Император задумчиво смотрел на унылый зимний пейзаж за окном недавно возведенного Михайловского замка. А ведь уже весна наступила – март на дворе... Но в Северной Пальмире март – месяц зимний...

          Став Великим Магистром Мальтийского ордена, Павел Первый все свои резиденции именовал «замками» – это слово казалось более соответствующим духу романтического рыцарства, с младых лет отличавшего пылкого, несдержанного, импульсивного наследника трона. Впрочем, не унылым пейзажем был удручен Самодержец – он города, тающего в тумане, даже не видел. Перед  взором проплывали картины былого, а сердце стесняли заботы настоящего...

          В душе поселилась томительная тревога, для которой – вроде бы – вовсе не было серьёзных оснований...

          Когда-то здесь стоял старый Летний дворец Елизаветы Петровны,  деревянный, снесенный не так давно за полной обветшалостью. Когда-то в нём Самодержец Всероссийский появился на свет... «На этом месте я родился, здесь хочу и умереть» – с грустью было сказано тем сановникам, кто предлагал иные места для величественной резиденции царя. Дворцы ветшают, а замки – они на века.

          Поскольку Павел пытался заставить всю Россию вращаться вокруг своей персоны, то и этот кусок земли он окружил сакральной символикой. Девиз на фронтоне замка – «Дому Твоему подобаетъ святыня Господня въ долготу дней» – был изначально предназначен для строящегося Исаакиевского собора.  Но Павел счёл, что он оказал Богу достаточно внимания грандиозным, украшенным с невероятной пышностью Исаакием, и приказал использовать для своего дворца мраморные плиты с такой многозначительной надписью.         Немедленно какой-то кликуша-юродивый заявил, что «сколько букв в этих словах, столько и лет жизни будет у Его Величества».

          Сорок семь букв...

          Ну, и что? Вот они, сорок семь лет! И впереди – без сомнения! – долгое царствование, величайшее из всех в России! Здоровьем императора Бог не обидел – Павел полон сил и замыслов. А сколько уже сделано!

          Забыть бы только, навсегда забыть ту страшную ночь, когда Павлу, тогда ещё наследнику, явился грозный призрак его пращура, Петра Первого, произнесшего с невыразимой горечью:

          «Павел! Бедный Павел! Бедный князь! Недолго ж тебе царствовать!»   

          Но не было подлинного сочувствия в налитых кровью, выпученных страшных глазах длинного, как жердь, призрака...

          Вот только приходился ли Павел правнуком Великому Петру? Сплетни, распространяемые самой Екатериной, августейшей матерью, были противоречивы при всей их гнусности... То она заявляла «в узком кругу», что отцом Павла был её недолгий любовник князь Салтыков. То вообще отказывалась признать его даже и своим собственным сыном: якобы неизвестного чухонского младенца приказала добыть Елизавета, жаждавшая внука и укрепления престола...

          На что ещё Екатерина могла решиться, чтобы не отдавать законному наследнику власть? Она, приказавшая убить мужа и на долгие годы отнявшая у его сына трон...

          Но ничего, теперь над останками несчастного Петра Третьего было совершено коронование и правящий дом укрепился, а это – главное! Правящий – точно. Строго, но справедливо, под бдительным оком самого Павла, вникавшего даже в самые незначительные дела, будь то длина шлейфа у дам или недостающая пуговица у гвардейца в дворцовом карауле.

          Дом – вот вопрос. Можно ли это всё безобразие считать «домом»? Будь она проклята, матушка-Екатерина: мачехи не так равнодушны, не так жестоки к пасынкам! После вакханалии с фаворитами, которую устроили царицы – Анна, Елизавета и, особенно, матушка-Екатерина, – Павел явил народу пример добродетельной и любящей семьи: родители, окружённые многочисленными детьми. А что наследник двуличен и ненадёжен по части грандиозных отцовских планов, а проход из государевой спальни к императрице Марии Федоровне заколочен, – так это народа не касается. Это вообще никого не касается: семейные дела, святое... Как и слухи о незаконном его, Павла, происхождении.

