Глава 1. Казачья свадьба в федеративной Беляевке

Слева, метрах в двухстах, через поле дозревающей, с ощетинившимися колосьями озимой пшеницы расположился хутор из одного ряда домов. Правый край хутора схоронился за буйной зеленью лесополосы.

В одном из домов, огороженных по старинке плетнём, скопление пролетариев свидетельствовало о чём-то грандиозном. Пёстрые одежды на казачках говорили о том, что предстоящая гулянка отвергает статус поминального события. Народоскопление в казачьих хуторах имеет под собой только две причины: за здравие или за упокой.

Дом − высокий квадратный, внушительных размеров, под шифером, окрашенный розовой краской, что могли позволить себе только зажиточные крестьяне, – обманчивым величием покорял глаз. На самом деле, сложен из самана, что сокрыла новомодная «шуба».

Иные крыты по-древнему, камышом. Они были узкими и длинными, с пристроенными лабазами да сенниками.

− У меня такое подозрение, что там сегодня будет весело, − выглядывая в проём приспущенного окна, не без основания предположил Жульдя-Бандя.

− Кому весело, а кому и не очень, – посочувствовал Фунтик, в большей степени не себе, а другу, который был на десять лет младше, с неистощимой бурлящей энергией.

В какой-то момент в розовом доме почувствовалось оживление. Народ дружно повысыпал на улицу, устремив взоры туда, где за лесополосой укрылась часть хутора.

Оттуда стал слышен истеричный вой автомобильных сирен, истошным визгом заполняющих пространство. Вой нарастал. Во дворе кто-то пальнул из дробовика, отчего революционно настроенная толпа, будто по сигналу, заулюлюкала, загигикала, засвистела, закричала.

Из-за леса вынырнула, влекомая парою лошадей, тачанка с претензией на летнюю карету. По такому случаю безобразно измалёванная яркими красками, в пёстрых лентах, с бантами даже на колёсных спицах. На тачанке восседали жених с невестой, фата в семь локтей которой развевалась на ветру, как пролетарское красное знамя во время военного парада.

Кучер флагманского экипажа − молодой франтовый казак в тельняшке и бескозырке с чёрными ленточками, стоял во весь рост, с тем чтобы подчеркнуть явление себя народу.

Он стеганул коней плёткой, дабы вызвать лёгкий ажиотаж среди хуторян. Впрочем, у праздничной процессии этим он вызвал противоположные чувства. Захлёбываясь от клубов дорожной пыли, все дружно и каждый по отдельности вспоминали его ни в чём не повинную родительницу.

За тачанкой − председательская чёрная «Волга», которую с трудом добыли в соседнем районе. «Волга» на деревенской свадьбе, да ещё и чёрная − это была несбыточная мечта колхозника. Детище Горьковского автозавода также в пёстрых лентах и бантах.

За «Волгой» − жигулёнок первой серии, синего цвета «Москвич-412» и два невзрачных горбатых запорожца, которые не были удостоены ни бантов, ни лент. К передним бамперам зазиков привязали разноцветные шары, половина которых полопалась. На суровых нитках безрадостно трепыхались огрызки.

Следом – «Беларусь» с начинённым пролетариями прицепом. Те истошно визжали и улюлюкали. Тракторист постоянно оборачивался, опасаясь, чтобы кто-нибудь из пассажиров сдуру не слетел с кузова.

Завершал процессию небольшой табунчик байкеров на мотоциклах, мопедах и веломоторчиках, оставлявших после себя густое серое облако пыли, перемешанное с сизыми клубами выхлопных газов.

Согласно табели о рангах табунчик возглавляла святая троица явистов, на лицах которых сохранялся отпечаток гранитной монументальности, будто они сопровождали генерального секретаря ЦК КПСС. В руках пассажира, того, что посередине, на держаке от лопаты весело трепетал кумачовый флаг.

Свадебный кортеж приближался к месту дислокации. Кучер, натягивая вожжи, осадил прыть животных, дабы те не проскочили мимо.

Оглобли флагманского экипажа, с супружеской парой на борту были обмотаны зелёной фольгой, что на данном историческом отрезке, на хуторе, да и в окрестностях, считалось аристократической блажью. Фольгу добыли в Тарасовке, на молокозаводе, где она применялась в качестве крышек для кефирных бутылок.

