Посвящаю Алексею Осколкову,

библиофилу, поэту, одухотворенному

моему другу.

Моя отрада — мысленный полет по книгам, со страницы на страницу… Гёте

Здесь по ночам беседуют со мной историки, поэты, богословы… М. Волошин

И если я от книги подыму глаза и за окно уставлюсь взглядом,

как будет близко все, как встанет рядом, сродни и впору сердцу моему! Рильке

Итак, ищу начальную строку.

Слова идут, как пленники из плена.

Начальная — в ряду и на слуху —

должна быть первой, как в шампанском пена.

Она всплывает в памяти моей,

как Золушка средь чопорной элиты,

блистающая свежестью своей

и — прелестью испуганной молитвы.

— 1-

Дай вам Бог

не болеть, не казниться за холодность

оголившихся чувств, промотавших свое.

Любит старость чудить и шаржировать молодость.

Может, это защитные средства её.

Может быть, мои пункты вам будут знакомы.

Это — город, означенный у Ангары.

Как вулканы, дымятся его терриконы,

и молва, словно лава, струится с горы:

— Дали орден опять юбилейный Храмцову!

— Говорят, будет тракт, как бетон, до Москвы.

— У товарища с ТЭЦа украли корову…

— На Толстого не будет талоновв, увы!

— Тем Толстовым героев труда награждали!

— И бумаги так мало… леса извели.

— А на праздник по баночке кофе продали!

Нынче вроде по рыбине красной… должны.

Это — улица Ленина в избранном городе.

Ранний час знаменательного ноября.

Очередность — как фальшь в фа-мажорном аккорде —

зазмеилась, шипя… Зашипела, змеясь.

Здесь геологов двое, механик с разреза,

честолюбцы отцы, чадолюбные матери,

врач, актер и собкор представительный — «пресса!»,

педагоги — о, да! — говорливые кратеры.

Есть и девушки, но… в минимальном проценте.

И партийные люди, и немного оплошные —

и надстройка, и базис — на книжном цементе.

И геологов двое… сказал уж?.. Алеши.

Ах, да-да, исключение — Клава Трошкова,

за компанию — в петлю для избранных шей,

не жена декабриста, но что тут такого?

Ведь не секта, не клан, не союз алкашей.

Два Алеши — в тот день мы возглавили очередь

на подписку большого поэта Мартынова.

И своих конкурентов забавно морочили:

— Дуэлянта потомок.

— В каждой строчке есть «стыдно…»

Воровали мы тару с торца гастронома,

чтобы очередь грелась, воров осуждая.

В полночь строчки сочились из первого тома —

томным звоном в душе, колокольцем Валдая.

Стыла очередь из дураков полусонных.

— Это ж надо: за книгой стоять по ночам!

Это, может быть, снобы? А может, масоны?!

Тут же страсть отнесли к ненормальным вещам.

Был нормальный наш город рутиной обласкан.

Заселился бурьян до последнего шва.

И парадный фасад, как сапожников лацкан,

залоснился смущенной улыбкой стыда.

Черный город! (Карбон был бы в трубке алмазом).

Дети черной трубы среди черных снегов

огранялись советским негласным указом

в зомби темных идей «светлобудущего».

Здесь не ведал народ «Камасутры» и секса

и пленялся звездой из созвездья Кремля,

ну а если звезда исходила из сердца —

приземлено жила, не имея крыла.

Книжный голод и бум — времена легендарные!

У заветных дверей зажигались костры.

В них горели разбитые ящики тарные,

пламенели сердца и мерцали миры.

Величала нас родина библиофилами.

Верно! Библиоманами были мы, да!

Мы читали в запой. Наслаждаться любили мы

не доставшейся книгой! Какая беда…

Мы писали в горком: «Товарищ… наш… Гетманский,

разберитесь у вас там и дайте нам знать».

А товарищ генсек называл нас агентами,

Шил статьи нам — «крамола», «богемная знать»…

И Алеша Осколков, как раненый Лермонтов,

поэтической строчкой, как шпажицей тонкой,

задирал — подшофе от шафрана и вермута —

и клеймил ИХ позором «надменных потомков».

Этот город дремал. А замшелыми дремами

по советской стране веселилась тоска.