          Неизвестными младенцами – и чухонскими, и всяко-разными, – история государства Российского вообще изрядно пестрит: и Самозванца Гришку тоже называли так, и самого Петра Первого, и кого угодно... О Петре вообще говорили, что его подменили в Европе и вместо настоящего царя в Россию вернулся чьей-то злой волей подысканный двойник, кровавый безумец! Да стоит ли сумасшедший бред слушать?! Тем более, что если на троне когда и был подкидыш – то это сама Екатерина, худородная немецкая принцесса, дочь незначительного полковника на службе у Фридриха Великого Прусского... Неисповедимы пути Господни.

          А что созрел очередной заговор – так мы его бы-ы-стро разда-а-вим. С таким преданным генерал-губернатором, как умница граф Пален – да одним мизинцем раздавим!

          Император, обычно полный неуёмной энергии – застоялся за долгие годы ожидания трона! Устало размышлял: «Ишь, волю взяли, канальи! Не нравится им, что мы порвали Британии всю её хваленую дипломатию! И поддержали политику Первого Консула Франции, этого – что и говорить, безродного выскочки – Буонапарте, окружившего «туманный Альбион» континентальной блокадой. Но сколько же можно ввозить товары из Англии – пора и самим научиться их производить! Торговля, конечно, дело нужное, но как там сказал Петр Великий?

          «Поелику торговое дело суть дело воровское, то оклад им положить наименьший и раз в год одного для острастки вешать!»

          Знал бы Павел, каким смертным ужасом через полтора века будет веять от слова «блокада»...

          А старинный оборот «в долготу дней» остался лишь у Анны Ахматовой9, любившей именно так надписывать восторженным читателям книги своих стихов...

          Стоит ли тут вспоминать, что ввоз товаров в Россию, так и не научившуюся что-то толковое производить, бездумно распродающую лишь свои природные богатства, будет продолжаться ещё многие и многие годы...

          Роящиеся невесёлые мысли породили раздражение. Опять вспомнился этот заговор... Павел схватил серебряный колокольчик, вызвав камердинера и приказав тому немедленно послать за «господином фон дер Паленом».

          Величать видного вельможу, графа «их сиятельством» Государю и в голову не пришло. Не зря же он как-то обронил фразу: «В России нет значительного человека, кроме того, с кем я говорю, и пока я с ним говорю».       А ведь император всего лишь в своё время заметил французскому посланнику: «Вы не явились на парад моих войск, граф, имея смелость упоминать свои визиты к каким-то «очень важным персонам»! С любезнейшей, между прочим, улыбкой!

          Правда, его любезности с некоторых пор стали бояться едва ли не больше вспышек гнева...

          Знали, – канальи, канальи! – что, вослед за любезностью, назавтра легко может последовать монарший приказ: «В Сибирь!» Придумали даже, что он после парада целый полк в Сибирь выслал! А ведь речь шла всего лишь о вполне объяснимом недовольстве Императора безобразной выучкой солдат!

          Вот что бы развратная мессалина-матушка ни делала – Великая, а он, искренне радеющий за Отечество, добродетельный муж и отец – самодур и тиран! Высылающий на «кудыкину гору» всех неугодных.

          Слова Павла «о сомнительной значительности прочих людей» стали приговором его царствованию... Сплетни оказались сильнее любых достойных дел.

          Пален, очевидно, был на то время во дворце – долго ждать его не пришлось.

          Он вошёл семенящей походкой – придворный, что с него возьмёшь? Император смотрел на сановника мрачно – куда больше ценил отважных вояк вроде Суворова или Кутузова. Не верилось, что в своё время изящный граф со своей всегдашней приторно-обеспокоенной физиономией получил целых два Георгия «за храбрость на поле битвы».

          Вот за ум и хитрость Андреевскую ленту точно заслужил: такое удумал, стервец!

          Втереться к заговорщикам в полное доверие – и на них же доносить! Ослепли они там все, не иначе! И что это за комплот, если друзей от врагов не отличают? Стоит ли на них, ничтожных, вообще время тратить?