На спине у тёмно-гнедого с подпалинами жеребца ажурной тесьмой закрепили куклу, символ вытекающих из этого последствий. Кукла − в голубом воздушном платьице, с улыбкой, отображающей счастливое детство всех кукол на свете. Жеребец, мотая головой, вздрагивал всем телом, обороняясь от въедливых мух и оводов.

В одной упряжи с жеребцом − пегая кобыла с белым чулочком на передней правой ноге. Хомут был украшен венком из стеблей пшеницы, символизирующим благополучие. Колосья пшеницы, по-видимому, щекотали шею животного, и кобыла, всхрапывая, стригла ушами и нетерпеливо била копытом. А может, ей хотелось, чтобы её разнуздали, освободив от этих осточертевших удил, чтобы можно было спокойно пощипать травки.

Вездесущие мальчишки, отталкивая друг дружку, цеплялись за задний борт тарантаса, дабы увековечить себя в рассказах о героической поездке на свадебной тачанке.

Почётный кортеж «причалил» к квадратному дому, и из сарая один за другим стали взмывать в небо голуби, чего не было предусмотрено сценарием торжества. Всё это были проделки Нахалёнка, племянника невесты, который для эффекта бросил в голубятню кота.

Фунтик, с интересом взирающий за происходящим, прокомментировал:

− Торжественная сдача пи…ды в эксплуатацию.

Жульдя-Бандя хихикнул, впервые услышав столь ёмкое лаконичное и убедительное определение. Наблюдая за айсбергом материала, также не смог остаться равнодушным к событию:

− Невесту переспелых лет берёт тамбовский наш поэт (А. Пушкин). Жениться нужно на сиротах, Фунтик, − поучал он. − Адам был одним из тех счастливцев, у кого не было тёщи, да и Ева, заметим, не познала ядовитых желёз свекрови…

Тамбовского поэта, впрочем, с лёгкостью заменил Жорка Матюхин − слесарь со свинофермы, что через речку, в Атаманске. Забегая наперёд, скажем, что жених был невысокого роста и ещё более низкого интеллекта, женоподобный, с отсутствием какой-либо растительности на лице: прыщавый и слащавый до отвращения.

Жорка был патологическим неудачником и из двух зол непременно выбирал худшее, о чём и перешёптывались бабы у колодезя. Он не брезговал самогоном, а потребивши, становился злым кусачим зверьком. Находил обидчиков, коими являлись все, кто называл его Манюней, получал по морде, и с фингалами под глазами лицо его обретало более мужественные черты.

Единственным человеком, кому дозволялось употреблять это унизительное прозвище, была Сильва, Татьяна Сильченко − сочная стройная казачка. Она была на полголовы выше и на шесть лет старше. Нынче, правда, Татьяна Сильченко стала уже Матюхиной − Жоркиной женой.

Она не любила Манюню. В Жорке ей нравилось только приданое. Отдельная хата в самом престижном районе хутора, возле колодца, полуторагодовалая тёлка, два валуха, мотоцикл «Минск», с которым она лихо управлялась, три поросёнка да тысяча двести рублей деньгами. На это, впрочем, ни одна дура на хуторе и в его окрестностях не позарилась….                                                                          

Глава 2. Лёгкий философский экспромт на тему деревни и пролетарской свадьбы

Жульдя-Бандя с упрёком подумал о том, что ни разу не был на свадьбе тамадой. На секунду он представил себя в этом качестве. Ему стало немного неудобно перед собственной биографией за то, что он − великий мастер словесной импровизации, так и не был удостоен чести стать свадебным распорядителем.

Он с отвращением созерцал свой лик, отражённый в оконном стекле. Он стал противен самому себе, по большей части оттого, что какой-то хам, пошляк и выскочка станет тешить себя вниманием к своим дешёвым, изъеденным веками прибауткам и тостам, зачатым с первой выпитой человечеством рюмкой, пошлым анекдотам, смысл которых постигается коллегиально.

Жульдя-Бандя почувствовал, как в нём закипает и просыпается тамада. Его нисколько не смущало то, что он лишь смутно представлял себе обряд жертвоприношения, когда свободу меняли на традиции. Утонув в собственных фантазиях, он не слышал, что сказал Фунтик, а лишь улыбнулся и кивнул, вызвав у дружка лёгкое подозрение. Потому что тот спросил: «Который час?»