Нам духовный наш хлеб выдавался талонами,

лимитируя спрос раритетов лотка:

на Толстого А. К., на Гайдара, Алексина,

на фантастику Грина, на музу Есенина….

Слава богу, душа — и нетленна, и песенна,

вдохновенна, мудра! — отмолила спасение.

А тома, что достались с толчка, с барахолки,

по великому блату, или случайно, —

давно водворились на книжные полки

и царствуют в сердце моем величаво.

— 2-

Болея, возлежать, увы, друзья, уныло.

Пейзаж с котами… книги… имена.

Вот Лорка. Взгляд разит облатку из винила.

Поэт — поэт в любые времена.

Вот Александр Блок. И контур тонкий

из муфты вынутой и зябнущей руки.

О! Контур тот и звон на повороте конки

далёки и близки… Близки и далеки…

Вот облик в полуфас на мрачном Нотр-Даме

(а полуфас и фон — как плаха и топор).

Здесь Франсуа Вийон в средневековой раме:

магистр и школяр, поэт и честный вор.

Везде унылый мрак и смрад средневековый.

Кто искры в нём раздул? На нас сквозь прорву лет

он смотрит со стены, не защемлен в оковы,

из пары карих дул, готовых на дуплет.

«Беги!.. Беги тщеты, покоя и наследства!

Оставь очаг, суд совести не чти.

В погоне за мечтой — распылишь только средства.

Мораль и стыд — молчанием почти.

Беги, поэт, забав семейного Эдема.

Женат?! Не заведи на стыд рукомесла.

Ножом и топором не настрочишь поэму.

Шлифовка строф сведет тебя с ума.

Купи, как Буридан, несчастного осла!

И свысока смотри на сю поэму.

Жена — поэма, но… иного ремесла.

Увы, мой друг. Оставим эту тему.

***

«…Где Элоиза, та, чьи дни прославил

павший на колени Пьер Абеляр из Сен-Дени?

Где Бланш, чей голос так сродни

малиновке в кустах сирени? Где Жанна, дева из Лорени,

в огне окончившая век?.. Мария! Где все эти тени?

Увы! Где прошлогодний снег?»

Ф. Вийон (пер. Вс. Рождественского)

***

«Соседи, спящие давно,

идите с нами пить вино,

и грянем мессу хором!

Школяр до дна стакан свой пьет.

Да будет тот, кто упрекнет,

навек покрыт позором!»

Ф. Вийон (пер. Вс. Рождественского)

— 3-

…О, книжный храм словесности почтенной!

Избыток чувств и средоточье тем,

рассредоточенных в небрежности по стенам

и бережно хранимых между тем.

Ревнивым взглядом зависти смятенной

скольжу, скольжу по книжным корешкам.

Уж тем и жив, что жажду вожделенно

блуждать по строчкам, словно по лужкам.

А чем мне жить, погрязшему в пучине

безделья и в безвольности ума?

Какие маски вешать на личине,

какие вытаращивать бельма?

Нацеливать отточенную бритву

не в замыслы, но в сальные седины?

И утреннюю бормотать молитву:

«Земной свой путь пройдя до середины»?

Земной свой путь пройдя… до смены века,

не в замыслы — в замысловатость жизни

приподнимаю с удивленьем веко:

не кризисы касаются, так клизмы.

Земной свой путь упаковав в годины,

храню в тепле верблюжьего халата.

И, как паук, пряду я паутину

мировоззренья — спицей постулата.

Что, например, в основе человека?

Свобода? Дух? Незыблемая вера?

А. может, возвеличенное эго?

Иная отличительная мера?

Что есть «основа»? Разум? Воля? Чувство?

Чей разум? Хм-м… Нет у меня ответа.

И мною привлеченное искусство

на истину не проливает света.

Есть Высший Разум — противоположность

Любви Высокой, божьей, милосердной.

А кто здесь Бог? И почему безбожность

возможна перед Заповедью Первой?

О, да! О, да! В святые постулаты

Уверовал давно я, как и в Бога.

Но тень сомненья… пятна, как заплаты,

на солнце. Мед горчит немного.

О, да! О, да! Непогрешимость веры

избавит от мучительных мышлений.

Но среди милых девушек есть стервы.

И парни их рогаты, как олени.

Минуточку… Пора менять припарки

с больной груди на голову больную.

Но паче чаянья и возрожденья паки,

воспоминаний новых не миную.