23 августа

Ее тело лежит в речушке Девять Миль, наполовину

зарытое в ил. Временна́я отметка – конец апреля.

Наверное, тело вымыло из земли дождем. Или наоборот,

река взбухла после ливней, и на труп нанесло грязь

течением. Временна́я отметка – 18.44, сквозь ветви

деревьев струятся косые солнечные лучи, покрывая

почву на поляне рябью пятен. Там, куда падает свет,

вода мшисто-зеленая, но в тени она темно-бурая, почти

черная. Я размышляю об этой земле, об истории

местности, насколько она свыклась с огнем – крутые

склоны холмов у реки некогда были отвалами шлака со

сталелитейных заводов, осыпающимися грудами

расплавленного пепла, но когда я впервые

познакомился с этим местом, все уже было

реконструировано и покрылось зеленью. Здесь сделали

городской парк.

Когда временна́я отметка достигает 19.31,

становится слишком темно, и я корректирую световые

фильтры. Деревья и тело светлеют в тошнотворно

бледном искусственном свете. Я четко вижу ее ступни –

белые, как шляпки торчащих из почвы грибов. Я

помечаю тело и покидаю ее, уже в полной темноте иду

обратно через парк по беговой дорожке.

На парковке, куда приводит дорожка, я

устанавливаю время на 18.15 – за полчаса до того, как я

ее найду. Тьма светлеет до синеватых сумерек. Я иду по

петляющей через парк беговой дорожке, пока не

спускаюсь к клубку корней и ежевики, где хватаюсь за

тонкие ветки, чтобы удержать равновесие. Я здесь уже

бывал. Изучаю подлесок на предмет отпечатков ног,

признаков борьбы или клочков одежды – хоть чего-

нибудь, но не обнаруживаю никаких следов, пока не

утыкаюсь в ее тело: бледный изгиб спины и волна

волос, из-за грязи значительно более темных, чем на

фотографиях, – там они медово-русые. Я опускаюсь

рядом с ней на колени. Рассматриваю ее, пытаясь

разобраться, что случилось, пытаясь понять. В 19.31

становится слишком темно что-либо разглядывать.

Я возвращаюсь. На парковке в конце дорожки я

переставляю время на 18.15, и темнота вновь

отступает. Тело там, внизу, наполовину зарытое в ил. Я

иду по беговой дорожке, изучая парк в поисках следов.

Девушку я найду через двадцать минут.

21 октября

Люди часто спрашивают нас, как умерли их близкие,

ожидая услышать нечто экстраординарное или

предполагая, что те испытывали страшные муки, и я

вспоминаю стихотворение Одена «Музей изящных

искусств»[2], потому что, за редким исключением,

смерти, которые мы расследуем, банальны – люди ели,

открывали окно или просто шли по улице. Ничего

необычного, хотя выжившие часто вспоминают, какой

был прекрасный осенний день, почти летний. Конец

наступил быстро, это совершенно точно, и никто не

страдал – за исключением выживших. Жизни пятисот

тысяч человек закончились в ослепительной белой

вспышке. Обычно помимо подробностей мы отвечаем

интересующимся, что их родные не страдали и умерли в

точности так же, как и жили. Даже этот кошмар шел

своим чередом.

Двадцать первое октября…

Десять лет после конца.

Во вторник я в последний раз принял экстази. В то

утро я даже ради приличия отправил сообщение

Куценичу, мол, подхватил вирус и не приду, но он

заявил, что я уже исчерпал запас больничных и

отпусков, а другим архивариусам надоело меня

покрывать. Мне могут снизить зарплату или даже

установить испытательный срок. Уже поступали

жалобы, так он сказал. Он сам перезвонил через

несколько минут, и я пялился на фотку его профиля:

снежно-белая борода и добрые голубые глаза; Начинка

хвастливо выставлена напоказ – переплетение

серебристых проводов пронизывает череп под

кудрявыми волосами. Я сидел в кофейне «Трист»,

звонок прошел через местный вай-фай. Моя Начинка –

дешевка, работает с непостоянной частотой кадров и

показывает допы с дерьмовой задержкой в долю

секунды. Образ Куценича висел перед моими глазами

прозрачной пленкой, а за ним – меню кофейни с

выбором кофе латте, эспрессо, мокко и так далее, на

каждом пакете с кофейными зернами бежала надпись:

«Справедливая торговля и органическая продукция».

Куценич спросил, все ли в порядке, и я заметил легкий

рассинхрон между движениями губ и словами.

– Все в норме, – ответил я. – Это просто носовые

пазухи, видимо, подхватил инфекцию.

– Ты расследуешь убийство, – напомнил он.

– Завтра мне полегчает.

– Я доверил тебе дело о возможном мошенничестве

и убийстве, – сказал он. – Мы должны придерживаться

расписания, есть и другие дела.

– Ее тело в плохом состоянии.

Неловко обсуждать труп в оживленном кафе, но за

ближайшими столиками все были погружены в

собственные потоки дополненной реальности, болтали

с невидимыми собеседниками или сгорбились над своим

кофе, забывшись в личных фантазиях. Никто не

обращал на меня внимания.

– Запрос № 14502, Ханна Масси, – сказал Куценич. –

Ты отметил, что ее записи в Архиве повреждены.

– Кто бы ни пытался скрыть убийство, это сделано

топорно, – ответил я. – Повреждения Архива – как

отпечатки пальцев, но отпечатков пальцев миллионы, и

нужно время, чтобы в них разобраться.

– Ты себя погубишь. Понимаю, сейчас у тебя

тяжелый период, и я тебе сочувствую, честно, но хочу

быть уверен, что ты занят делом. Прошло несколько

месяцев с тех пор, как ты ее обнаружил. Пора с этим

разобраться. Тебе нужна помощь? Можешь взять

неоплачиваемый отпуск. Мы перераспределим твои

дела.

– Не нужен мне отпуск, – отрезал я. – Я не могу

позволить себе отпуск.

– Что говорит твой врач?

– Давай не будем вмешивать сюда личное. Не надо

сворачивать на личные проблемы.

– Ты занимаешься сложной работой, – сказал он,

слегка смягчившись. – Ты всегда тщательно ведешь

расследование, но в твоем отчете есть пробелы.

Существенные пробелы. Что насчет родителей жертвы?

Друзей? Ты даже не описал ее последние часы.

– Последних часов пока нет. Я проследил ее до

места исчезновения, но умерла она не там. Она была в

колледже, на лекции по психологии, о взаимодействии

человека и компьютера. После занятий она пересекла

студенческий городок и вошла на нижний уровень

парковки на Пятой авеню, на углу с Морвуд-авеню. Там

нет камер слежения. Оттуда ее и забрали.