Жульдя-Бандя ощутил пробуждение в себе великого мастера оригинального жанра и немного философа, хотя крестьяне вряд ли приемлют эту диалектическую материю. Впрочем, он явно себя переоценивал, поскольку в этом качестве мог претендовать разве что на помощника тамады.

− А вы знаете, кто был самым известным серийным убийцей?

Фунтик кинул недоумённый взгляд на дружка, поскольку смерть и свадьба были разнополыми понятиями.

− Мендельсон. Под его свадебный марш были загублены миллионы жизней.

Для подтверждения своих слов ветреный пассажир, просунув голову в щель окна, стал насвистывать похоронный марш, по-видимому, для жениха, по безвременно ушедшей свободе.

Фунтик усмехнулся:

− Шо-то у вас севодня симфоническое настроение.

− Лишь бы не камерное.

Друзья рассмеялись, нарушая устойчивую дремоту и покой купейного вагона. Перемена эмоций нисколько не заглушила в нём ответственного распорядителя торжества, который доминировал над прочим: рвался из груди к розовому дому, к народу, к пролетариям, к гарным строптивым казачкам, в конце концов.

Тамада в нём рычал, ревел, кричал, стремясь высвободиться из заточения, грызя невинную душу, не желая быть погребённым в душном вагоне пассажирского поезда.

Жульдя-Бандя уже вынашивал вступительную речь, начинённую азартом, задором и юмором, чего, он был уверен, будет недоставать на казачьей свадьбе.

− Предчувствуя последствия фатальные − заказывайте кольца обручальные (Д. Байрон), − прокомментировал он, обращаясь к Фунтику. − Без меня там будет скучно, − предположил неугомонный пассажир, отправив сочувствующий взгляд к розовому дому, где полным ходом шло десантирование со всех видов транспорта, в том числе и гужевого, с женихом и невестой на борту.

Невеста, не дожидаясь милости от природы, а тем паче от суженого, ловко выпрыгнула из тачанки, взяла его под руки и, не обращая внимания на фотографа, требующего запечатлеть исторический момент, повела во двор. Фотограф, дабы честно исполнить свой долг, стал грудью на пути молодой четы, заставив их остановиться.

Деревенский шут и балагур Хома, подкравшись сзади жениха, приставил к его голове рожки из указательного и среднего пальцев. Пальцы у Хомы были короткими и кривыми, и рожки получились не очень эффектными, хотя именно эта фотография, по мнению сексуального большинства, и получилась самой впечатляющей.

− Надо ехать в деревню, видит бог. Деревня, мой юный друг, − источник мироздания, − Жульдя-Бандя похлопал юношу, который был на десять лет старше, по плечу, − прародитель любого города, и в том числе Одессы, вскормившей вас своей воровской грудью.

Фунтик хихикнул, охотно принимая обвинение.

− Человек − раб утилитаризма!..

Дружок согласительно кивнул, понимая сие как нечто связанное с утилизацией.

− …Он порабощён мелкособственническим подходом к жизни: голубые унитазы, бассейны, жакузи и жалюзи, бары, кофиё в постель − всё это от лукавого! Голубой унитаз радует глаз: жопа к нему равнодушна. Если бы унитазы умели говорить, жопа узнала бы о себе много нового. А ты знаешь, чем отличаются богатые от бедных?

Дружок равнодушно поднял плечи, предположив всё же:

− Баблом.

− Разница между богатыми и бедными в том, что у первых более дорогие памятники, − Жульдя-Бандя секундной паузой отметил стоимость афоризма. − Я лично, − он обозначил себя рукой, − нисколько не прельщусь тем фактом, что меня похоронят в гробу из палисандра.

 Фунтик хихикнул, что предопределяло какую-нибудь гадость:

− Тебя зароют как бешеную собаку… − он силился преувеличить величину сарказма. − В ящике из необструганных досок… и без креста…

Товарищ, не обращая внимания на поддёвки, продолжил тему деревенского бытия:

− А здесь, Фунтик, здесь истинная жизнь, первобытная, не обременённая цивилизацией. В деревне жизнь чиста и размеренна. А какой чудный воздух, − он полной грудью вдохнул протискивающегося в приоткрытое окно вагона знойного воздуха, продолжив монолог:

− Здесь весёлый, честный и открытый народ. Здесь веселятся и бьют морды друг дружке, искренне и без злости. Тебя когда-нибудь били просто так, без этих истеричных политических воззваний: «Бей вора!», «Гаси мерзавца!», «Мочи сволочь!»? − Жульдя-Бандя посмотрел на дружка, по большей степени определить реакцию на свои философские испражнения. − Здесь корм из натуральных продуктов, и люди пьют экологически чистый самогон.

