Глава восьмая  Перед отъездом домой Иван Максимович приехал в торгдом и зашел к Графову осведомиться о его здоровье, а заодно и проститься, потому что через день улетал домой. С того пикника они не виделись. Федотовы куда-то увезли до завтра гинеколога, временем гость располагал, Оля принесла им поднос с чаем и печеньем. Графов не удержался и рассказал профессору о придирках к нему Федотова в связи с болезней, показал его записку. Иван Максимович сразу ухватил ее смысл:  - Ищет пути избавления от вас. Повезло вам оказаться в объятиях новой власти. Тогда не ясно, от кого он прятался в октябрьские дни?  - Для меня это тоже загадка.  Графов поведал о своей версии страхов Федотова в те октябрьские дни, закончив рассказом о том, как взывала к себе жалость хозяйка плачем: 'Лишь бы не расстреляли'.  Усмехнувшись, профессор подытожил:  - Короче, и тут он показал себя не по - мужски. Ни о какой его принципиальной политике нет и речи. Одна только личная выгода на уме. Самое страшное, что нас, преподавателей заставляют приучать студентов к этому. О морали и заботе о благе народа нет и речи. - Иван Максимович протер платком вдруг повлажневшие глаза, затем очки, и проговорил с грустью. - И все меньше и меньше таких студентов, как Саша, Сережа и Таня.  Графов наконец отважился спросить, о чем часто думал:  - Удалось родителям их похоронить?  Лицо профессора сморщилось, он съежился, прикрыл глаза и покачал головой, не то борясь со слезами, не то давая отрицательный ответ, заставив Графова пожалеть о вопросе. Но, преодолев себя, тот ответил ровным голосом:  - Ну, да, я ведь вам тогда не все рассказал. И вы не знаете, что Сережа остался живым, а убили его после. О нем я расскажу отдельно, а сейчас о том, что творилось четвертого октября в день расстрела Белого дома. Это вы должны знать. И другим расскажите, внуку своему обязательно, чтобы знал, что живет в государстве, созданном на крови народа в интересах олигархов и элиты.  Услышанное трагичное продолжение участия профессора со студентами в октябре девяносто третьего года Графов запомнил на всю жизнь.  Прорвавшись днем третьего октября к Белому дому вместе с манифестантами, Иван Максимович и трое его студентов остались там на ночь с намерением в институт уехать утром. Они слышали, как Руцкой, посылая Макашова к телестудии Останкино, просил не штурмовать ее, а лишь потребовать предоставление эфира Верховному Совету. Он не знал, а должен был знать, что колонну безоружных манифестантов встречала тысяча вооруженных до зубов спецназовцев и солдат с военной техникой. Почти сразу по прибытию колонны провокационным выстрелом правительственного снайпера был убит солдат, после чего последовала беспорядочная стрельба в толпу по всем без разбора. Когда манифестанты пытались скрыться в соседней Дубовой роще, то их зажали с обеих сторон и начали расстреливать с БТР и с оружейных гнёзд на крыше 'Останкино'. Впоследствии свое решение, приведшее к гибели тысячи, а по официальным данным сорока семи манифестантов, так же, возможно, по подсказке Ельцина, Руцкой признал ошибочным, посылая людей на верную смерть.  - А у нас все началось в семь утра, - начал свой рассказ Иван Максимович, - хотя выстрелы изредка уже были слышны. - Не зная о назначенном штурме, мы в половине шестого попытались выйти с территории Белого дома, чтобы успеть домой и затем в институт. Но нас не выпустили, так как за ночь вся территория вокруг была дополнительно оцеплена милицией и войсками. Со всех сторон слышался непрерывный шум приближавшихся танков и бронетранспортеров. Танки мы не видели, а бронетранспортеры были повсюду. Но мы продолжали искать лазейку, поглядывая на часы, так как боялись опоздать в университет. Когда мы уже почти смирились с тем, что не только не успеем к началу лекций, но и вряд ли вообще сможем выбраться оттуда хотя бы к вечеру, как вдруг послышались непрерывные выстрелы из автоматов и бронетехники, быстро перешедшие в сплошной гул. Над нашими головами засвистели снаряды и пули. Очень кстати рядом оказались почти в наш рост еще не опавшие кусты, которые какое-то время спасали нас. Лежа под ними, мы видели, что происходило на площади перед Белым домом. Картина была настолько ужасающей, что стыла кровь в жилах. Вчера до полуночи мы сидели у костра. Среди защитников, кстати, немало было коммунистов, которыми вы интересовались, приехавших из других городов, даже из Сибири. Многие москвичи ушли спать домой, прихватив с собой