НОВЫЙ ДОМ

Что-то неведомое вдруг оторвало его от теплого сообщества братьев и сестёр и подняло высоко вверх. Полусонный, сразу почувствовав себя одиноким в этом своем невольном паре́нии, он попытался вырваться, чтобы вернуться туда, где тепло, сытно и спокойно, но неумолимые, чужие руки крепко держали его, такого маленького и беспомощного.

Извиваясь всем своим слабым, детским тельцем, он безуспешно пытался освободиться, но все было тщетно. Сделав ещё последнюю, самую отчаянную попытку избавиться от этого нестерпимого плена, он, полностью обессилив от неравной борьбы, наконец, смирился и, поникнув, затих. В конце концов, его мать, которая оставалась там внизу, молчала. Он, крошечная её частичка, верил ей до конца, совершенно безоговорочно, и, чувствуя её тревогу и страх, просто ждал, когда же его, наконец, отпустят и он сможет вернуться к её привычному теплу и нежной заботе.

Он ждал, затаившись, но чужие руки, казалось, и не собирались его отпускать. Они крепко держали, поглаживая, и не хотели причинить вреда — он это чувствовал, а он всегда доверял своим ощущениям. Нельзя сказать, что ласка этих рук  была приятна, но избежать её он не мог и поэтому терпел, терпел, пока мог.

Наконец, окончательно проснувшись и почувствовав острый приступ голода, он вновь стал нетерпеливо вырываться, извиваясь всем телом и брыкаясь мягкими, слабыми лапками. Он даже пытался кусаться и грозно рычать, однажды он слышал, как это делала его мать. Малыш чувствовал, что у него не совсем получается, но все равно не мог иначе — они должны его отпустить!

— А он с характером, мне это нравится!

Голос был ужасно громким, просто оглушающим. Маленький пленник затих, притаившись, потому что почувствовал, что то, что издает такие ужасные звуки намного сильнее не только его, но и матери. Она, как бы в подтверждение этого, всё ещё молчала, хотя волна тревоги и страха, исходящая от неё, просто хлестала и била его, накатывая волнами.

Но мать молчала, смирившись, она подчинилась тому, кого считала самым главным и его гостю с такими огромными, сильными руками, которые оторвали от неё маленького сына. Она знала, что ничего не сможет изменить, это уже было, и не один раз, когда чужие руки забирали у неё детей. Она с этим давно смирилась, но всё равно, каждый раз, когда это происходило, нестерпимо страдала. Её материнское сердце разрывалось от страха и боли, а душа плакала из-за бессилия и невозможности помочь, защитить, спасти, успокоить этот маленький комочек, которому она дала жизнь.

А он боролся, рвался, из последних сил пытаясь освободиться. Его маленькое сердце бешено колотилось от предчувствия чего-то неотвратимого, неизвестного, а поэтому страшного, что должно было произойти. Он уже понял, что что-то обязательно  должно случится.

И не ошибся. Те же крепкие руки неотвратимо распорядились его жизнью, изменив её коренным образом. Пока что он не знал, что эта перемена принесет, пока он чувствовал только одиночество и потерю тепла, без которого не привык обходиться.

Все было чуждо ему в этом новом месте, куда его принесли эти руки. Он был в полной их власти, они могли принести ему как боль, так и любовь. Почувствовав это совершенно необъяснимым образом, он просто принял своё новое положение, как до этого принимал власть своей матери. Он смирился, потому что ничего другого ему не оставалось. Так уж сложилось, что он не мог жить иначе, без безоговорочной веры кому-то, потому что он был собакой, и по-другому не умел.

Когда руки, наконец, отпустили его, он, шатаясь на ослабших, и до этого-то не очень послушных лапах, сразу отправился на поиски матери. Она была так нужна ему сейчас и он искал, ковыляя по скользкому полу и обнюхивая каждый сантиметр, в надежде обнаружить родной запах. Слабые, дрожащие лапы то и дело подводили его, и он падал вновь и вновь, но каждый раз упрямо вставал и шёл дальше. Всё что он хотел — это найти ЕЁ, которая могла бы согреть и успокоить. Он, конечно, сразу понял, что ЕЁ тут просто нет, потому что всё в этом доме пахло незнакомо и поэтому страшно. Но он всё равно искал, потому что не мог пока представить свою жизнь без НЕЁ. Он упрямо ковылял вперед и вперед, пока силы не покинули его окончательно и, в изнеможении, он не упал на холодный, скользкий пол. Малыш был полностью опустошён, ничто его уже не пугало, ему было всё равно, т. к. свою мать он так и не нашёл.

И опять те же  сильные руки подняли его и куда-то понесли, но он уже не чувствовал страха, так как то, что должно было случиться уже случилось, и ещё потому что он так ужасно устал, что ему сейчас хотелось только спать.

