Я стал бояться своих снов. В них всегда все было какое-то красное. И такое страшное, что уже после первого сна я проснулся от собственного крика. Дышать нечем, сердце выпрыгивало из-под ребер. Не мог даже двинуть пальцем от нахлынувшего ужаса. Спрятался под одеяло, и потихоньку перестал бояться. Вокруг все такое знакомое, родное, хоть днем и казалось надоевшим. Посидите в одной и той же комнате почти все время — вы меня поймете. Включил ночник, и оставил на всю ночь гореть. Хорошо хоть эти красные сны не каждую ночь снились, а то бы пришлось все время не спать. После первого, приснившегося примерно через неделю после того, как дядь Жора притащил ночью побитого мальчика, я вечером надулся кофе, который нашел на кухне — чтобы сон отбить. После этого кофе еще сильнее спать захотелось. И в туалет бегать. Это мне-то! Пришлось-таки бегать, чтобы постель не обмочить. Такой беды со мной с самого детства не случалось. Мама даже гордилась этим. Когда ей предлагали брать бесплатные памперсы для меня, она с такой небрежностью отказывалась. И мне она в эти моменты казалась сказочной королевой. Мы гордились друг другом...

Потом в интернете нашел, как нужно кофе варить. Он какой-то другой, а не растворимый. А! Молотый. Но у нас его не было. Мама пила раньше всякие чаи, а теперь водку с дядькой. Водку пить я ни в коем случае не хотел. Бе. Она воняла гадостно и заставляла людей делать всякие нехорошие вещи. От кошмаров точно не спасет. Хотя мама пьет ее так, как будто бы она — ее единственное спасение. Раньше она меня так называла. Своим спасением и спасителем...

В общем, первый красный сон поначалу казался просто сном. Я их как фильмы смотрю, сны, иногда даже путаю — то ли кино вчера было, то ли сон приснился. Комната с земляным полом, плохонькой покосившейся мебелью и дровяной печкой в дальнем углу. Лампочка под низким потолком светит красным. Страшного ничего и нету. Потом через комнату начали бегать мыши. Мыши и мыши. Я их никогда не боялся, маму просил, чтобы какую-нибудь мышку мне купила. Вот она-то мышей боится — эта мысль пришла ко мне во сне, и я даже заулыбался. Во сне я мог ходить! Погнался за одной из мышей. Но она от меня ускользнула, шустрая такая. Потом грызуны стали ускоряться, они уже не просто быстро бегали, они носились так, что в глазах рябило, по стенам, по потолку, везде. В печке ярко вспыхивает лениво тлевшее полено. На шаткой кровати с покосившимися ножками шевельнулось грязное тряпье. Тряпье сваливается на земляной пол, под ним оказывается связанный мальчик, у которого нет рта. Под носом — гладко, подбородок и все. Но и это не страшно. Даже интересно, как этот мальчик пьет и ест? Дышит-то, понятно, носом... Мальчик дергается, пытается развязаться, но ничего не получается. Меня же он будто бы и не видит. И я не могу ничего сделать — как привидение, что ли. Все вижу, все слышу, но сделать ничего не могу. Поленья вспыхивают ярче, невидимая до этого момента дверь широко распахивается. На пороге появляется гном или просто низенький человечек. Его лица не видно в темноте. Я обрадовался, сейчас человечек развяжет мальчика, и они уйдут из этой неприятной комнаты — пусть и не страшной. Под землей сидеть — точно невесело. Это я вам вот прям подтверждаю — хотя я сижу в обычной комнате, но уйти также не могу. И нет никакого доброго гнома, чтобы помочь. Кроме мамы. Которая совсем не гном. Сейчас и ее, можно сказать, нету, когда у нее есть водка и противный дядька Жора.

Свет от красной лампы освещает лицо вошедшего и вот теперь становится по-настоящему страшно. Оно злобное такое, ужасное и страшное. Мало того, что человечек не вышел ростом, у него одно плечо выше другого, ногу приволакивает, отчего кажется, что он передвигается прыжками. Голова — словно от тела другого человека, она по размеру как голова взрослого дядьки. Темные, грязные волосы торчат в разные стороны. Вытянутый кривой нос нависает над неожиданно полными красными губами, подбородок — вот точно, как у Бэтмена — квадратный. Я где-то читал, что такой подбородок называют «волевой», глубокая ямка посередине. Красные губы гнома растягиваются в неприятной улыбке, он шепелявит:

— Сто, друзок, проснулся?

Связанный мальчик испуганно следит за гномом. Пытается что-то промычать. Гном злобно усмехается:

— Сто, рота нету, говорить не мозесь? Вот и молти тогда, нетего тут. Слысал, сто молтянье золото, вот у тебя золотиска многонько теперя!

Берет топор, глухо хэкает и отрубает мальчику ногу. Всю, от бедра прям. Одним точным ударом. Кровь заливает все вокруг, яркая, брызжет из раны. Злобный гном хихикает, подставляет под культю грязное ведро:

— Вот нетего добру пропадать, сю кровуску соберу, колбасу кровяну сделаю. Сам попробуес, пальтики облизес. И не дергайся ты так, подумаес, ноги у него нету... Она се равно у тебя лисняя была. На вот, таблетотку съес. Потом вкусно будет.