приезжих, так как мест в палатках всем не хватало. Возник вопрос о численности протестующих на площади, и все сошлись на том, что на ночь нас осталось примерно 1500 человек, не считая тех, кто был за оградой. А там было тоже немало. Недалеко от нас разводили костры казаки в форме, почему-то безоружные, как и мы. Они первыми были безжалостно расстреляны БТРом почти до одного. Умирать буду, не забуду, как перед их расстрелом в упор, навстречу БТР выбежал что-то крича священник с высоко поднятой над головой иконой, пытаясь воспрепятствовать убийству, и был прошит крупнокалиберным снарядом насквозь. Сережа пытался узнать, как звали священника, но из свидетелей никто не знал. Не приведи господь видеть, как снаряд проходит сквозь человека, словно сквозь картон. - Иван Максимович надолго замолчал, закрыв глаза и крепко сжав тонкие бесцветные губы, напугав Графова схожестью с покойником, из-за чего тайком перекрестился и сплюнул через плечо. - Но даже час назад никто из защитников Верховного Совета не догадывался, что их ожидало. Мои ребята, опасаясь, как бы я не простыл, увели меня вовнутрь, где было теплее, но очень тесно. Незадолго перед нашим приходом раздавали талоны на питание на завтра, и распределявшая их женщина была не довольна таким большим наплывом людей, так как у нее не хватало больше тысячи талонов к имевшимся четырем тысячам четыреста. Об этом я вам говорю, чтобы вы представляли, сколько людей погибло только внутри Белого дома и вокруг него, без учета Останкино, где, я уже говорил, под шквальным беспорядочным огнём погибли тысячи горожан, а не официально объявленные сорок семь человек, плюс убитые при временном захвате мэрии, сражениях на Баррикадной площади, на Калининском мосту и в других районах Москвы. А сколько погибло во время протестных выступлений в других городах, о которых в СМИ ни слова? А он, я имею в виду алкаша Ельцина, повелел называть не больше ста сорока шести человек. Ну не скотина? Я сейчас. - Иван Максимович вдруг поднялся и вышел из кабинета.   Вернулся он в сопровождении Оли опять с подносом. На этот раз на нем лежали бутерброды, стояли рюмки с бокалами и бутылка кока - колы. В руках профессор держал бутылку 'Столичной'.   - Вам там у нас будет не очень весело, а мы без вас как-нибудь обойдемся, - сказала Оля. - Если все-таки соскучитесь, приходите.   Графов знал дорогу, где полицейских никогда не было и не ограничивал себя в выпивке, тем более что рука сама так и тянулась к рюмке, однако хмель быстро улетучивалась от услышанного.   Лежа под кустами, Иван Максимович и ребята с ужасом наблюдали, как бронемашины, прорвав баррикады, присоединились к автоматным очередям и повели прицельный огонь по нижним этажам и палаткам, откуда выбегали сонные люди: старые, молодые и школьники, несколько суворовцев, - попадая под ливень автоматных и крупнокалиберных пуль. Почти сразу люди падали, убитые, раненные и еще живые в надежде только на бога. Тех, кто шевелился на земле, прицельно расстреливали. Немногим удалось скрыться в подъезде. Оттуда выбежали три женщины в белых халатах, держа над головой белые платки. Но едва они нагнулись над ранеными, их тотчас уложили рядом пули из крупнокалиберных пулеметов.  Вдруг они увидели вылетевшие на скорости из-за поворота две бронемашины с гвардейскими значками на броне: красной звездой и красным знаменем на белом фоне,- знакомыми с детства символами защитницы народа родной советской армии.  - Наши! - обрадовался, приподнимаясь, Сергей.  У Ивана Максимовича тоже мелькнула надежда, что в машинах сидели защитники Верховного Совета, приняв участь камикадзе. Но обе машины быстро похоронили их радость и надежду, начав сходу выпускать снаряды в сторону Белого дома. Два из них просвистели над лежавшими студентами и профессором, защищая от них настоящих врагов советской власти! Потом Иван Максимович узнал, что лишь сами бронемашины были армейскими, а сидели в них и стреляли нанятые за деньги подонки, настоящие бойцы отказались это делать.  Таня, вскрикнув, заставила мужчин обернуться на улицу. Они увидели бежавших к брошенному омоновцами автобусу людей, чтобы спрятаться в нем от пуль. Сколько их там набилось, трудно сказать. К автобусу с трех сторон на большой скорости подъехали три БМП и расстреляли его. Выбегавшие из охваченного пламенем автобуса люди падали замертво, сраженные плотным огнем. Ни один из них не спасся. Каратели усердно приступили к выполнению приказа Ельцина не оставить в живых ни одного защитника Белого дома. Депеша об этом приказе была направлена в Верховный Совет перед началом штурма, но до его защитников не была доведена.   - Ельцин прекрасно помнил, что в девяносто первом не был убит ни один человек, прятавшийся с ним в этом же здании, - сказал, потянувшись к рюмке, Иван Максимович. - Нелюдь, одним словом.   Графов пояснил:   - Так он же трехпалый. В волчьей стае трехпалых волков считают изгоями и их либо загрызают, либо изгоняют.   - А в России они правят.    Они лежали до тех пор, пока от пролетавших пуль их не засыпало листьями и ветками, отчего Саша не то всерьез, не то шутя предложил остаться и ждать, когда их полностью скроет, что должно их спасти. Сережа не улыбнулся и, проговорив: 'Лежите, я разведаю', - побежал вдоль кустов к отдельно стоявшему двухэтажному зданию и скрылся за ним.  Выглянув, он поманил их к себе рукой, и они, пригнувшись, гуськом друг за другом, побежали к нему. Их заметили, но пули их пощадили, лишь одна оставила дырку в Таниной сумочке.   С другой стороны здания оказался набитый людьми вход в подвал - убежище, и они все прибывали, кому удалось спастись от смерти. Но таких было меньшинство, вся площадь перед входом была усеяна трупами. Иван Максимович видел, как от выстрелов в спину люди отлетали вперед, оставаясь лежать на месте, или ползли ко входу. Добравшиеся раненые сжимали зубы, чтобы не стонать. Девочка лет четырнадцати в белом пушистом берете, не добежав до входа, упала в двух метрах от него без снесенной черепной коробки. Вид ее вздрагивавших несколько секунд рук и ног, на одной из которых удержалась белая туфелька на невысоком каблуке, ярко красного месива на остатке головы и отлетавшего в сторону берета с развивавшимися русыми кудрями настолько подействовал на глубоко гражданского профессора, что все остальное он воспринимал отрывочно и запомнил, как в страшном сне.   Из подвала их плотной толпой, как в часы пик в метро, повели по подземному переходу в здание, где разводили по подъездам. В один из них вошли и они. В холле первого этажа на полу лежали раненые, уже перевязанные и ожидавшие своей очереди, некоторые были накрыты с головой, что наводило на нехорошие мысли тем более, что в стороне у гардероба были сложены валетом трупы, их было не меньше полусотни.   Из холла им велели подняться по лестнице наверх, где казаки разводили их по этажам. Коридоры по пятый этаж были запружены людьми, при желании можно было втиснуться и остаться, но все опасались захвата омоновцами в первую очередь нижних этажей, а также почему-то были уверены, что наверху надежнее укрыться от пуль и снарядов. Повел и их наверх вездесущий Сережа. Не дойдя до пятого этажа, Иван Максимович остановился, опершись о перила лестницы, чтобы перевести дух. Но сделать это он не успел, так как едва не упал от заходившего под ним пола и из-за воздушной волны вслед за оглушительным громом наверху, Перила, за которые он ухватился, ходили как в припадке. Не успел он придти в себя, как последовали три новых таких же мощных взрыва, два чуть поглуше, исходившие этажом выше. Страх за ребят потащил его наверх. В коридоре он увидел поднимавшихся с пола и метавшихся между трупами испуганных людей. Он хотел спросить, что случилось, но вместо этого зачем-то дернул за ручку ближайший двери. С трудом приоткрыв ее, он заглянул и в ужасе отшатнулся: открыть дверь мешали обезображенные трупы, некоторые из которых были без головы, без ног и рук, разбросанных, где попало. Весь кабинет был залит кровью, стекавшие на окровавленных стенах мозги походили на студень. Слышались слабые стоны. В оконной и боковой стенах зияли огромные проемы. Уже потом профессор узнал, что при обстреле Белого дома ельцинские фашисты применяли объемные снаряды, чтобы уничтожить как можно больше людей.   Отбросив страшную мысль, что его ребята находились в этом кабинете, он еще раз оглядел коридор и, не увидев их, на деревянных ногах добрался до лестницы и кое-как поднялся на следующий этаж, где к неописуемой радости встретил спускавшихся к нему бледных Сашу и Таню. От них он узнал, что их этаж также был обстрелян и завален разорванными трупами. Он с трудом заставил себя заглянуть в коридор, где одна единственная совсем молоденькая санитарка в окровавленном халате среди трупов перевязывала грудь пожилому мужчине.   Внизу опять послышались взрывы, и они стали подниматься выше, теперь уже менее уверенные, что там безопаснее, но гонимые надеждой увидеть живым Сережу, поэтому заглядывали в каждый коридор. Лучше бы они это не делали.   - Я, как сейчас, слышу Танин крик. Саша метнулся к ней, увел опять к лестнице, а я шагнул в коридор и чуть не наступил на молодую женщину, протягивавшую ко мне руки. Нагнувшись, чтобы поднять ее, я помертвел, увидев белые кости чуть ниже колен. Обрубок ноги в лакированном ботинке, лежал рядом. Мне показалось, что она об этом не знала, думая, что подвернула ноги. Чем я мог ей помочь? Она все поняла по моему лицу и, опустив руки, закатила глаза. Я не помню, как отошел от нее, стал искать глазами медсестру, увидел ее лежавшей среди трупов и вернулся к ребятам. Таня плакала в объятиях Саши, вздрагивая всем телом. Еще не отойдя от расстрелянной крупнокалиберной пулей девочки у входа в убежище, я совсем впал в транс. Не помню, где мы воссоединились с живым Сережей. Он сказал, что на каком-то верхнем этаже намечено какое-то важное совещание, и что стрелять туда точно не будут, и мы отправились искать этот спасительный этаж и на каждом видели убитых и искалеченных. Исключение составил шестнадцатый этаж, где все время убегавший вперед Сережа обнаружил человека с надписью на куртке 'Журналист', координировавшего огонь по зданию с наибольшим скоплением людей. Не очень ладивший с физкультурой, но будучи довольно крупным, Сережа сумел сбить наводчика с ног и удерживал на полу до нашего подхода. 'Журналист', увидев возле себя обычных смертных, стал предлагать нам сделку: отпустить его, и он без проблем выведет нас с территории Белого дома. Сережа стукнул его лицом о пол и пошел за казаками. Те связали и увели провокатора. А надо бы было сразу поставить к стенке. Только ни у казаков, ни у нас не было оружия.   Добравшись до конференц-зала, набитого людьми, ожидавшими совещания, профессор и ребята отыскали место и около часа просидели там, приходя в себя от увиденного. Наверное, в таком же состоянии были и остальные. Люди в основном молчали, прислушиваясь к взрывам, а если и разговаривали, то полушепотом, отчего в зале стояла непривычная для такого количества людей тишина. На их лицах была отрешенность, возможно, какая бывает у ожидавших свою очередь на эшафот: не было ни плача, ни жалоб - одно смирение с данной участью, хотя у сидевших в зале была хоть какая-то возможность уйти. Но никто не уходил, продолжая сидеть, прислушиваясь к обстрелу здания.   Не дожидаясь начала совещания, ребята и Иван Максимович, не сговариваясь, покинули зал и поднялись этажом выше, чтобы посмотреть в окно, что творится на улице, и угодила под обстрел танками с Калининского моста. Их спас либо Господь Бог, либо чудо. Едва они открыли окно в одном из кабинетов, как увидели влетавший с оглушительным свистом в здание недалеко от них на этом же этаже снаряд. Выскочив в коридор, они попали в вихрь разлетавшихся канцелярских бумаг и не сразу сообразили, что снаряд прошил насквозь здание.   На самом верхнем этаже они попали в ловушку огня и дыма, в которой задыхавшиеся люди рвали на себе одежду и извивались в судорогах на полу. Сережа донес Ивана Матвеевича до лестничного пролета, где огня и дыма было чуть меньше, там они обмотали лица, чем смогли, и спустились до этажа, где можно было хоть как-то дышать, но дорогу им преградил непроходимый завал из обрушенной стены на лестнице. Впервые среди людей образовавшейся перед завалом толпы возникла паника. Некоторые теряли сознание, немало было раненых. Миниатюрный паренек, неумело перекрестившись, полез в нишу завала и намертво застрял в плечах. Его с трудом вытащила обратно. Он не напрасно перекрестился: через минуту от мощного взрыва внизу часть стены поползла, закрыв его нишу, и рухнула вниз, освободив людям узкий проход на лестнице.   Они не знали, что спустились на этаж, где должно было состояться злополучное совещание. А может, это был заранее запланированная провокация, участником которого был пойманный Сережей лазутчик. Как бы то ни было, снаряд огромной объемной взрывной мощностью точно угодил а центр зала, превратив сидевших в нем несколько сотен людей в кровавое месиво, что и было целью приказа Ельцина: уничтожить защитников советской власти как можно больше и так умело, чтобы трупов было не больше ста сорока шести. Нет трупа, не было и убийства. Ельцинисты, а точнее ельциноиды восприняли приказ в буквальном смысле, ставя взрыватели на такой режим, чтобы снаряды взрывались внутри помещений, превращая людей в мясной компост. Из находившихся в зале живыми остались лишь несколько человек со свисавшими на одежде кусками мяса, чуть больше залитых кровью раненых и несколько десятков более или менее опознаваемых трупов, но в целом приказ главнокомандующего был выполнен.   - Да только на этом этаже, по моим подсчетам, было убито не меньше полутысячи человек, и на каждом этаже они лежали горками. А он, алкащ, сучья тварь... - Иван Максимович еще грубее выругался, нисколько не удивив этим Графова.   Тане, вспомнившей людей, с которыми она сидела недавно рядом, стало плохо. Она уткнулась в плечо Саши и беззвучно заплакала. Не лучше чувствовал себя и профессор, бережно поддерживаемый Сашей.   Только теперь им захотелось уйти из этого ада, так как ни о какой защите Верховного Совета не могло быть и речи, и если не сейчас, то через час или два их ожидала лишь смерть, потому что спасения не было ни наверху, ни внизу, и все же ноги сами так и напрашивались вниз. Но продолжили они спускаться вниз не раньше, чем через час. Взрыв в зале был такой силы, что порушены были перекрытия с соседними кабинетами, также заполненными людьми, среди которых тоже оказалось много раненых, и спускавшиеся с верхних этажей, в том числе ребята с профессором, стали выносить раненых в коридор и отдельно складывать трупы, а окончившая курсы медсестер Таня стала помогать двум медсестрам перевязывать раны.     Тут Иван Максимович прервал свой жуткий рассказ и уставился в одну точку на столе, его худое бледное лицо стало совсем белым, по гладко выбритой щеке дважды пробежал нервный тик. Графов, представлявший зримо каждое услышанное слово, увидел перед глазами месиво из сотен тел, и его рука потянулась к рюмке. Выпив в одиночку, он расхотел слушать дальше, так как уже узнал то, что хотел: не весь народ оказался послушным одурманенным стадом, и когда - никогда обязательно осознает свою сволочность в те октябрьские дни и раскается в этом.   Он обрадовался звонку телефона. Мужской голос из Мельбурна интересовался поставкой из России красной ртути. Графов что-то слышал о ней и попросил прислать официальный запрос. Положив трубку, он вспомнил, что все разговоры о красной ртути были блефом, а выдаваемая за нее ртуть мошеннически подкрашивалась.   Видя, что профессор продолжал сидеть неподвижно с лицом, вызывавшим беспокойство, Графов, чтобы вывести его из этого состояния, осторожно и с искусственной насмешкой над собой спросил:   - Иван Максимович, только что просили продать красную ртуть? Я, представляете, на полном серьезе, велел прислать официальный запрос. Вы что-нибудь о ней знаете?   Профессор перевел на него отсутствующий взгляд и спросил безжизненным голосом:   - Вы что-то спросили?  Графов повторил с той же насмешкой над собой, но на Ивана Максимовича она не подействовала, он лишь пожал худыми плечами.  - Не имею представления. Я от техники далек. - И вдруг предложил. - Выпить не желаете?  Графов, кого жена называла законченным алкоголиком, с удовольствием поддержал предложение выпить. Профессор, откусив от бутерброда, проговорил, приподняв плечи:  - Мне шестьдесят один год, и я, не поверите, ни разу в жизни ни с кем не дрался, даже не имел представления о боли от избиения. Меня всегда поражали боксеры, воспринимавшие удары, как щелчки. Неужели им не больно, удивлялся я. Там я получил ответ на эти свои вопросы, испытав сполна чувства избиваемого. Не знаю, что помогает боксерам переносить стойко удары, возможно, постепенная адаптация к ним, а мне перенести боль помогла засевшая в сердце рана от увиденных смертей и вина перед убитыми: они, молодые, мертвые, а я, старик, живой и еще жалуюсь на что-то. От этого смерть не страшила, к тому же избавляла от страданий. Но смерть не наступала. Один старый врач мне сказал, что мне отбили все внутренности, не привыкшие к этому, так как были слишком нежными. А как меня лечить, он и другие врачи не знают, но деньги берут со знанием дела. Я всегда был без лишнего веса, а после четвертого октября потерял десять килограмм и продолжаю худеть. Главное, не хочу есть. Зато пить стал не без удовольствия, - улыбнулся Иван Максимович и вновь наполнил обе рюмки. Выпив, он глянул на часы. - В моем распоряжении не больше часа. Я ведь вам так и не рассказал, как погибли мои студенты. Об том я даже жене не все раскрыл, но вам расскажу, облегчу душу, чтобы хоть кто-то знал. Об этом вы нигде не прочитаете и не услышите.     