РАСПРАВА И РАСПЛАТА

 

Часть первая. РАСПРАВА

 

 

1.       Ачкасов

 

В то майское утро, когда так внезапно и стремительно, вихрем, закрутилась эта история, ломая, калеча молодые судьбы, раскидывая в разные стороны друзей, Николай Анохин собирался в Тамбов, куда его вызвал председатель облисполкома.

Утро было тихое, свежее, теплое по-летнему. Анохин, выходя из общежития, отметил, какое глубокое и голубое небо сегодня, но какое-то унылое, томительно-тревожное. Точно так у него было на душе.

В вагоне Николай Анохин дремал, придавив подбородком узел галстука, думал о Зине, представлял, как она удивится, увидев его, обрадуется. До встречи, когда они должны были идти в загс, еще три дня, а он сегодня явится. Зине хотелось расписаться в Тамбове, а свадьбу сыграть в Уварово, у родителей. Выбрала она день для свадьбы перед получением диплома, сразу после экзаменов в пединституте, чтобы подруги, с которыми она сблизилась за четыре года учебы, перед расставанием погуляли на ее свадьбе, разделили с ней радость, прикоснулись к ее счастью.

Сонный рабочий поезд шел медленно, часто останавливался, подолгу стоял на станциях и полустанках. Вагон потихоньку заполнялся, затевались разговоры, становилось шумно, жарко. Перед Сампуром поезд разогнался, вагон раскачивало, мотало.

Николай поднял голову, поправил галстук, сдвинутый набок подбородком, глянул в окно. Солнце накалялось, поднималось над деревьями лесопосадки, тянувшейся вдоль железной дороги, светило в лицо сквозь тусклое пыльное стекло. Небо затягивалось дымкой, опускалось, тускнело, становилось белесым.

В Сампуре на платформе, как всегда, встречала поезд возбужденная толпа, волновалась, гудела. Вагоны еще не остановились, а подножки уже облепили подростки, лезли в тамбур, подтягивались за поручни, мешали друг другу.

Двери в рабочем поезде всегда открыты. Шум, крики, ругань, толкотня. Растрепанные в давке люди врывались в вагон, шумно занимали свободные места, кричали, подзывая своих. Через минуту устроились, суета улеглась, мест, как всегда, хватило всем. Это потом, тем, кто сядет в Кандауровке, придется стоять, но оттуда до Тамбова недалеко. Час всего пути. Галдящие, возбужденные юной энергией, подростки потолкались минуту на жестких деревянных сиденьях и, смеясь, подталкивая друг друга, вывалились назад, на платформу, докурить на просторе, ведь поезд стоит здесь пятнадцать минут.

Анохин хмуро глядел на них сквозь пыльное стекло, потом забылся, стал в который раз гадать, зачем вызвал его в Тамбов председатель облисполкома Климанов Сергей Никифорович. Что ему надо от заместителя редактора районной газеты? Почему не редактора вызвал? Климанов три года назад был секретарем Уваровского райкома партии. Они виделись всего один раз, когда Анохин после окончания университета устраивался на работу в районную газету. Редактор приводил его на собеседование к Климанову. Через два года Николая Анохина утверждал заведующим отделом газеты новый секретарь райкома. Климанов уже работал в Тамбове. А заместителем редактора Анохин стал в прошлом году.

Зачем именно он, а не редактор понадобился председателю облисполкома? Редактор, когда сообщал о его звонке с приглашением в Тамбов, предположил, что зовет тот Анохина, из-за его недавней статьи о беспорядках на трикотажной фабрике. Но ведь статью ту не напечатали. Виктор Борисович Долгов, теперешний секретарь райкома, снял. Откуда же узнал Климанов? Долгов, конечно, мог рассказать. Но зачем? Велика важность, директора фабрики покритиковал.

При мыслях о трикотажной фабрике явственно всплыла в памяти вчерашняя встреча с заместителем начальника милиции Ачкасовым, и снова сердце заныло, снова стало тягостно на душе. Впрочем, та встреча не забывалась, подспудно жила в подсознании, наполняя душу тяжкой тревогой.

Весь вечер просидели они над документами, которые Ачкасов прятал у себя дома после недавней смерти Саяпина, начальника райотдела милиции. Пришел Ачкасов к Анохину потому, как он сам объяснил, что узнал о его статье, запрещенной секретарем райкома партии.

— Ох, не своей смертью умер Саяпин, не своей! — мотал головой Ачкасов, сжимая лысый затылок толстыми растопыренными пальцами. — Недаром сейф в его кабинете наизнанку вывернули. Эти бумаги ищут… — стукнул он кулаком по раскрытой папке.

Ошеломленный увиденным и услышанным Анохин, сгорбившись, сидел над распахнутой папкой, освещенной настольной лампой. Ачкасов оперся обеими руками о стол, поднялся, большой, грузный, подошел к окну. Ветхие половицы заскрипели, заохали под его ногами. Он отодвинул уголок занавески и долго глядел на тускло освещенную улицу, потом тщательно закрыл занавеску, вздохнул и вернулся за стол:

— Зря я на мотоцикле приехал. Завтра же будет известно, что я у тебя был…

— Может, напрасно вы… — заговорил приглушенным голосом Анохин. — Сосед наш в деревне недавно тоже от язвы умер. Веялку на току перекатывал, тужился и — прободение. До больницы не довезли…

— Не-ет, не говори! Какая там язва у Саяпина… Сроду не жаловался. Красномордый был…

— Отравили, думаешь?

— Убежден… — Ачкасов вернулся к столу, сел на хрустнувший жалобно стул.

— Но ведь врач вскрывал, смотрел… Да и перепроверить легко.

— Вскрывал… Ледовских. Сын его, Васька, в ресторане официантом работает. Мы с Саяпиным в тот день там обедали. Васька нас обслуживал…

Ачкасов замолчал.

— Ну, — нетерпеливо подтолкнул его к продолжению рассказа Анохин.

— Вот те и ну… Ты же читал, — кивнул Ачкасов на папку с документами, там не только подпольный цех в трикотажке, продажа квартир, машин, стройматериалов, неучтенное стадо овец в колхозе, но и ресторанные и больничные дела.

— А Васька откуда узнал… об этом? — Анохин взглянул на папку.

— Васька не знал…. И не знает. Подсказали ему….

— Тогда б он вас… обоих.

— Нельзя, — усмехнулся Ачкасов. — Там не дураки… Видишь, — оттолкнул он папку от себя, — меня потом…

Анохин смотрел на Ачкасова растерянно. На мгновенье показалось, что милиционер бредит, сошел с ума. Не может того быть, о чем он говорил. Никак это не может быть! Не на диком Западе живем! Выдумка все это Ачкасова. Не белая ли горячка у него? Говорят, что попивает сильно. Недоволен им из-за этого секретарь райкома. Но вот же документы, вот они лежат. Ясно, четко видно, что подпольный цех на трикотажной фабрике существует. Да и у него, когда он собирал материал для статьи о трикотажке, было чувство, что там не все чисто. Но докопаться он не смог, опыта не хватило.

— Слушай, — говорил между тем Ачкасов, — папочку эту ищут. И не успокоятся, пока не найдут… Что она у меня, догадываются. Оставлять у тебя не хочу, не затем пришел. Парень ты честный, знаю, сам допер, что не все ладно у нас в районе. Видел я, как ты копал, ошибался, милицию винил, Саяпина критиковал в газете. Теперь, видишь, зря… Понял теперь, почему статью твою о милиции Долгов пропустил, даже похвалил на бюро, а о делах в трикотажке завернул?.. Документы эти у меня будут. Как назначат нового начальника милиции, я отпуск беру — и в Москву. А сейчас давай перефотографируем… все. У тебя фотоаппарат хороший. Пока копию не сделаю, спокойно жить не смогу…

Анохин фотографировал, а Ачкасов перекладывал бумажки.

— Готово, — щелкнул последний раз Анохин.

— Нет, теперь прояви!