Руки осторожно опустили его на что-то тёплое и мягкое и, ласково погладив, оставили одного. Покрутившись на своей новой подстилке и устроившись поудобней, он, забыв о своем одиночестве, наконец, согрелся и уснул. Его сон, отражая его дневные переживания, был тревожен: задыхаясь и теряя силы, он убегал от неведомой и неотвратимой опасности. Слабые лапы подгибались, и он всё время падал. Это неведомое, страшное уже почти настигло его, нависая над его распростёртым и беспомощным телом.

Ужас безжалостно сжимал холодными, липкими пальцами его маленькое, трепещущее сердце. Как ОНА ему нужна! Только ОНА могла его сейчас спасти, но её нигде не было. Огромная, черная тень неведомой опасности уже почти совсем накрыла его, такого маленького и беззащитного. Проснувшись от ужаса и не найдя привычной защиты от всех бед, чувствуя себя брошенным и несчастным, он дрожал и жалобно скулил, забившись в самый угол, чувствуя себя таким одиноким, как никогда до этого. Это ощущение пустоты он запомнил навсегда, и всю его последующую жизнь именно чувство одиночества было самым большим его страхом.

И тут он опять почувствовал эти руки. Обхватив маленькое, трепещущее тельце, они вновь подняли его, лишив свободы. Он дрожал от пережитого, скуля и подвывая. Ему так были нужны тепло и защита, что, доверчиво прижавшись к ним, он, наконец,  почувствовал, что прошлые страхи куда-то уходят и он уже не один. Маленький собачий ребенок вдруг поверил этим теплым и сильным человеческим рукам, которые до этого принесли ему одиночество и пустоту. А поверив однажды, он уже верил всегда, пока по-другому он не умел. И, согретый теплом этих рук, он, наконец, уснул спокойным сном.

БОЖЕСТВО

Наконец, прошла эта длинная ночь. Смирившись с тем, чего он не мог изменить, Коротай, так нарёк его новый хозяин, блаженно потягиваясь, встретил новый день.

Он был всего-навсего щенок и был сыт и надёжно защищён от всех бед этими сильными, добрыми руками. Когда к нему пришло это понимание, он не знал и не смог бы себе объяснить, да это было уже и неважно. Да и что с него взять, он всего лишь маленький собачий ребенок. Во всяком случае, вчерашние страхи отступили и перед ним открылся новый мир, а это так интересно. Неведомое звало, неудержимо влекло его и сопротивляться заманчивому зову он не мог. Маленький и бесстрашный, он смело двинулся навстречу своей новой, неведомой жизни.

Лапы расползались и совсем не слушались. Падая и каждый раз упрямо поднимаясь, он тщательно обследовал свое новое логово. Запахов было очень много и они были странные, незнакомые, но среди них был один, который напоминал ему мать и, в то же время, был немного другим. Он завораживал, звал за собой и, послушно следуя зову, малыш ковылял, спеша, по длинному и темному коридору. С каждым шагом запах становился сильнее, он забивал жадные, крохотные ноздри Коротая, заставляя маленькое сердечко тревожно и учащённо биться. К нему примешивались и другие, но этот запах был сейчас самый главный. Что он нёс в себе? В нём была угроза, и в то же время он неудержимо притягивал к себе.

Вдруг из-за полуоткрытой двери в темноту коридора вышел ОН. Коротай застыл. Восторг и страх вдруг переполнили его трепещущую детскую душу, лишая возможности двигаться.

ОН тоже стоял неподвижно. Как ОН был прекрасен! Большой, сильный, невероятно красивый, он, казался чем-то нереальным. Его чёрные глаза горели в полумраке неистовым огнем. Длинная, струящаяся псовина*, казалось, светилась в темноте, так она была бела и блестяща. Несомненно, ОН был богом! А бог мог карать и ласкать и власть его была беспредельной. Коротай безоговорочно и сразу поверил и принял это.

Восторженно блестя глазёнками, он смиренно ждал знака от божества. Маленький, смешной малыш был очень счастлив сейчас. Только вчера потеряв родную мать, сегодня он обрел того, кто был намного важнее — это был более старший и потому более сильный, а значит это был его ВОЖАК. И малыш, сидя на ослабевших и дрожащих лапах, терпеливо ждал знака милости, всем своим видом давая понять, что он послушен.

И, выждав полагающуюся случаю паузу, ОН, явно не спеша, подошёл, чтобы выяснить, наконец, что же ЭТО перед ним. Бесцеремонно подталкивая Коротая носом, ОН обнюхивал непонятное существо, делая для себя какие-то выводы. Тот терпеливо всё сносил, не испытывая особенных неудобств, потому что привык к подобному обращению ещё в своём родном доме. Он испытывал двойственное чувство страха, удовлетворения, и даже счастья.

ОН теперь был всем для Коротая, ОН был богом. Боги бывают и злые, и могут принести боль и страдание, и в то же время ОН был своим, ОН был понятен, всё-таки ОН был собакой.