Запихивает мальчику в нос таблетку, видно, как она комком проскакивает в глотку, он судорожно глотает. Глаза мальчика стекленеют. Комнату застилает кроваво-красный дым, сквозь который иногда проблескивает пламя из печурки. Оно тоже алое. Из стен начинают сочиться капли, очень похожие на кровь. Злобный гном, шумно швыркая, пьет еще теплую кровь, над которой парит легкая розоватая дымка, пьет из грязного погнутого ведра. Удовлетворенно щелкает языком. И поворачивается ко мне, словно до этого он меня не видел, а теперь прозрел.

— О! Есе один мальтик! Ты друга навестить присел? Или пить хотес? — протягивает мне ведро, в котором полно еще крови.

Теперь мне так страшно, что я начинаю орать. Просыпаюсь от своего крика в ужасе. Мне кажется, что я весь дом переполошил. Сажусь, придерживая выпрыгивающее наружу сердце, но, оказывается, громко было только во сне. В квартире тихо. А я прям умираю от страха. До сих пор запах крови чувствую, такой, ну, как это, такой противный, с металлическим вкусом. И свет этот красный! Не знаю почему, но под конец он кажется самым страшным из всего, что было. Как будто все монстры среди красноты поселились и только ждут, чтобы я отвернулся или побежал.

В эту ночь я больше спать не ложился. Включил ночник и рисовал все то, что приснилось. Мама раньше очень любила смотреть, как я рисую, говорила, что у меня талант. Потом она вычитала, что это для меня полезно. В итоге у меня столько карандашей, фломастеров, блокнотов, альбомов и прочей дребедени для рисования, что они во всех углах. Одно время даже мольберт на ножках стоял, но с красками у меня как-то отношения не сложились. В инвалидном кресле красками за мольбертом рисовать очень неудобно.

На листе блокнота, в котором я расслабленно чего-то черкал, постепенно появлялся силуэт того злобного гнома из сна, потом мыши. Одна особенная мыша, миленькая, как из мультиков, на задних лапках стоит, разглядывая мальчика, едва видимого под старым одеялом. Рисовал я все это только красными карандашами, разными оттенками, истер все. Постепенно весь сон появился на клетчатых страничках и мне полегчало. Ужас, такой, как вот когда только проснулся, исчез. Но я на всякий случай вглядывался в темноту углов комнаты . Разглядывал странички, решая, показывать это все маме или нет. За окном начало светало. Я устало потянулся, выключил ночник, и собрался уже было укладываться хоть немного поспать. Теперь-то можно не бояться. И едва слышно язычок замка входной двери встал на место. Дядь Жора пришел. Я быстро спрятал блокнот под подушку, накинул одеяло и притворился спящим. Почти бесшумные шаги остановились возле моей двери, я на всякий случай сжал в руке карандаш. Ну не нравится мне дядь Жора, вот никак. Он недолго постоял под моей дверью. Потом тихонько зашумела вода в ванной, открылась дверь в мамину спальню, она что-то спросила сонным голосом. Дядька ответил что-то типа, спи, спи, ночь еще. И снова стало тихо. Я с облегчением выдохнул, оказывается, дыхание затаил. Пожалуй, маме ничего об его ночном отсутствии знать не надо, и мазню мою видеть не надо. Пока. Красные сны теперь мне снились примерно раз в месяц. Не точно в какой-то день. Но я знал, если один кошмар уже был, значит, остальные ночи можно спать спокойно. Даже ночник выключать.

Все свои красные кошмары я зарисовывал. Там я всегда мог ходить. Второй красный сон приснился мне в ноябре. Снилось, как я гуляю вечером по темным улицам, иду, подбрасывая рюкзак вверх. Мне весело, я получил хорошую оценку, дома ждут родители — да, да, мама и папа — и скоро выходные. Я иду через парк, деревья начинают потихоньку смыкаться, загораживая мне проход. Становится все темнее и темнее. Только свет не меркнет, а становится тускло-красным. Холодает. В темно-красном небе парят птицы с огромными клювами. Пеликаны или птеродактили! Про них мне мама рассказывала. Эти птицы сбиваются в стаю, и слышится их беспрерывный галдеж: «Беги, беги, беги!» Мне становится жутко. Деревья теперь стоят сплошной стеной, листья давно облетели, кривые сучья как-то жалобно и тоскливо вздымаются к темно-красному небу. Внезапно моего лица касается нечто бархатистое, мягкое. Я расслабленно отмахиваюсь. Не может же быть что-то столь мягкое — опасным? Поднимаю глаза и начинаю орать. С деревьев на меня пикируют пауки, раскачиваясь на толстых нитях. Пауки похожи на птицеедов, только еще большего размера. Они раскачиваются вокруг меня на этих своих паутинищах, стараясь зацепиться за все, до чего могут дотянуться. Один особо шустрый уже проник мне под одежду и щекотно ползает там. Я безуспешно стараюсь вытряхнуть его. С каждым прыжком, с каждым воплем все больше пауков опутывает меня паутиной. И вот один здоровущий, уклонившись от удара, ныряет в мой раззявленный воплем рот, копошится там, словно огромная пушистая конфета. Только конфета это приносит смерть, и я смолкаю. Смолкаю навсегда. Я чувствую, как моя жизнь ускользает, ускользает...