— Может, завтра?

— Нет, сейчас. Хочу посмотреть, что получилось. Проявляй!

Николай Анохин делал раствор, а Ачкасов ходил, скрипел половицами, маялся, потом не выдержал, спросил:

— У тебя нет водочки? Ни граммулечки?

— Я же не пью.

— Душа горит… сволочь!

— Кажется, сухое осталось. На донышке. Гляну сейчас… Если не прокисло.

Вино, действительно, плескалось на донышке бутылки, с полстакана. Ачкасов поднял бутылку, поглядел на свет, поморщился. От стакана отказался, выпил из горлышка, буркнул:

— Квас.

Он сел на стул по другую сторону стола, оглянулся на окно, увидел, что тень его головы падает на занавеску и отодвинулся в сторону. Заметил, что Анохин обратил на это внимание, усмехнулся:

— В вашей газете лет пятнадцать назад детектив печатался, «Знакомая походка». Там в милиционера в окно стреляли. В тень на занавеске бабахнули. Думали, что он…

— Я читал, помню.

— Ты читал? — недоверчиво удивился Ачкасов. — Сколько же тебе тогда было?

— Если пятнадцать лет назад, значит, десять. Я уж вовсю взрослые книги читал. Помнится, с отцом наперегонки этот детектив глотали… — Анохин крутил пальцем ручку фотобачка, проявлял, вращал пленку в растворе. — Я завтра в Тамбов еду. Климанов вызывает…

— Климанов? Тебя? Зачем?

— Сам гадаю. Я вроде к нему никакого отношения не имею.

— Он сам звонил? Что он тебе сказал?

— Он с редактором разговаривал. Меня не было.

— Нда, чего это он? — пробормотал Ачкасов.

— Вы что, неужто и Климанова подозреваете? — усмехнулся Анохин.

— Директор трикотажки его друг… Более того, Климанов его сделал директором.

Этого Анохин не знал.

— Может, ему Долгов о моей статье сказал, — повторил он предположение редактора. — Приструнить хочет, чтоб не совался никуда со статьей о трикотажке. Ведь меня и тамбовские газеты печатают, и «Комосомолка» в Москве дважды мой материал давала.

Ачкасов мотнул лысой головой, согласился: может такое быть.

За разговором Анохин проявил, промыл пленку, осторожно растянул ее перед глазами напротив лампочки. Ачкасов поднялся, нетерпеливо заглянул через плечо Николая:

— Получилось?

— Отлично.

— Давай отпечатаем парочку, — загорелся Ачкасов.

— Высохнуть должна. Это долго…

— Жалко.

— Не волнуйтесь. Я и так вижу, четко вышло.

— Но ты завтра же отпечатай, проверь. Если что, перефотографируем…

Утром Анохин скатал высохшую пленку в рулончик, завернул в бумагу и кинул в ящик стола. Увидел там пустой пузырек из-под туши, взял его, давно нужно выбросить, валяется зря, но задумался, открутил пластмассовую крышку, заглянул в пузырек. Тушь давно высохла. Тогда он засунул пленку в пузырек, закрутил и поставил в ящик.

За этими думами, за воспоминаниями Анохин не заметил, как подкатили к Тамбову. Очнулся, когда за окном среди густой зелени кустов замелькали кресты, оградки Петропавловского кладбища, по-весеннему свежевыкрашенные, потом потянулись вагонные мастерские, и показалось желтое здание железнодорожного вокзала.

 

 

2. Сарычев

 

На улице пахло от шпал креозотом и тем особенным запахом, которым пахнут вокзалы в жаркий день. Анохин вышел на широкую площадь и направился к остановке автобусов и троллейбусов, многолюдной от приезжих. Прямо перед ним за остановкой на стене Дома культуры висела огромная афиша нового фильма. Во весь стенд красовалась мощная лысая голова Фантомаса. Вспомнилось, как редактор рассказывал, что на бюро райкома хотели запретить демонстрацию фильма в Уварово, мол, на подростков пагубно действует. Анохин часто видел стены домов в подъездах с нацарапанными торопливыми надписями: «Фантомас». Рассказывали, что кто-то принес в милицию записку, найденную в своем почтовом ящике. В ней кривыми печатными буквами было написано: «Мне нужен труп. Я выбрал вас. С большим приветом! Фантомас».

— Коля! — услышал вдруг Анохин позади возглас и обернулся.

К нему пробирался сквозь толпу усатый улыбающийся милиционер с капитанскими звездочками на погонах, Сарычев Сашка, Уваровский начальник ОБХСС. Пробрался, пожал руку, заговорил радостно:

— Привет! Ты зачем сюда? С поездом? С этим? Как же мы в Уварово не встретились? Все веселее бы ехать. Поболтали бы. А меня вот начальство вызвало…

— Климанов? — невольно брякнул Анохин.

— Зачем? У меня свое начальство. УВД… А ты что, к Климанову? — догадался он.

— Вызывает зачем-то…

— Они найдут зачем… Ты слышал? Мы в Уварово совсем без начальства остались. Я теперь в милиции самый большой начальник, — засмеялся Сарычев.

Анохин видел, что Сашка чем-то возбужден: нежная кожа на его румяных щеках полыхала, глаза блестели, а кончик тонкого носа подрагивал нервно. И возбужден, конечно, не встречей с ним.

Они не были приятелями, просто хорошие знакомые. Видели друг друга довольно часто. Городок маленький. Один раз даже попали на одну вечеринку. Тогда Анохин поразился, что Сарычев так говорлив. Представлял работников милиции молчаливыми, сдержанными в компаниях, профессия такая. Но жизнерадостный Сашка Сарычев трепался весь вечер. Потом Анохин обратил внимание, что Сашка ни слова не сказал о своей работе, ни разу не упомянул ни одного сослуживца, и если бы Анохин не знал, что он начальник ОБХСС, то принял бы его скорее всего за школьного учителя, гуманитария. Чувствовалось, что читал Сарычев много и не без разбору.

— Как это? — не понял Анохин слова Сарычева о том, что в Уваровской милиции он теперь самый большой начальник, но почему-то сразу в душе вспыхнула тревога.

— Вчера ночью пьяный Ачкасов на мотоцикле вмазался в самосвал. Мотоцикл вдребезги, сам в лепешку!..

— Вчера?! Пьяный?! — воскликнул Анохин, побледнев. — Не может быть!

— Ага, не может. Он здорово поддавал… Да чего ты расстраиваешься?

— А ты, вижу, рад. Местечко освободилось, — мрачно перебил Анохин. Он почувствовал, как слабеют ноги, становится трудно дышать. Он стиснул зубы и полез в карман за платком.

— Брось, рад! Жалко… Человек все-таки. Безвредный был… Его все равно не ныне завтра списали бы. Он совсем мух не ловил… Чего ты расстроился? Ты хоть знаком-то с ним был?.. Да, кстати, он, говорят, вечером в том общежитии был, где ты живешь. Ты не видел его?

— Нет, — тихо качнул головой Анохин.

— У него, говорят, там любовница. Он, вроде бы, часто у нее поддавал.

— Не видел, — буркнул Анохин, вытираясь платком, и спросил: — А какой же самосвал… ночью? Угнали?

— Нет, колхозный. Сын председателя приезжал за запчастями и задержался…

— Сын председателя?! Со Жданова? — вырвалось у Анохина.

В этом колхозе Ачкасов обнаружил неучтенное стадо овец.

— Да… А откуда ты знаешь? — удивился Сарычев.

Лицо у него сразу сузилось, стало каким-то острым, колючим.

— Догадался… Я не раз был у ждановцев. Видел этого сынка. Пьянь страшная… Он-то в тот момент трезвый был?

— Не знаю пока… Но будто бы перед столкновением тормознул, остановился, когда увидел, что мотоцикл прет на него. Тормозной путь четкий. Пытался в кювет съехать, не успел. — Лицо Сарычева расслаблялось, расплывалось, хотя глаза по-прежнему глядели остро, недоверчиво, будто подметить хотели что-то важное в поведении Анохина.