Он смутно помнил, как и когда они покинули тот страшный этаж. На четвертом этаже они надолго застряли, остановленные рассказами о зверствах ворвавшихся в подвал и в фойе омоновцев. Весь в крови мальчик лет четырнадцати, при бежавший снизу, сквозь рыдания рассказал, что омоновцы взрывают двери кабинетов гранатами и расстреливают закрывшихся в них людей. Ему в лицо попали щепки, а в друга - осколок гранаты или пуля. Перед смертью он попросил не говорить маме, что его убили. Мальчик убежал, когда выстрелы удалились.   Около двух часов к ним пришел человек в гражданском и предложил желающим выйти из здания, сказав, что многие уже ушли. Таня, упавшая в обморок во время перевязки оторванной руки девочки-подростка, с тех пор была совсем никакая. На переживавшего за нее Сашу было больно смотреть. Не отходивший от совсем плохого профессора Сережа сказал решительно:   - Вы тогда уходите, а я останусь. В случае чего не поминайте лихом.   Саша виновато посмотрел на Таню:  - Дойдешь без меня?  Она еще крепче вцепилась в его руку.  - Я останусь с тобой.  Все решил Иван Максимович. Что он сказал, он точно не помнит, но убедил Сашу, а главное Сережу, если уж выходить, то вместе, так как неизвестно, что там их ждет.  К несчастью, он оказался прав.  С ними изъявили желание уйти еще человек ддвадцать, остальные остались. Но не все из пожелавших уйти смогли это сделать, так как на четвертый этаж угодил танковый снаряд. Профессора и ребят спасло то, что они уже спускались по лестнице и их лишь взрывной волной отбросило вниз, слегка контузив. Продолжая спускаться вниз, преодолевая завалы, они слышали выстрелы и крики защитников, расстреливаемых и избиваемых захватившими первые три этажа омоновцами. На втором этаже жгли костры, бросая в огонь документы, а из кабинетов выносили трупы, возвышая ими уже имевшиеся три горы.   На первом этаже их воссоединили с группой из человек тридцати, среди которых были легко раненые, и под конвоем повели вдоль набережной. По дороге омоновцы избили прикладами молодого депутата и двоих раненых в камуфляжной форме, затем расстреляли, оттащив трупы за ноги к ограде. Повернув остальных на улицу Николаева, разделили их на две группы, разлучив с Сережей. Он запротестовал, за что его, повалив на землю, стали зверски избивать, а профессора и Сашу с Таней в составе первой группы завели во двор дома, заваленный трупами. Там мужчинам приказали раздеться для проверки у них оружия и следов от него на теле, а женщин, в том числе Таню насильно повели в подъезд. Вместе с несколькими мужчинами Иван Максимович и Саша побежали вслед за женщинами, выражая возмущение. Иван Максимович, стал говорить, что он отец Тани, а Саша ухватил ее за руку и попытался увести в сторону. Омоновец, не раздумывая, приставил к его груди автомат и выстрелил, после чего выпустил очередь над головами протестующих мужчин. Увидев, что они не убежали, а продолжали требовать отпустить женщин, омоновцы стали их избивать дубинками, а в основном прикладами и затем лежавших ногами. Неопытный Иван Максимович упал на спину, и удары пришлись в основном по груди, животу и бокам, досталось и пояснице. Больнее всего были удары по груди, и последнее, что сохранилось в его памяти, была щербатая улыбка усатого омоновца и подкованный каблук опускаемый с силой ему на грудь.  Очнулся он в темноте от удара по голове. Сверху на нем кто-то лежал, и слышались невнятные отдаленные мужские голоса. Освободив руку, он нащупал на себе тело голого человека. Под ним и с обеих сторон лежали валетом голые по пояс люди. А голова упиралась в вздрагивавшую стену, о которую он ударился затылком. По гулу и тряске он понял, что едет на машине, - его память, которой он всегда гордился, четко сработала, - среди мертвых защитников Дома Советов. Всегда боявшийся покойников, сейчас он совсем не испытал страха, зная что среди них мог быть убитый Саша. Ему захотелось узнать, нет ли его здесь, и он судорожно ощупал тела и лица покойников рядом. Убедившись, что они не походили на Сашины, он сдвинув с себя верхнее тело и, преодолевая пронзительную боль во всем теле, приподнялся, упершись головой в верх брезентового покрытия кузова. Повернув голову в сторону разговаривавших, он прислушался, но ничего не разобрав, стал ощупывать лица других трупов, продвигаясь по - пластунски по телам в противоположную от голосов сторону. Добравшись до края и не отыскав Сашу, он прикинул, что в кузове не меньше полусотни тел, и резонно отбросил мысль продолжать поиски, для чего ему потребовалось бы переложить все трупы. Только сейчас он заметил, что сам одет. Все верно: его отключили одетым и посчитали убитым, как Сашу. Но Саша был тоже одет, чуть не воскликнул он и, развернувшись, вновь стал лихорадочно просовывать руку между трупами, но все они, кого он касался были голыми по пояс. Лишь на одном оказался пиджак с галстуком и был он с бородой и лысый, не то, что всего гладко выбритый и аккуратно причесанный Саша.  