А руки, эти человеческие и поэтому всё-таки чужие — что от них ждать?

Закончив своё неторопливое обследование, и сразу же потеряв всякий интерес к малышу, Сокрушай, а именно так звали божество, отошёл прочь и, одним мощным прыжком заскочил на высокий диван и, покрутившись, улегся и затих. Он лежал, прикрыв глаза и выражая всем своим видом, что то, что он только что обнаружил, не заслуживает никакого его внимания и интереса.

« Боже, какая скука!» — говорил он всем своим видом.

Сокрушай был молодым и добродушным кобелем. Он и сам был не прочь поиграть, но по неписаным законам стаи не мог себе позволить сразу уделять много внимания новичку, хотя этот смешной малыш и забавлял его. Увидев, что на его территории появился чужак, он сразу же понял, что тот мал и слаб, а следовательно, должен знать свое место — таков закон стаи. Сокрушай сам вырос под неусыпным надзором старшего и хорошо усвоил этот кодекс на собственном, иногда и достаточно горьком опыте.

Малыш, внезапно сброшенный с небес, почувствовал невольное разочарование и обиду. Глядя на Сокрушая, демонстрирующего полное безразличие, он почувствовал нахлынувшую волну одиночества. Только что, божество было рядом и вдруг он опять остался один, маленький и слабый. Это было настолько страшно, что при всём своём уважении к Сокрушаю, он не смог удержаться от искушения приблизиться и попытаться обратить на себя его внимание.

Осторожно подкравшись к дивану, Коротай попытался также легко и уверенно заскочить на него, но пока что, это было ему не по силам. Это он сразу же понял, шлёпнувшись своим маленьким, пушистым задиком на твердый пол. Тогда упрямый ребенок решил воспользоваться другой тактикой. Поднявшись на задних лапках, опираясь одной передней на диван, он попытался зацепить другой Сокрушая за ухо. Но лапа была, к сожалению, ещё слишком коротка.

Лениво приподняв веки, Сокрушай взглянул на дерзкого, осмелившегося нарушить его покой. Не увидев ничего достойного внимания, он лениво прикрыл глаза, но не до конца, чтобы иметь возможность наблюдать за этим смешным непоседой.

Коротай, с упрямством, достойным лучшего применения и со свойственным его возрасту бесстрашием, безуспешно пытался дотянуться до божества. Все его попытки кончались неудачей, потому что он был пока что очень мал. Он злился и даже тоненько тявкал в отчаянии от собственной беспомощности, но это не помогало. А божество, лениво прикрыв веки, делало вид, что дремлет, и этим еще больше распаляло детское упрямство.

Был и в жизни Сокрушая такой же день, когда его оторвали от матери и унесли в другой дом. Так же как и Коротай, он был напуган и одинок и также встретил в новом доме старшего, авторитет которого, был для него непререкаем.

Новый дом был красив, полы застелены коврами, мебель была новая и очень привлекала маленького Сокрушая. Удовлетворив свой интерес к старинному дубовому креслу, он тут же выяснил, что в одной из комнат живет страшное существо, которые хозяева называли «шваброй». Пришлось ему также познакомиться и с таким местом как «балкон», который и стал вскоре его логовом, где он проводил все дни и ночи. День, а потом ночь. День, а потом еще ночь. И так полгода.

Со старшим кобелем он встречался очень редко, потому что гулять его выводили далеко не каждый день. Два раза в сутки появлялась хозяйка с миской еды, потом она стала приходить один раз, а бывали дни, когда  и совсем не появлялась. От голода и тоски он выл — долго, до хрипоты, до головокружения. Да уж, он сполна познал, что такое одиночество.

А потом он, худой и голодный, попал в этот дом. Три дня он только ел. Он никак не мог поверить, что еда есть и всегда будет. В этом доме не было балкона, а швабра хоть и была, но опасности не представляла, хотя первое время, по привычке, он ей  не доверял.

Пришел и тот день, когда он решился посягнуть на такую святыню, как диван. Первый раз в жизни тогда он ощутил подобную мягкость.

И вот теперь, в его стае появился новичок.

«Какой же он маленький и слабый, ничего не стоит расправиться с ним, чтобы он здесь не шумел. Неизвестно еще, что от него можно в дальнейшем ожидать, но хозяин так трясётся над ним, что, пожалуй, сильно рассердиться на меня, так что уж пусть его, скачет». Сокрушай совсем прикрыл глаза, и, кажется, действительно задремал.

Да и малыш, наконец, совсем вымотался и, свернувшись в комочек, пристроился на полу рядом с диваном, чтобы быть поближе к недоступному божеству. Его, обиженного и усталого, сморил спасительный сон. Он уснул, повизгивая и подрагивая лапками, даже во сне пытаясь дотянуться до Сокрушая. Во сне он был счастлив, потому что знал, что теперь  не одинок и у него теперь был вожак.