Неожиданное известие о смерти Ачкасова ошеломило, раздавило Анохина. Надо было уйти от мучительного разговора, и Николай попытался поддеть Сарычева:

— Ну что, теперь ты станешь начальником милиции?

— Я? — не смутился, засмеялся Сарычев, подхватил: — А чо, предложат — не откажусь. Я смогу… Только вряд ли сразу начальником, скорее замом. Начальника пришлют, у нас некого…

Анохин почти не слышал, что говорит Сарычев, Из головы не выходила мысль о смерти Ачкасова, ответ его: «Меня потом!», когда Анохин спросил, почему не отравили его вместе с начальником. Знал Ачкасов, уверен был, что попытаются убить его, и не уберегся. А если узнают, что он был вечером у меня, догадаются, что он все рассказал и тоже… того… При этой мысли Анохину стало холодно.

Он оглянулся: не видно ли нужного троллейбуса. На противоположной стороне стоял один, высаживал пассажиров. Скорее бы он подходил, скорее бы уехать от Сарычева, поразмышлять наедине.

Троллейбус тронулся, стал медленно разворачиваться. Люди на остановке зашевелились, готовясь к штурму. Анохин не слушал, что говорит ему Сарычев, глядел, как синий троллейбус объезжает клумбу, расположившуюся посреди площади, покачивается на неровностях много раз ремонтировавшегося асфальта, ждал, когда он повернется передом, чтобы увидеть цифру, узнать маршрут, и с разочарованием увидел, что это «шестерка». Этот маршрут шел к телецентру мимо рынка, сворачивал, не доходя до облисполкома. «Двойка» нужна была Анохину. Но и Сарычеву тоже. Не хотелось ехать с ним Николаю, и он буркнул отрывисто, прервал Сарычева:

— Я еду!

— А ты куда?

— Туда, — махнул рукой Анохин в сторону рынка и смешался с толпой, ринувшейся к подъехавшему троллейбусу.

Напором людей его поволокло к открывшейся задней двери, закрутило, развернуло боком. Кричали озорно парни, напирая, взвизгивали девчата, ругались бабы. «Ширнут в этой давке ножом в бок, и никто не заметит», — мелькнуло в голове.

Вспомнились слухи, доходившие из Тамбова в Уварово, будто однажды на остановке набитый донельзя троллейбус распахнул двери и из него вывалился мертвый парень с торчащим ножом в боку. Зарезали в давке, отомстили за что-то. Много таких случаев рассказывали о тамбовской шпане. Хулиганье шутило, что для них Одесса — мама, Ростов — папа, а Тамбов — браток.

Николая придавили к боковому стеклу на задней площадке. Троллейбус мотало по ухабистой, разбитой зимой Интернациональной улице. Он то притормаживал резко, то дергался. Привычные к такой болтанке пассажиры молча терпели. Анохин смотрел в окно на высокий зеленый забор, тянувшийся вдоль всей улицы, решал, где ему выйти, чтоб пересесть на нужный троллейбус. На Интернациональной не стал выходить, побоялся, что снова встретиться с Сарычевым. Когда «шестерка» свернула к рынку, выскочил на тротуар, увидел телефонную будку и обрадовался, решил прежде позвонить Климанову, а потом уж ехать к нему.

Секретарша, выяснив, кто он и зачем звонит, соединила с Сергеем Никифоровичем. Голос у Климанова был веселый, доброжелательный. Назвал Анохина по имени.

— А, Коля? Здравствуй, здравствуй! Прибыл, говоришь?.. Приезжай часикам к двенадцати. Занят я сейчас… Жду!

И не дожидаясь ответа Анохина, положил трубку.

Николай вышел из будки, остановился, обдумывая слова, интонацию голоса Климанова. Если бы он вызвал, чтоб погонять за статью, тон его должен быть суровый, начальственный, может быть, раздраженный, по крайней мере, более официальный. Назвал бы непременно Николаем Игнатьевичем, а не Колей, не тыкал бы так по-отечески покровительственно. И зачем-то дважды сказал «здравствуй», словно рад был услышать его. И слова «занят я сейчас» — произнес как бы оправдываясь, как равному. Эти размышления успокоили немного, но и по-новому озадачили. Что нужно Климанову?..

Николай взглянул на часы. Половина десятого. Еще больше двух часов до встречи… У Зины сейчас лекция. Через пятнадцать минут перерыв. Анохин знал, что занятия в пединституте начинаются в девять. Не один раз поджидал Зину в коридоре института. От рынка идти минут пять. Успеет.

 

 

3.       Зина

 

Он двинулся по Коммунальной улице мимо двухэтажных магазинчиков, построенных еще дореволюционными купцами, вышел на Советскую улицу и увидел за железными решетками забора и ветвями отцветшей недавно сирени беложелтое здание педагогического института, бывшего Тамбовского института благородных девиц, с четырьмя колоннами у входа. По карнизу крыши — большие зеленые буквы: «Вперед к победе коммунизма».

В коридоре первого этажа института тихо, гулко. Старые дубовые клепки паркета поскрипывали под ногами. Из-за высоких дверей доносились голоса преподавателей. Анохин нашел в расписании на доске объявлений группу, в которой была Зина, узнал, в какой аудитории она сейчас и побежал по чугунным решетчатым ступеням, мимо белого бюста Ленина на площадке, на второй этаж. Здесь тоже было тихо, и также поскрипывал паркет. На стенах висели стенды с фотографиями ветеранов войны — работников института, студентов-отличников, спортсменов. Карта области с памятными местами, связанными с жизнью замечательных людей. Анохин остановился возле карты и стал ждать звонка. Сердце его гулко колотилось от быстрого бега по ступеням, от жажды встречи с Зиной. В голове все перепуталось: Ачкасов, Сарычев, Климанов, Зина. А если ее нет на лекции? Мало ли что? Не пошла на нудную лекцию, заболела, проспала. Звонок неожиданно обрушился на него сверху. Анохин вздрогнул, оглянулся на дверь аудитории. И почти тотчас же она распахнулась и выскочила Зина, выскочила с таким видом, будто бы они расстались перед лекцией, и теперь она торопилась к нему. Выскочила, взглянула, воскликнула: «Ты!» и бросилась навстречу. Обняла, клюнула в щеку, отстранилась счастливая, сияющая. Глядела на него блестящими глазами. Коридор заполнялся студентами, шумел. Кто-то здоровался с Анохиным, но он не видел никого.

— Я знала, знала, что ты сегодня приедешь! — быстро восклицала Зина, держа его обеими руками за локти.

— Откуда же ты знала? Я сам еще вчера утром не знал, — смеялся Николай. Ачкасов, Сарычев, Климанов и все дела отлетели, сразу выветрились, как только он увидел Зину.

— Я знала, что ты не выдержишь, прилетишь раньше… Я тебя еще вчера ждала! Я сон видела и поняла, что ты приедешь… Почему ты вчера не приехал, вредный?

— Меня в облисполком вызвали…

— Ты не ко мне приехал? — Зина немного кокетничала. Бывало с ней такое изредка. А вообще-то она была простой девчонкой, не стремилась выделиться, обратить на себя внимание. — У-у, вредный! — стукнула она его кулаком в плечо с притворной обидой.

— Но с вокзала-то я к тебе прилетел, — смеялся Николай, сжимая тонкую теплую ладонь Зины в своей руке.

— А если бы не вызвали, не прилетел бы?

— Зиночка, мы же договорились в пятницу в загс идти. Три дня потом вместе…

— А мы сегодня пойдем?

— Конечно! Паспорт со мной, — хлопнул себя по груди Анохин, где у него в боковом кармане пиджака лежал паспорт.

— Я сейчас сумку возьму и удеру. Жди!

Но Николай удержал ее за руку.