Не добравшись до кабины, Иван Максимович понял тщетность своих усилий. Даже, если Саша здесь, что он с ним сделает? Сбросит на дорогу? А дальше что? Не найдя ответа, он заставил себя вернуться к концу кузова, где уперся в туго натянутый брезент. У края борта, держась за стойку, он спустил ноги, отыскивая борт кузова, и уперся в бочку. Нащупав борт, он протиснулся до пола и унюхал запах бензина. Страшная догадка пронзила его тем более, что бочка была полная. Ему потребовалось время, чтобы взять себя в руки. По тому, как машину подбрасывало, он сообразил, что она едет либо в поле, либо, скорее всего, в лесу, где легче скрыть следы преступления. У него мелькнула мысль доехать до конца и донести ... вот только кому? Милиции - тому же преступному ОМОНу? Усмехнувшись, он выругался, с трудом отстегнул три защипки, высунул голову и, дождавшись очередного замедления машины перед рытвиной, кое-как перелез через борт и довольно удачно спрыгнул на землю, обернувшись на номер. Конечно, он был замазан. Опять выругавшись, он огляделся. Насчет леса он оказался прав: вокруг была сплошная темень, и не было смысла убегать с дороги, его единственной спасительнице. Но, если бы машина тут же свернула в лес, он бы пошпионил за ней, но она совсем скоро скрылась из вида, и он пошел в противоположную сторону в надежде выйти к шоссе. Оно оказалось очень близко. Его подобрала фура, ехавшая из Белоруссии. Молодые водители даже не поинтересовались, как он оказался в лесу в десять вечера один вдали от города, а он забросал их вопросами о их жизни без России. Он им так понравился, что они сделали крюк, чтобы высадить его у станции метро, и дали денег на билет: как оказалось, кошелек и документы его исчезли.  - Вы знаете, Федор Павлович, я сам был поражен тем, что сумел убежать. Лишь гложет меня вина за то, что не отыскал там Сашу.  - Он мог там не быть, - возразил Графов. - Даже если бы вы обнаружили там его труп, все попытки вызволить его оттуда непременно закончились бы вашей смертью. За это они бы вас обязательно добили. А с Таней и Сережей что?  Иван Максимович как-то странно посмотрел на Графова.  - Вы угадали. Сережу ведь именно за это после добили. Да, о Тане. О ней так ничего и не известно. Соседи того дома рассказали Сереже, что всех молодых женщин омоновцы скопом насиловали в одной из квартир на втором этаже, выломав в нее дверь. Но утром там уже никого не было, лишь много женской одежды и крови на полу и на кроватях. Хозяин, молодой парень, тоже бесследно исчез. Соседи говорят, что был он крутой, мог и оказать сопротивление омоновцам. А Таня...- Иван Максимович оскалил зубы и потер лоб. Лицо его исказилось от невыносимой боли, и он беззвучно заплакал.  Графов, тоже почувствовав на глазах слезы, вылил в обе рюмки остаток водки. Выпив, профессор долго шмыгал носом и вдруг, уставившись на Графова, спросил совсем неожиданное:  - Вы в свою жену влюбились с первого взгляда, не так ли?  - Наверное, если увидев ее, сказал другу, что на ней бы я женился. До этого я ни о ком так не только не говорил, но даже так не думал. От нее исходили какие-то лучи.  - Вот такой же лучистой была и Таня. От нее невозможно было оторвать взгляд даже мне во время лекции. Я не раз слышал, что фигурой она была вылитая Людмила Гурченко в 'Карнавальной ночи', а лицом, по общему мнению, была намного красивее. На курсе не было студента, который не был бы в нее влюблен. Что студенты? Охоту на нее объявили новые русские на 'Мерседесах', а она предпочла Сашу, не выделявшегося ни завидным положением и ни яркой внешностью: отца у него не было, мать работала машинисткой, был он среднего роста, темноволосый, худощавый, бледнолицый, нос с легкой горбинкой, вроде бы ничего особенного, если бы не большие темные завораживающие глаза, неизменно привлекавшие к себе внимание, и его редкий ум, ставивший даже нас, профессоров, в тупик начитанностью и знаниями трудов марксизма-ленинизма. Когда он отвечал на зачетах и экзаменах, студенты забывали про свои билеты, а преподаватели не знали, чем возразить