          С предателями разговор короткий! Более всего – с детских ещё лет прозябания, – Павел привык ценить личную преданность. Вон, сперва барон, потом и граф Кутайсов, бывший брадобрей, из пленных турок! Или Аракчеев! Безродные? Да что с того! Главное – беззаветно преданы! А знатнейшие Куракины да Голицыны – лишь баре ленивые, исподволь все императорские указы осмеивающие. Опять прав Пращур, награждавший пусть худородных, да верных и дельных!

          Воистину: «если слепой поведет слепого» – не оба ли они придут в «Общество слепых»? – неожиданно пришло в голову Никиты, как сквозь плотный туман слушавшего слова Иерофея. Потихоньку он набирался книжных оборотов и выражений – сам себе диву давался!

          Генерал-губернатор Санкт-Петербурга согнулся в почтительнейшем поклоне, блеск глаз затмевал переливы золотого шитья и усыпанных каменьями орденов на придворном мундире.

          Внимательно посмотрел в лицо государя – вольность, которую он мог себе позволить: «особа, приближенная к императору».

          И ещё как приближенная! Ближе разве что генерал от инфантерии Михайло Кутузов, с молодых лет Павла бывший с ним в почтительно-дружеских отношениях.

          Пален помнил, как по просьбе Великого Князя боевой генерал угождал Екатерине и даже втёрся в доверие к последнему фавориту государыни, всесильному на час Платону Зубову. Кофе ему по-турецки готовить поутру прибегал! Но что делать, – запертый в Гатчине наследник хотел знать, что замышляет мать.

          А замышляла она многое... И любимого внука Александра, лукавого отпрыска самого Павла, императором сделать, следуя идиотской придури Петра Первого, издавшего закон, что император волен назначать себе наследника хоть из денщиков, был бы только «крещён в греческой вере»! Много дров в своё время наломал «Дракон Московский»...

          И Павла в крепость думала заключить, как «изменника и повредившегося в уме»! Понравилась ей идея всех вокруг сумасшедшими объявлять – то мужа, то сына, то жалкого чиновника Радищева, этого писаку! Подумаешь, книжку написал язвительную. Их читают, книжки-то, разве что поповские дети да мещаночки из зажиточных!

          Но вот уж если кто и сошёл с ума, то перво-наперво сама Екатерина в последние годы... Это вначале она была «с немецким порядком в голове и русским бардаком в сердце». Бардак в конце концов взял верх: повредилась на благотворной пользе для государства её нескончаемых возлюбленных, и на вредоносном существовании сына.      

          Может, правда он ей и не сын вовсе?

          Тут графу вспомнилось настороженное отношение Павла к собственному наследнику, с которым у отца практически не было никакой душевной близости... Воспитывала бабка, книжки нравоучительные для него писала – готовила, небось, к трону! А воспитала двоедушного лицемера... Любезен, вертляв, любит нравиться всем – словно не Его Императорское Высочество, а ничтожный коллежский регистратор... Ох, когда наследует – многия беды принесет! Вот и своё участие в заговоре обставил нелепыми условиями: «и свергнуть, и чтобы бескровно!»

          Пришлось напомнить цесаревичу старинную французскую пословицу, что, мол, «нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц». Со слезами, с причитаниями, а согласие дал. Сделал вид, что страшного смысла пословицы не понял...

          Государь в это время горестно размышлял:

          «И что это за семья – Романовы, – где августейшие бабки так и норовят передать власть внуку, минуя сына. Ведь и Елизавета тоже всё мечтала любимому Павлуше престол передать, в обход племянника, законного Петра Третьего. Не успела, померла от пьянства да обжорства... И прочих излишеств.

          Не-ет, правильное решение было принято: государю наследует старший сын, и никаких баб – разве только в самом крайнем случае!

          Благо, крайний случай пока не предвидится: у самого Павла с наследниками все обстоит отлично! Супруга-императрица, Мария Федоровна, хоть и не могла похвастать пылкой страстью мужа, но детей приносила исправно. Главное: осознавать свой долг и быть достойным высокого положения!