— Погоди! Я в двенадцать должен быть в облисполкоме. Не успеем. Давай после обеда…

— Ну, ты и вредный, — с сожалением остановилась Зина. — Там обед до четырех. Ждать столько, — огорченно вздохнула она.

 Раздался звонок. На этот раз спокойнее, глуше из-за шума в коридоре, но и тревожнее. Студенты потянулись в аудитории. Коридор стал пустеть.

— Когда ты освободишься?

— Думаю, долго не задержит.

— Тогда давай встретимся на берегу реки, у нашей ивушки. Как освободишься, сразу приходи. Если меня не будет, жди. Ладно?

 Проговорила быстро и убежала в аудиторию, возле двери оглянулась, подняла руку, помахала пальчиками. Он с томительной нежностью следил за ней, сдерживаясь, чтобы не броситься следом, поймать, прижать к губам ее милые маленькие пальцы. Анохин подождал, когда преподаватели разойдутся по аудиториям, прошелся по паркету, вслушиваясь в грустный скрип. Он решил подождать, когда кончиться лекция, чтобы снова, на этот раз десять минут, побыть с Зиной. Два часа еще до встречи с Климановым. Но вспомнилось, что редакция «Комсомольского знамени» неподалеку от института, на этой же Советской улице, он успеет повидаться с Алешей Перелыгиным, своим приятелем, однокурсником по МГУ, ответственным секретарем областной комсомольской газеты. Паркет бодро заскрипел у него под ногами.

 

 

4. Перелыгин

 

Редакция газеты была в здании, стоявшем на другой стороне улицы напротив городского сада. Двери ее выходили прямо на тротуар Советской улицы, которая в этом месте была многолюдна. Неподалеку — городской универмаг.

Перелыгин в своем кабинете подписывал какие-то письма.

— Кого я вижу! — заорал он, вскакивая со стула, который под ним казался каким-то игрушечным, детским.

Крупный, плотный, большеголовый, с длинными чуть волнистыми волосами он удивительно был похож на Бальзака, о чем ему не раз говорили, и Перелыгин гордился этим. Отрастил такие же усы. Когда сидел, он производил впечатление человека медлительного, флегматичного, но в действительности, несмотря на свое большое тело, был подвижен, быстр, даже резок в движениях. Любил поговорить, поесть и, конечно, выпить.

 — Стол перевернешь, — засмеялся Анохин, когда Перелыгин вскочил.

Ему была приятна радость друга. Конечно, рисуется немного, но и доля искренности есть: рад встрече. За что Перелыгина в университете считали себялюбцем?.. Рядом с другом Анохин показался себе маленьким, щуплым. Не раз такое чувствовал, хотя был среднего роста, крепок, плечист. Две двухпудовые гири спокойно выжимал.

Перелыгин сграбастал Анохина в объятья, словно год не виделись, похлопал лапищей по спине:

— Мужаешь, отец, мужаешь! Как бычок становишься. Жениться пора…

Он знал, что Николай собирается идти в загс с Зиной, потому и говорил так.

— Что я и делаю, — в тон ему подхватил Анохин.

Они уселись на стулья напротив друг друга, через стол. Алексей, поскрипывая стулом, угнездился на своем месте и спросил:

— К Зинке приехал? В загс?

— И за этим тоже… Еще не передумал быть у нас свидетелем?

— Ну, ты, отец, скажешь! Когда я выпить отказывался?.. Может, вдарим по пивцу, а? — глянул он на часы.

— А дела? Начальство?

— Да, отец, у нас новость. Редактор наш в обком партии ушел. На повышение. Жалко, мужик неплохой, смелый… Сейчас дрожим, сядет жлоб, будет начальству в рот смотреть, пропадем… Кстати, материал твой запустили, в следующем номере читай.

Анохин часто печатался у них в газете, привык, принимал, как должное, потому и не всколыхнулась душа, как бывало раньше при известиях о принятых к публикации своих статей.

— А кого прочат в редакторы? Зама? — спросил он.

— Нет, староват. Молодого хотят, комсомольского возраста. А заму под сорок. Тоже пора уходить.

 — Ну, старик, действуй! — воскликнул шутливо Анохин. — Все козыри в твоих руках… А меня сюда посадишь, — кивнул он на стул, на котором сидел Перелыгин. — А то я как увижу тебя на нем, так сразу мысль — как он только тебя выдерживает, не рассыпается. У редактора-то кресло, да, наверно, на колесиках.

— Точно! — захохотал Перелыгин. — Это идея! Тогда мы с тобой из пивбара вылезать не будем…

Анохин угадал то, чем жил последние дни Алексей Перелыгин. С бывшим редактором у него были хорошие отношения, и они договорились, что тот, уходя, посоветует посадить на свое место Перелыгина. И редактор сдержал слово, назвал его кандидатуру. Говорил потом Алексею, что, будто бы, к его имени отнеслись благосклонно. Перелыгин утром сегодня выяснил осторожненько в отделе кадров, что дело его затребовали наверх. От того-то и был он так возбужден, от того-то и встретил так радостно Анохина, но после слов Николая пытался свести разговор к шутке. Не хотелось, что Николай знал. Вдруг сорвется. Неудобно, подумает, что его не ценят. А получится, узнает — придет время. А может, действительно, предложить на свое место Анохина? Вообще-то народная мудрость не рекомендует друзей подчиненными делать.

Они посмеялись, пошутили, представляя, где и как они будут делать газету, потом Алексей все также шутливо спросил:

— А чего ты, отец, смеешься, а глаза грустные? Жалко с холостяцкой жизнью расставаться?

И сразу Анохин вспомнил Ачкасова. Да и забывал ли он его?

Шутил, смеялся, а в глубине души тяжко было, давило. Николай хотел подхватить шутку о своей холостяцкой жизни, но не смог, махнул рукой, поскучнел.

Перелыгин тоже посерьезнел, спросил с участием:

— Случилось что? Помощь нужна? Я помогу…

«Отшутиться? Рассказать? — думал Анохин. — Поделиться тяжестью? А нужно ли?.. Может, он подскажет, что делать? Поможет? Одному тяжко. Зине нельзя об этом… А больше некому!».

Вошел бы сейчас кто в комнату, или телефон зазвонил, отвлек бы Перелыгина, и Анохин тогда не решился бы рассказать об Ачкасове, о документах, сам бы распорядился ими, и судьба его неизвестно бы как сложилась. Но никто не вошел, не позвонил, сидел Перелыгин, смотрел на Николая доброжелательно, с готовностью помочь, поддержать друга, и Анохин стал рассказывать. Рассказывал о своей статье, казавшейся теперь ему наивной, словно он пытался свалить медведя иголкой, о неожиданной смерти начальника милиции Саяпина, о приезде к нему Ачкасова, о документах, о пленке, об утренней встрече с Сарычевым. Перелыгин слушал, морщился, хмурился.

— Дело серьезное… Обмозговать надо. Да-а… Пленка у тебя с собой?

— Нет… Я думаю, может, рассказать Климанову?

— Не, не надо. Ачкасов правильно думал, в Москву надо… И не ждать, пока тебя ухлопают!

— Меня?! — воскликнул Анохин.

— Не меня же?.. А может, и меня… — побледнел, пробормотал Перелыгин. Лицо его стало растерянным. — Ты не тяни, поскорей в Москву… И не трепись, что говорил мне… Зачем… А если помочь чем могу, я всегда рад, — добавил он быстро.

Если бы Анохин был более собран сейчас, он бы увидел, что Перелыгин помощник плохой, и пожалел бы, что рассказал. Но Николай только теперь понял, в какой он опасности. Раньше он был потрясен услышанным от Ачкасова, потом его смертью, догадкой, что это не несчастный случай, а убийство, не думал о себе.

— Считаешь… они узнают, что он у меня был? — спросил Анохин совершенно спокойно.

— Теперь копают… Папку-то с документами при нем, должно быть, нашли. Значит, поймут, что он документы кому-то показывал. А кому он еще мог в общежитии показывать? Кто там живет?

