mon général !

En un souffle, sa vocation lui traversa le corps, l’emplissant d’un coup de certitudes et de promesses. Son boulot. Son pouvoir. Son statut de juge, par décret présidentiel.

Elle tendit le bras au-dessus de son bureau.

— Envoie.

 

— Я снял для тебя копию. Можешь почитать прямо сейчас. Оригинал пришлю вечером. Материалы тебе передадут завтра. Или, хочешь, обождем, тогда достанется следующему дежурному судье. Что скажешь?

— А что там?

— Анонимный донос. По первому впечатлению, попахивает отличным политическим скандальчиком.

— С какого фланга попахивает?

Он поднес к виску правую ладонь, пародируя военное приветствие:

— Напра-а-а-во, мой генерал!

В один миг в ней проснулся профессиональный интерес, наполнив ее уверенностью и рвением. Ее работа. Ее власть. Полномочия судьи, которыми наделил ее президент.

Она протянула руку:

— Давай сюда.