          Тут же вспомнилась первая супруга, незабвенная Наталья Алексеевна... Уж как Павел любил её! Но умерла родами, да потом выяснилось, что младенец был и не от него вовсе, а от ближайшего друга-наперсника, графа Андрея Разумовского10... Прикормили в своё время эту смазливую малоросскую «неотразимость» – пришлось расхлёбывать. Государыня-матушка ещё умудрилась тогда желчно обронить, что «для рогоносца Павел слишком уж горюет о жене». Даже тогда – не удержалась уязвить...

          Вот с тех пор и запомнил Павел на всю жизнь, что преданность – главное человеческое достоинство и что Государи не для семейных радостей призваны, они – не мещане затрапезные.

          Так что теперь, хоть сердце и разбито, да зато трон укрепился – дальше некуда: четыре сына!

          Мысли что у одного, что у другого, пронеслись мгновенно, а Пален всё боялся как следует разогнуться: вдруг у Их Величества настроение мутное, гневливое? Как же с ним трудно, с непредсказуемым – просто сил нет!

          Государь хмуро взглянул на вельможу и спросил:

          – И что, граф, слышно о вашем «преужасном комплоте»? Они выступать собираются, или горазды лишь праздные разговоры вести? Не пора ли их всех арестовать, да и дело с концом?!

          – Не думаю, Ваше Императорское Величество, что они в ближайшее время осмелятся о себе заявить. Но некоторые их преступные планы, как и полный список участников, всё ещё сокрыты от меня. Гидру сию многоголовую надо истреблять решительно и безжалостно, однако, прежде следует сосчитать головы! Я надеюсь скоро порадовать моего государя известиями об окончательном изобличении преступных замыслов! Упредить – важнее, чем потом карать, Ваше Величество... Вспомните один лишь только кровавый бунт Пугачёва! Поначалу-то Ея Величество всё отмахивалась: «ах, этот бунт черни!»

          Испуганная улыбка застыла на лице царедворца, сердце которого отчаянно выпрыгивало из груди от волнения: игра была затеяна нешуточная, не на жизнь – на смерть, а он осмелился упомянуть Екатерину... Ведь знал же, что Павел на дух не переносит даже её имени. Как бы всё не рухнуло в одночасье!

          Но ничего, пронесло: императора пример скорее убедил, чем возмутил. Воспоминания о «маркизе Пугачёве» ещё не забылись, как и чудовищные бесчинства обезумевшего от вседозволенности быдла, с  которым никакие карательные экспедиции сравниться не могли...       

          Сделав виртуозно-ничего-не-значащий доклад, Пален откланялся и как-то незаметно растворился в воздухе: особое свойство придворных – исчезать в одну секунду.

          Павел смотрел на неслышно притворенную дверь, и вдруг в его памяти возник давний день... Впрочем, не столь и давний... И почему именно сейчас?

          В Санкт-Петербург прибыла делегация рыцарей Мальтийского ордена11... Рыцари... Орден... Ещё с детства эти понятия были отнюдь не пустым звуком для пылкого наследника российского престола!

          Это вызывало у его матери, увы, лишь брезгливую усмешку: она, затесавшаяся в государи волею случая, долго «держала нос по ветру» и притворялась «сочувствующей прогрессу». А когда, с годами, полностью освоилась на троне, заигрывать с философами с облегчением прекратила. Как и со всеми «рыцарями». Ценила лишь мужскую стать. Хотя что напраслину возводить, и государственному уму отдавала должное, время от времени...

          «Благородные движения души» встречали у неё с тех пор только сарказм. Уж на что княгиня Дашкова была верной наперсницей, – а и та за «вольтерьянство» подверглась суровой опале!

          Жалкие и непоследовательные попытки привлечь нелюбимого сына к государственным делам быстро выявили категорическое несовпадение во всем: во мнениях, способах действий и просто-напросто в устройстве душ.

          Вот другого своего сына, Алексея Бобринского, прижитого от Григория Орлова, она баловала и всё ему прощала: кутежи, огромные долги...