— Рабочие сахзавода.

— Ну вот, кому же, как не тебе… Смотри, нужно опередить.

— Сарычев говорил, что у Ачкасова любовница там… Могут подумать, что он у нее папку хранил, взял и…

— Наивный ты. У девки теперь сорок раз выяснили, был или не был у нее Ачкасов. С папкой или без…

Странно, чем яснее становилось Анохину, что за ним могут начать охотиться, тем спокойнее, собранней, уверенней становился он. Надо действовать, и он будет действовать.

— Они, конечно, не узнают, — продолжал рассуждать взволнованно Перелыгин, — о чем вы говорили, а о пленке тем более… А если никто не видел, как он в твою комнату входил, то и не узнают, что он у тебя был, пока ты сам не признаешься… А тебе признаваться резону нет. Я бы не признался, даже если кто видел… Или сказал бы, что заглядывал, спрашивал, не видел ли я коменданта общежития… Или еще что-нибудь. Спросил и ушел. Тут нужно готовым быть к любым вопросам. Обдумать все…

Анохин смотрел на растерянное бледное лицо всегда уверенного друга, хотел поймать его взгляд, чтоб пошутить, улыбнуться, но никак не мог это сделать. Взгляд Перелыгина ни на секунду не останавливался ни на каком предмете, скользил по столу — с газеты на рукопись, с рукописи на письмо, с письма на ручку, которую он ломал своими толстыми пальцами, она гнулась, готова была вот-вот треснуть, с ручки — на грудь Анохина.

Таким Николай никогда его не видел. Обычно Перелыгин говорил со всеми добродушным покровительственным тоном, часто называл собеседника «отцом», а если разговаривал с несколькими приятелями, говорил им «отцы». Слова его от этого становились ироничней. А сейчас он ни разу не произнес слова «отец», выглядел каким-то сморщенным и жалким, словно огромный шар, из которого немного выпустили воздух. И чем больше говорил, бормотал Перелыгин, тем ироничней, уверенней становился Анохин. Наконец, не выдержал бормотанья друга, перебил покровительственным тоном:

— Ничего, сын, не бойся! Вдвоем мы их быстро возьмем за жабры…

Перелыгин запнулся на полуслове, поднял глаза на Анохина. Во взгляде его читалась надежда, что Николай разыграл его. Он готов был улыбнуться, хохотнуть. Анохин понял это и добавил:

— Пусть они нас боятся, у нас руки чистые… Ты меня убедил, нужно действовать! Завтра я беру отпуск за свой счет до конца недели, и в Москву. Жаль, что пленку не взял, а то бы прямо отсюда махнул. Прохлаждаться нечего… О том, что ты в курсе, я молчу. Ты, как бы в засаде будешь…

— А что я… — снова потускнел взгляд у Перелыгина. — Я даже документы не видел.

— Я тебе покажу, заеду…

— Зачем?!

— Верно, зачем время терять. Ты мне и так веришь. — Анохин глянул на часы, поднялся, протянул руку Перелыгину. — Спасибо тебе, сын, за поддержку… Меня в двенадцать Климанов ждет. Бегу… Я позвоню. Мы с Зиной заявление подаем сегодня. Отметим… Зови Любу…

Последние слова Анохин говорил от двери. Молчаливый, растерянный Перелыгин провожал его глазами, сидя на своем стуле.

 

 

5. Климанов

 

Когда высокая тяжелая дверь с тугой пружиной вытолкнула Николая на тротуар Советской улицы, он не ощущал в душе прежней тяжести, тревоги. Было немного грустно, но вместе с тем хотелось действовать.

День уж раскалился вовсю. Палил, жарил. Асфальт на тротуаре мягким стал, истыкан был острыми женскими каблуками, чувствовалось, что часам к двум в городе будет одуряющая духота.

Троллейбусная остановка была рядом, возле угла. Приехал в облисполком Анохин чуть раньше двенадцати, поднялся на второй этаж. Секретарша, высокая женщина с маленьким загорелым лицом, но с таким большим каштановым шиньоном на затылке, что казалось, что у нее две головы, нагроможденными одна на другую, сказала, что Климанов один, потом поднялась, приоткрыла дверь и сунула в щель обе свои головы:

— Сергей Никифорович, Анохин…

— Пусть входит, — услышал Николай тотчас энергичный упругий голос председателя.

Секретарша шире распахнула дверь перед Анохиным и тихонько бесшумно прикрыла, когда он вошел в кабинет.

Сергей Никифорович быстро поднялся из зеленого кресла с высокой спинкой, похожего на сиденье автобусов дальнего следования энергичным шагом обошел стол и с радушной улыбкой пожал руку Анохину. От первой трехгодичной давности встречи у Николая осталось впечатление, что Климанов довольно высокого роста, сдержан, нетороплив, но сейчас перед ним был иной человек? Роста не такого уж высокого, кругленький, видно, раздался за эти три года, улыбчивый, бодрый, приветливый, довольный жизнью, своим местом в ней.

— Давненько я хотел с вами покалякать, поближе познакомиться, — говорил Сергей Никифорович.

Он откатил невысокое кресло от маленького полированного столика, приткнувшегося боком к массивному широкому столу председателя, пригласил рукой садиться и вернулся на свое место.

— Давненько, да недосуг… Материалы ваши в тамбовских газетах читаю. Верный читатель ваш, так сказать. За Уваровской газетой не всегда следить успеваю, а здесь читаю, читаю… Как работается-то? Как живется?

— Хорошо. Жаловаться стыдно… Забот много, да у кого их нет. Это жизнь, нормальная жизнь…

— Верно, верно. И забот, и недостатков еще полно. Вы молодцом: вижу, читаю, слышу, как воюете с местными бюрократами, — улыбался Сергей Никифорович.

— Недостатков хватает, — поддакнул Анохин. — Перо сушить рано.

Он чувствовал себя скованно, напряженно, ждал, к чему приведет этот разговор, Не затем же его вызвал Климанов, чтоб узнать, как ему работается.

— Ну да, все мы люди, а не боги, ошибаемся, на рожон ослепленные лезем. Все не без темных сторон… А со своими недостатками борьба самая трудная. Главное, не видна она постороннему глазу. А с чужими недостатками — борьба на виду. И часто у нас в героях ходят те, кто с чужими недостатками воюют, а себе, то же самое, прощают…

Анохин молчал, внимательно и настороженно слушал. Его не покидало желание выбраться из мягкого кресла, в котором он утонул, только колени торчали вверх, но он не шевелился, пытался понять, к чему ведет председатель облисполкома.

— Я не о тебе говорю, — улыбался Климанов, неожиданно переходя на ты, — хотя и тебя упрекнуть можно: слишком уж темные стороны в твоих статьях выпирают. Неужели ты ничего светлого в своем районе не видишь?

Анохин решил, что на этот вопрос отвечать надо, и заговорил:

— Ну почему же…

Но Климанов перебил его, остановил каким-то мягким движением своей белой руки, поднятой над столом.

— Я понимаю, понимаю: тебе хочется поскорее избавить быт наш от всего наносного, мешающего идти к коммунизму. Это я понимаю… Потому ты и выпячиваешь, как говориться, вытаскиваешь за ушко на солнышко весь этот негатив… Но ведь нужно все соизмерять, показывать как не нужно жить и как нужно: где тупик, а где большая дорога. Без этого нельзя… Представь, что будет, если все мы начнем говорить, писать, только о том, что у нас плохо. Что же получиться? У читателя вместо борьбы с недостатками, руки опустятся. Начитается он наших речей и статей, плюнет, скажет, вовек не разгрести эту грязь, и как свинья, в ней утонет. Нет, нет, ты мне не говори… нужно, я не возражаю, нужно и под ноги смотреть, грязь показывать. Если она есть, от нее никуда не денешься. Но и на небо надо поглядывать, вдаль, на горизонт смотреть, иначе влезем в лужу, будем кружиться в ней, горбатиться и кричать: грязь, грязь кругом! — а лужайка-то зеленая рядышком, подними голову и шагни…

 Анохин понимал, что это всего предисловие. Но к чему?