доводам, идущим вразрез установкам сверху. Вот только родился он не в то время, а когда эти учения были напрочь забыты и преданы анафеме. А Саша решил посвятить себя возврату и воплощению их вновь в России. Не могу сказать, что именно привлекло в нем Таню, но она была явно влюблена в него и следовала за ним, как тень. А влюбленный в нее и Сашин друг Сережа, нисколько не уступавший ему по уму и преданности идеям социализма, был как бы тенью их обоих. Чудом оставшись в живых, он мог бы спокойно жить, но продолжил бороться с этим режимом расследованием кровавых преступлений в те октябрьские дни и поиску тел или мест захоронений Саши и Тани, за что и был убит. Мы с ним прочесали несколько гектаров леса, откуда я убежал, но так и не обнаружили следов сожжения трупов защитников Белого дома. В институте Сережа больше не появлялся. Мне он позвонил сразу, как только добрался до дома. Надя договаривалась со знакомым хирургом осмотреть меня, я лежал пластом, не в силах пошевелиться, но, услышав Сережин голос, вскочил от радости. Приехать ко мне он не мог, так как тоже приходил в себя, и мы лишь кратко поделились происшедшим с нами. По тому, как он настойчиво расспрашивал про тот дом и номер подъезда, куда увели Таню, я понял, что он намерен побывать там, и попросил его не делать это сегодня, так как его могут схватить. Но он сходил в тот же вечер и оттуда зашел ко мне. Его мать в молодости работала медсестрой и сделала все, чтобы следы его избиения не бросались в глаза. Меня только что привезли из поликлиники с тревожными диагнозами плюс услышанное от Сережи, от всего этого я не смог пойти на следующий день в институт. А Сережа уже на следующий день приступил к поискам Тани в московских и областных моргах и кладбищах, ведя записи воспоминаний очевидцев тех преступлений, посетил города, где также были проте стные выступления и жертвы. Он собрал материала на целую книгу и умно сделал, все отдав мне на хранение, так как знал, что находится в поле зрения ищеек Ельцина. По его данным в те дни было убито, сожжено и бесследно исчезло в Москве и в других городах России и республик не менее десяти тысяч вместо ста сорока шести человек, указанных алкашом.  - Как Сережу убили?  - Двенадцатого февраля того года застрелили и подложили грудью под колесо грузовика в темном переулке. О том, что он был предварительно расстрелян, через два месяца после похорон мне сообщили анонимно по телефону из автомата, подтвердив для надежности воткнутой в почтовый ящик машинописной запиской с просьбой ее уничтожить. Видно, кого-то совесть замучила.  - На работе у вас были неприятности?  - Там я наврал, что подвергся насильственному ограблению по дороге в институт, представив медицинскую справку о переломах, и хотя руководство догадывалось, где и какими бандитами было совершено насилие, последствий мне удалось избежать. Но намеченное повышение было отложено, а после основательной реорганизации факультета и исключения изучения экономики социализма, я фактически был лишен преподавательской деятельностью.   - Какова дальнейшая судьба Сережиных записок? Вы дали им ход?  Иван Максимович бросил на Графова быстрый взгляд и усмехнулся.   - Даже сейчас, спустя почти год после тех преступлений, действует жесткое табу на их гласное упоминание. Родные бесследно исчезнувших в те дни боялись подавать в розыск из-за страха тоже исчезнуть или потерять оставшихся детей, а также из-за неприятностей по работе и скрывают потери близких. Тем, кому терять уже нечего, и были настойчивы, в милиции нагло заявляли: 'Это ваши проблемы, ищите сами'. А с Сережей вообще отказывались разговаривать, требуя доказательств родства с Сашей и Таней, и брали его на заметку, что, в конечном счете, привело к слежке и убийству. О таких случаях он уже знал, но это его не остановило.  Единственное, что я мог сделать на сегодняшний день, это привести Сережины записи в читабельный вид, разбив по главам и придумав им названия. А все записки я озаглавил 'Эту кровь им не смыть'. - Иван Максимович протянул Графову листок бумаги. - Здесь мои координаты в Москве. Как только вернетесь туда, свяжитесь со мной, и я передам вам копию Сережиных расследований. А сейчас я вынужден с вами попрощаться. Было очень приятно с вами познакомиться. Держитесь. Таких, как вы, осталось в России, к сожалению, немного, но уверен, что с каждым годом их будет больше и больше.  Пожимая друг другу руки, они не догадывались, что встретиться им больше не суждено.