          До управления, впрочем, тоже не допустила – легкомысленный отпрыск боевого сподвижника и великолепного, как утверждали дворцовые кумушки, любовника оказался для этого совсем уже непригоден. А ведь когда-то мечтала замуж за Григория выйти, семью обрести, Алексея Бобринского Высочайшим Указом усыновить... В ущерб ему, Павлу, единственному законному наследнику!

          Но прошло время, былые страсти улеглись, новые фавориты заняли место при её священной особе, и Екатерина была премного благодарна воспитателю Павла, Никите Панину, прямо и жестко сказавшему ей:

          «Как государыня, Вы, Ваше Величество, вольны делать всё, что пожелаете, но как «госпожа Орлова» – забудьте о российском троне».

          Павел тоже был благодарен Панину за эти слова: новый брак матери отодвигал его с престола в Шлиссельбургскую крепость. Впрочем, и без оного судьба цесаревича всё время висела на волоске. Не зря же его называли «русским Гамлетом»... Только у королевы из нашумевшей аглицкой пьесы не было внука... А у Екатерины он появился...

          Прозорливые мальтийские рыцари объявили российского императора «Защитником Ордена» ещё в 1797 году. А уже в 1798 лишились своего – пусть крохотного – государства: его молниеносно завоевала тогда еще республиканская Франция, что набирала обороты, показывала зубы и рвалась к вселенскому господству.

          Быстро, как же быстро трескучий революционный пафос – все эти «Свобода, Равенство, Братство» – уступили место совсем другому величию: имперскому... Куда более привычному и понятному народу! Что и говорить, рабу куда понятнее слово «господин», чем какая-то там «свобода».

          В декабре рыцари прибыли в заснеженную «Северную Пальмиру» с редчайшими дарами: частицей Животворящего Креста Господня, Филермской Иконой Божьей Матери, написанной, по преданию, самим апостолом-евангелистом Лукой, Десницей Иоанна Предтечи... Они избрали Павла Великим Магистром и беззащитная Мальта метафизически присоединилась к Российской Короне.  Был основан Орден Святого Иоанна Иерусалимского – император придавал ему особое значение и награждал им в исключительных случаях.

          Вместе со знаменитыми реликвиями в российскую столицу прибыли и знаки орденского достоинства. Среди них находился и скромный ларец кипарисового дерева с неведомыми письменами на крышке, в котором изрядно удивлённый Павел обнаружил странный гладкий обруч бледного золота, украшенный огромным густо-сиреневым аметистом с кровавым отливом. Странный камень брызнул во все стороны багровыми бликами...

          Будучи человеком сколь порывистым, столь и непредсказуемым, император решил, что это – главный символ власти Великого Магистра! И, не дожидаясь пояснений, водрузил его себе на голову, задрав курносый нос...

          Присутствовавшие при сем почтенные рыцари в испуге всплеснули руками, смуглые лица отчетливо побледнели.

          Осторожно дали понять, что сия древняя святыня и для них самих полна тайны. Что, по преданию, происходит она из Иерусалима, но... её назначение «сокрыто во мраке времён». И что они знают одно: простому смертному надевать её ни в коем случае не следует. Но было поздно, и невероятно счастливый избранник надменно отмахнулся от глупых опасений, где-то даже оскорбительных: это он-то «простой смертный»?!

          С тех пор много воды утекло, его царствование успешно и плодотворно длится, ежедневно издаются полезные для Отечества указы, враги повергаются во прах...

          Обречённые редко понимают, что время их уже растаяло...

          А вот сейчас тревога кольнула сердце, и воспоминание почему-то совсем испортило настроение, вроде бы посветлевшее после визита Палена.

          Белый туманный день подходил к концу. Впереди ещё был обед с наследником, цесаревичем Александром – что-то он нервный последнее время, – и генералом Кутузовым, флегматичным, как всегда... А потом – бумаги, бумаги, новые законы, указы...

          Жизнь продолжается!

          Но сорок семь лет императора Павла Первого отсчитывали последние часы...