Фунтик скривился, памятуя об этом чистом, свободном от генетических посягательств продукте.

− Деревня, друг мой, от бога, а город − от дьявола! Ты живёшь двадцать лет на одной площадке с соседями и не знаешь, как их зовут…

− Одну − Скумбрия, а другую − Роза Люксембург, вечно митингует на Потёмкинской лестнице.

Магический полёт мысли прервал поезд. Издав победный клич, он, грохоча вагонными сцепками, тронулся. Протащив несколько метров, остановился, раздражая пассажиров, кроме, пожалуй, одного, нашедшего в этом сюжете, который мог пролететь за одно мгновение, нечто одушевлённое и интригующе-притягательное.

В этот момент из соседнего купе, визжа и заливаясь смехом, выбежал малыш, стремглав помчавшись в сторону туалета. За ним устремилась молоденькая белобрысая мамаша в коротком голубом махровом халатике, угрожающе хлопая в ладоши:

− Догоню, догоню, догоню!

Это на какое-то время отвлекло Жульдю-Бандю от происходящих за окном событий. Он, улыбаясь, констатировал:

− Дети − это маленькие мерзавцы, и родители начинают понимать это, когда ребёнок перестаёт пить молоко и начинает пить кровь. У меня такое подозрение, что нас там будет не хватать, во всяком случае, меня уж точно, − вновь вернулся к происходящему за окном Жульдя-Бандя, пристально взирая на деревенскую свадьбу. − Господь неспроста остановил эту механическую сороконожку именно в этом месте и в этот час. Всевышний не желает лишать ни в чём не повинный народ моего могучего интеллекта. Собирайся! − приказал он тоном, не допускающим возражений.

− Жулик, ты шо, с дуба рухнул?! − Фунтик посмотрел на кореша в надежде, что это очередная шутка. − Это через почему мы должны выползать в этой дыре? Через потому, шо тебе захотелось трахнуть колхозницу?!

− Фунтик, а ты когда-нибудь пробовал колхозницу? − Жульдя-Бандя с упрёком посмотрел на дружка.

− Пробовал, жирноватая, − явно соврал товарищ, стыдливо уронив глаза.

Жульдя-Бандя тем временем выпрыгнул из штанов спортивного костюма. Перескакивая с ноги на ногу, «нырнул» в джинсы и, застёгивая пуговицы рубашки-безрукавки, стал мурлыкать, возможно, вдохновляя самого себя:

− Смело мы в бой пойдём за власть Советов и, как один, умрём в борьбе за это (ремейк, А. Колчак)…

Фунтик не только умирать, но и получать по морде от воинственных донских казаков не имел ни малейшего желания. Он краешком надежды полагался на то, что разум взбалмошного друга возобладает над бредовой идеей − непрошеными гостями ввалиться на деревенскую свадьбу, в самое логово пролетариев. Понимая, что это уже не шутка, он, стал нехотя собираться, рассчитывая на то, что поезд тронется, разрушив планы неугомонного друга.

Жульдя-Бандя кинул улыбчиво-витиеватый взор на бывшего узника яснополянской «здравницы»: − Не грусти, Фунтик! Гульнём пару дней и поедем дальше. Мы не можем оставить на произвол судьбы целую деревню, а может, даже две! Я не позволю превратить свадьбу в поминки! Что ты видел в своей пустой никчёмной жизни? Ты не был ни разу на деревенской свадьбе!

− Кретин! − бурчал Фунтик, не представляя повода, с которым они появятся на свадьбе. − Натурально, с мозгами поссорился, чувак.

Двери в тамбуре были заперты. В соседнем вагоне, к его удовлетворению, тоже.

− Подозрительно всё это, − зная врождённую халатность проводников, заподозрил самое страшное потенциальный гость, потенциальность которого, эта хрупкая материя, висела на волоске. В предпоследнем вагоне дверь, правда, на другую сторону, оказалась незапертой.