— А какие у тебя отношения с коллективом, с редактором? — спросил уже другим, мягким голосом Климанов, и Николай понял, что разговор переходит к главной теме.

Он шевельнулся в мягком кресле, сел удобнее. Кресло было низкое, и получилось так, что председатель облисполкома возвышался над ним, смотрел свысока своим радушным взглядом. Добрый бог, готовый миловать, поддерживать, если будешь чувствовать себя маленьким, не будешь стараться выбраться из кресла, из своего придавленного к полу положения.

— С коллективом? — переспросил Анохин. — Нормально. Я как-то не задумывался… Работаем. Ни склок, ни скандалов нет. А с редактором? Вы же его знаете… Василий Филиппович уже десять лет…

 — Ну как же, знаю, знаю. Но хотелось твое мнение услышать. Я-то его знаю, как начальник, а ты как подчиненный. А это, — засмеялся Климанов, — как говорят, две большие разницы. Слышал поговорку: ты — начальник, я — дурак; я — начальник, ты — дурак.

— Василий Филиппович редактор толковый… В расцвете сил. Деловой, опытный. Приятно работать с ним. Кроме хорошего никто о нем ничего не говорит… Он не грубит, не лезет в личные дела…

— Значит, работой своей ты доволен?

— Жаловаться стыдно, — повторил Анохин.

— А мы хотели предложить тебе другую, самостоятельную. Как ты на это смотришь?

— Смотря какую?

— Ты слышал, должно быть, в комсомольской газете, где ты часто печатаешься, вакансия редактора. Я хотел тебя рекомендовать… Первый ко мне прислушивается, возражать, думаю, не станет. Комсомольцы, как всегда, скажут — есть! Ты молодой, хорошее образование, опыт журналистской работы — все на месте! Ну?

— А почему я? — нерешительно спросил Анохин, пораженный таким поворотом.

— А почему не ты? — улыбался Климанов.

— В газете ответсеком Алексей Перелыгин… тоже молодой, член партии, и коллектив его знает…

— Рассматривали его кандидатуру, это я по секрету тебе говорю, бывший редактор его предлагал, но, — взглянул вверх Климанов, — отклонил первый. Кто-то намекнул ему, мол, Перелыгин болтун и не стоек, — указал пальцем себе на шею Сергей Никифорович. — Предлагают пригласить со стороны. Я хочу, чтоб ты был. Ну как?

Анохин задумался, молча, смотрел перед собой на маленький полированный стол, на поверхности которого отражались корешки книг с полок, окно, ползали тени от тихонько покачивающихся деревьев за окном.

— Да, неожиданно, — пробормотал он.

— В нашей жизни редко что бывает ожиданно, живем от неожиданности к неожиданности. Привыкай! Сколько тебе времени нужно на размышление? Часу хватит?

— Да я уж поразмышлял… Только одно меня смущает: Алеша Перелыгин! Мы с ним приятели, не хотелось дорогу ему переходить…

— У него шансов нет, — твердо сказал Климанов.

— В таком случае… Я согласен…

— Ну, вот и ладненько, — поднялся Климанов, и Анохин тоже стал выбираться из своего кресла. — Я думаю, препятствий не будет. Сейчас же переговорю с первым секретарем обкома партии. Позвони мне часиков в пять, может, кто из твоего будущего начальства пожелает встретиться с тобой уже сегодня. Для предварительного разговора.

 

 

6. На берегу реки

 

Анохин ждал Зину под ивой, толстый кривой ствол которой в глубоких трещинах метрах в двух от земли делился на пять крепких отростков, тянувшихся в разные стороны, отчего крона ивы была широкой, густой. Гибкие длинные ветви свисали почти до самой травы, где лежал на спине Николай. Он устал глядеть на тропинку, круто сбегавшую меж лопухов и бурьяна с высокого берега, на котором чуть поодаль виднелась крыша здания педагогического института, куполообразное возвышение с левой стороны крыши, с острым шпилем, где раньше был крест: там раньше была внутренняя церковь института благородных девиц. Анохин лежал, закрыв глаза рукой от жаркого слепящего солнца. От реки доносился шум, визг, плеск. Вокруг слышались разговоры, а от компании подростков, расположившихся неподалеку, шлепки карт, споры, смех, подколки.

Анохин выкупался, поплавал, когда пришел из облисполкома, и сейчас его снова тянуло в воду, но он опасался, что плавки не высохнут до прихода Зины, на брюках будут мокрые следы. Ведь нужно будет идти в загс. Анохин снова перевернулся на живот, уперся локтями в траву, глянул вверх и сразу увидел на пыльной тропинке Зину. Ее бледнорозовое платье мелькало среди бурьяна, как цветок. Следом за Зиной сбегал вниз, поднимал пыль ботинками милиционер в зеленой сорочке с галстуком. Фуражку и китель он держал в руках.

Неужели Сарычев? — удивился Николай. Он поднялся, стряхнул прилипшие травинки с ног и нетерпеливо направился навстречу Зине. Сарычев догнал девушку и шел рядом. Он что-то говорил ей и улыбался как-то грустно и заискивающе. Она издали увидела Николая под ивой, которую они называли нашим деревом потому, что два года назад познакомились здесь, познакомились благодаря Перелыгину. Он тогда привел Анохина на пляж, где они встретили группу студенток пединститута. С некоторыми из них Алексей был знаком, познакомил и Николая. Может быть, Анохин не обратил бы внимания на Зину, если бы не узнал, что она из Уварово. Нашлись общие знакомые, а значит и общие темы для разговора. Постепенно они сблизились, сдружились, стали встречаться в Тамбове, когда он туда приезжал, и в Уварово, когда она бывала у родителей. Переписывались.

Сарычев увидел Николая и сразу изменился, лицо его мгновенно стало насмешливым. Он воскликнул, подходя:

— Во, куда не пойду, везде Анохин. Не Тамбов, а деревня… Я уж начинаю думать, не следишь ли ты за мной?

— Я не милиционер, — пошутил в ответ Николай.

Неприятно было почему-то видеть Зину с Сарычевым. Почему они вместе? Зачем она притащила его с собой? Или он сам увязался? Если удивился, увидев меня, значит, не знал, что она идет ко мне.

— А-а, не говори, газетчики похлеще нас. А ты вообще провидец! Ты ведь верно угадал сегодня…

Сарычев нарочно замолчал на мгновенье, сдержался, чтоб не выложить сразу свою радость, хотелось больший эффект произвести на Анохина, и кинул взгляд на Зину. Она, казалось, не слушала их, с непонятной улыбкой смотрела на купающихся, барахтающихся с визгом в воде парней и девчат.

— Что я угадал? — Николай думал об Ачкасове, о сыне председателя Ждановского колхоза.

Встреча с Сарычевым снова заставила его вспомнить вчерашний вечер.

— Мне предложили должность начальника Уваровского райотдела милиции, — быстро выпалил Сарычев.

— Тебе!?

— Мне, мне, — не скрывал своей радости Сарычев.

— И ты, конечно, отказался?

Сарычев захохотал так, словно слова Николая его забавно поразили. Отхохотавшись, спросил:

— Удивлен?

— Чему? Мне ведь тоже предложили должность главного редактора «Комсомольского знамени», — сдержанно ответил Анохин.

— Редактора? Здесь? — воскликнула с радостным удивлением Зина.

— Ты его знаешь? — глянул на нее Сарычев.

— Это он и есть… С ним мы идем в загс!

— С ним?

Сарычев сразу сник, увял, хотя улыбался по-прежнему, но улыбка была растерянной, вопросительной: не разыгрывают ли его?

— Ты хотел взглянуть на счастливчика: смотри, — улыбалась своей непонятной улыбкой Зина. — Николаша, ты знаешь, — взглянула она на Анохина. — Саша сейчас мне предложение сделал.

— Ну уж, предложение, — смахнул пот с висков пальцами Сарычев. — Жарит как. Искупнемся?.. Вот бабы пошли, — засмеялся он жалко, — сделаешь комплимент, а им кажется — замуж зовут!

— Ах, это комплимент такой? А я, дура, мучаюсь, с кем мне в загс идти? С начальником милиции или с редактором газеты, — подмигнула Зина Николаю. — Собирайся скорей, пока не передумала. Некогда купаться.

— Бегу, бегу, — подхватил ее шутку Анохин и помчался назад, к иве, где лежала его одежда.

Хоть и шутил, но неприятный осадок остался. Сарычев словно нанялся испортить ему день.

Если бы Анохин знал, что сейчас твориться в душе Сарычева, как оглушен, потрясен он тем, что Зина выходит замуж, он бы посочувствовал ему. Сарычев в последнее время думал о Зине все чаще и чаще. По вечерам она не выходила у него из головы. Жили они на одной улице, через два двора. Учились в одной школе. Зина была моложе его на пять лет, и, может, потому не обращал он на нее внимания, что в сознании Сарычева она была худой незаметной девчонкой. После школы Зина поступила в институт, уехала в Тамбов, и он ее три года не видел. Не попадалась на глаза, пока прошлой весной не столкнулся с ней возле своего дома. Заехал пообедать, выскочил из машины, а она идет мимо в легком голубеньком платье, помахивает веткой сирени, смотрит на него, улыбается:

— Здравствуй!

— Зиночка! — ахнул он, ошарашенный ее весенней свежестью, красотой. — Ты ли это?

— Я, — засмеялась, засветилась девушка. — Не узнал, зазнался?

— Как хороша! Встретил бы в Тамбове, сроду бы не узнал. Как располнела!

— Ну, уж, располнела. Скажете…

— Не располнела, это я неточно, извини… Налилась, как вишня, схамать хочется! Скоро заканчиваешь учебу?

— Год еще.

— А потом куда? Назад?

— Обещают в нашу школу взять.

— Ну и работку ты себе придумала? Всю жизнь в школе.

— А у вас лучше?

— Чего ты меня на вы, прямо неудобно. Разве я дед?

— Ага, — глянула на его погоны девушка. — Капитан.

— Капитан, капитан, улыбнитесь, — пропел слушавший их разговор шофер, посматривая на них из милицейского «москвича».

Зина поразила Сарычева тогда, да и шофер подлил масла. Когда возвращались, он сказал: «Хороша соседка у тебя!.. А какими восхищенными глазами она на тебя смотрела!» «Брось!» — засмеялся Сарычев, а самому радостно стало. «Вернется в Уварово, надо заняться!» — решил он, и с тех пор стал представлять Зину рядом с собой, представит и теплее становится на душе, нежность затопляет. «Неужели влюбился? — усмехался он над собой. — Надо жениться тогда!».

 Ему почему-то и в голову не приходило, что она может с кем-то встречаться, любить кого-то. Сам он ни в ранней юности, ни сейчас не увлекался девчонками, не занимали они его воображения. Жажда приключений, преодоление опасности — этим он болел с детства. В милиции жажду эту он смог утолить. Полюбилась ему власть над людьми, нравилось видеть, чувствовать, что как только он появляется в многолюдном месте, уверенный, подтянутый, строгий, но и ироничный, так многоголосый шум вокруг сразу затихает, почтительно замирает.

Но Сарычев вместе с тем больше всего боялся показаться унтерпришибеевым, поэтому голоса на толпу никогда не повышал, а если надо было какую-нибудь подвыпившую орду разогнать, подходил к ней, как всегда, уверенно и обращался не ко всем, а к кому-нибудь одному из особенно активных, знал в городе почти всех, обращался спокойно, с улыбкой, с юмором, любил, когда ему отвечали, любил состязаться в подначках, понимал, что его милицейский мундир, его положение, сковывают языки остряков, волей-неволей чувствуют они границы, а у него, естественно, выбор для острот неограниченный. Но если кто-нибудь по пьянке забывался, дерзил, укалывал его самолюбие, он тут же спрашивал тихо, но быстро:

— Отдохнуть от запоя захотелось, повкалывать?

Если с ним был кто-нибудь из рядовых милиционеров, оборачивался, звал негромко:

— Илюшин! — или: — Оглобин! — смотря кто с ним был.

А когда Илюшин или Оглобин подлетал к нему с таким видом, будто готов крушить все вокруг, бить морды, выламывать руки, этот миг Сарычев тоже любил, — он говорил спокойно:

— Шустряев нарушает общественный порядок. Возьми!

Шустряев бросался удирать, а длинноногий молодой Оглобин с яростным видом дергался за ним, уверенный, что нет в Уварово человека, способного убежать от него. Но Сарычев сдерживал, говоря:

— Спокойно, Оглобин, спокойно! Куда он денется, свидетелей-то сколько, — обводил он улыбчивым взглядом сразу становившуюся молчаливой орду и чуть громче спрашивал: — Ну, кто добровольно хочет быть свидетелем?

Желающих не находилось. Орда мгновенно рассасывалась, что и требовалось. Но Сарычев делал вид, что огорчен, взывал:

— Куда же вы? Куда? Что же вы такие несознательные? На ваших глазах нарушают общественный порядок, а вы в кусты… Неудахин, Просандеев, где же ваша гражданская совесть?

Неудахин и Просандев убыстряли шаги, опасаясь, что именно они станут свидетелями. Сколько случаев было, когда вызывают как свидетеля, а возвращаешься через пятнадцать суток. Убежавший Шустряев долго потом избегал встреч с Сарычевым, а если вновь попадался на глаза среди пьяной оравы, то уже не дерзил, не вступал в спор, когда к нему обращался Сарычев.

Отметили в городке быстро и то, что не всех трогает Сарычев. Как бы, например, не озоровал, не хорохорился, не выделялся дерзостью среди пьяной орды Мишка Семенцов, сын директора трикотажной фабрики, молодой парень по прозвищу Сын вселенной: он уже побывал на нескольких ударных стройках, откуда возвращался быстро, месяца через три-четыре, работал и в Тольятти, где строился автомобильный завод, так вот, как бы он ни озоровал, Сарычев никогда не обращался к нему, будто бы не был с ним знаком.

Справедливости ради стоит отметить, что Мишка со своей стороны, как бы ни был пьян, старался не дерзить Сарычеву. Между ними как бы был нейтралитет, негласное соглашение: я тебя не трону, и ты меня не трогай!

Любил власть, любил приключения Сашка Сарычев, но никогда не забывался, начальство уважал, был исполнительным, никогда не возражал, с готовностью выполнял все, что прикажут, не обсуждая и не ропща. Это заметили и отметили.

К девушкам и к вину относился спокойно. Знали все в городке, что один раз в неделю, в среду, он бывает у Машки Вихляевой. Любому человеку в городке скажи, что, мол, такое-то случилось в тот вечер, когда Сашка Сарычев был у Машки Вихляевой, и тебе тут же ответят: в среду это случилось, в среду. Знали все и то, что Машка Вихляева, тридцатилетняя разведенка, длиннолицая, большеротая красавица с долгим узким телом, от которой муж ушел потому, что она не могла детей иметь, ушел после того, как узнал, что она в девичестве аборт делала, встречается не только с Сарычевым. Не один раз видели, как, не скрываясь, с веселой ухмылкой открывал к ней в палисадник калитку озорник Мишка Семенцов, Сын вселенной. Он был моложе Машки лет на восемь, да и Сарычев тоже не ровесник ей.

Сосед Машки Вихляевой, Юрка Кулешов, бывший одноклассник Семенцова, но в отличии от Мишки, серьезный парень, после службы в армии работавший шофером у самого Долгова, первого секретаря райкома, смеялся, когда бывал в компании мужиков, что, впрочем, не часто бывало, Юрка Кулешов парень себе на уме, это все знали, так вот он смеялся, говоря, что, мол, ждет, когда пьяный Мишка в среду ввалиться к Машке: вот концерт будет! Но ждал Юрка напрасно, ни разу такого не случилось. Тихо, мирно было в доме Вихляевой. Могла, значит, она ставить на место мужиков.

Районное начальство, особенно председатель райисполкома, намекало не раз Сарычеву, что жениться надо: семейный человек — солидный человек, доверия ему больше. Сарычев понимал: дело говорят, надо — и ждал, когда Зина окончит институт и вернется в Уварово, думал о ней так, словно она уже дала согласие стать его женой. Сегодня начальник областного управления внутренних дел прямо сказал ему, что жениться надо, не гоже быть начальнику милиции холостым. За каждым шагом начальника народ следит. Простому человеку сойдут с рук романы и романчики, а начальнику нет. Осудит народ, верить не будет, уважать не будет. Сарычев ответил, что понимает это и давно готов заполнить пробел в анкете.

— Есть кто на примете? — по-отечески спросил полковник.

— Есть.

— Действуй тогда, не медли.

И Сарычев прямо из Управления помчался в пединститут, разыскал Зину Сушкову. Встретила она его радостно, впрочем, иной встречи он и не ожидал. Все шло, как задумывалось. Но когда он стал намекать ей на свои сердечные чувства, на то, что готов хоть завтра подарить ей свою фамилию, она, смеясь, ответила, что надоели ей фамилии на букву «с» — Сушкова, Сарычев, и она как раз сегодня решила идти в загс с заявлением, чтобы поменять фамилию. И парня уже нашла, готового дать ей свою, на букву первую в алфавите. Он сейчас ждет на пляже.

Сарычев не поверил, думал, что она шутит, сам шутил, что сгноит в тюрьме этого негодника, торгующего фамилией, увязался за Зиной на пляж. Теперь он смотрел, как Николай торопливо одевается под ивой, и все надеялся, что шутят они, разыгрывают его. Молча стоял рядом с Зиной, онемел, ждал, что будет дальше.

Анохин подошел, деловито спросил у Зины, не обращая внимания на Сарычева:

— Паспорт с собой?

— Дома. Я сразу к тебе. Да и рано еще, в загсе перерыв. Успеем…

Даже не сами слова, а деловой тон, каким они были сказаны, убедил Сарычева, что Зина с Николаем действительно идут в загс. Обошел его Анохин, обскакал!

— Ты остаешься? — спросила Зина у Сарычева.

— Да, да, — очнулся тот. — Я искупнусь. Жарко, — вытер он мокрое лицо ладонью и двинулся к той самой иве с кривым стволом.

Каким униженным, оплеванным чувствовал он себя! Трава под ногами казалась черной. И как ненавидел, смертно ненавидел он счастливчика Анохина!

 

 

 7. Зависть

 

Зина с Николаем шли назад по горячей пыльной тропе, держались за руки, шли в гору.

— Ты какой-то озабоченный? Из-за Сашки?

— Да ну, глупости! А ты разве не озабочена?

— Я счастлива!

Анохин приостановился, повернулся к Зине, быстро поцеловал в щеку. Тропа сузилась, и Зина пошла чуть впереди.

— Как же не быть озабоченным, — говорил Николай. — Жизнь круто меняется: женюсь, в Тамбов переезжаю, работу меняю…

— Ты не шутил? — повернулась Зина.

— А ты не поверила?

— Ой, это правда!.. И тебе… и нам квартиру дадут в Тамбове? Мы здесь будем жить? Какой ты молодец! Ну, какой ты у меня молодец! — восклицала Зина. — Расскажи, ну расскажи, как тебе предложили? Что говорили?

 Анохин, смеясь, прижал к себе возбужденную Зину, потом отпустил, подал руку и стал помогать взбираться на кручу. По дороге к остановке он рассказал, как встретил его Климанов, о чем говорил.

— Мне неудобно перед Перелыгиным… Выходит, я ему дорогу перешел.

— Но ведь Климанов ясно сказал, что его отклонили до тебя. Причем здесь ты?

— Ну да, мне-то ясно, но поймет ли Перелыгин?

— Объясним.

— Надо позвонить ему. Я обещал, что мы отметим сегодняшний день. Где мы посидим?

— В Центральном, конечно. Помнишь, как зимой было здорово?

Перелыгина на месте не было. Сотрудница газеты пошла его искать. Анохин ждал и вспоминал утренний разговор с Алешей. Каким он тоном теперь отзовется? Пожелает ли вообще пойти с ними?

— А-а, молодожен, привет, привет! — загудел в трубке голос Перелыгина. — Подали?

«Успокоился! — решил с облегчением Анохин. — Или слушок дошел, что меня прочат в редакторы. Это быстро у них».

— Алеша, подходи к шести в Центральный ресторан, мы тебя там ждем. С Любкой чтоб…

 

Потом они были в общежитии на Полевой улице, целовались в комнате, где было жарко, тихо. Большая муха громко жужжала, сердито билась в стекло за тонкими желтыми шторами, искала открытую форточку, но никак не могла найти. «Зараза какая!» — пробормотала Зина, отстраняясь, поднялась с кровати, на которой они сидели, и начала придавливать штору к стеклу, направляя муху к открытой форточке. Муха забилась еще яростней, но быстро нашла выход и пулей вылетела на улицу. В комнате стало совсем тихо. Лишь изредка хлопали двери в коридоре, слышались шаги. Никому не хотелось сидеть в общежитии в такой жаркий день.

Во Дворец бракосочетания входили они размягченные от жары, от волнения. Там было прохладно и пусто. Из комнаты, открытая дверь которой была слева, быстро вышла, мягко ступая по ковру, женщина с приветливым и в то же время каким-то официальным лицом. Она дала бланки, усадила за широкий стол. Говорила она чинно, торжественно, каким-то металлическим голосом, как диктор радио. От этого тона Николай с Зиной еще сильнее заволновались. Когда женщина ушла в свою комнату, Зина шепнула, поглядывая на дверь:

— Если бы я здесь работала, я бы так радостно всех встречала, что…

Николай коснулся ласково ее руки, и она не договорила, замолчала, улыбнулась нежно, вздохнула и продолжила заполнять анкету.

Из прохладной комнаты Дворца вышли они в жару, присмиревшие, шли по Интернациональной улице к площади Ленина молча, держась за руки. Не сказав друг другу ни слова, добрели до Советской улицы, перешли ее и по переулку мимо музыкального училища и бывшего Казанского монастыря с его кирпичными стенами и соборами двинулись к реке.

Людей на берегу стало еще больше: плеск, шум, смех усилились. Синие лодки на синей реке среди ослепительных искр от играющей воды скользили тихо и важно, как лебеди, туда, где берег порос высокими пенистыми ветлами, где было тихо, безлюдно. Они постояли на берегу, на круче, неподалеку от гостиницы. Далеко было видно. Воздух струился: колебались, плавали дома вдали, трубы завода и темная полоска ельника на горизонте. Они спустились и по берегу побрели к лодочной станции.

Вода чистая, легкая, мягко шлепала о борт тонкий лодки, взвихривалась, журчала под веслами, упруго давила на свесившуюся с борта руку Зины. Поскрипывали уключины. Анохин жмурился на солнце, работал веслами, с удовольствием чувствуя, как вздуваются, шевелятся мышцы на груди и спине, любовался Зиной, ее тонкими белыми руками.

— Ты еще ни разу не загорала, не купалась?

— Нет.

— А я обгорел, когда у матери картошку сажал…

— Ой, поворачивай! — вскрикнула Зина.

Он оглянулся, увидел мчавшуюся навстречу лодку, резко вогнал одно весло в воду, притормаживая, а другим продолжал грести. Лодка развернулась, чиркнула по борту встречной.

К ресторану они пришли за пять минут до открытия. Перелыгин их уже ждал, выделялся среди небольшой очереди: здоровенный, головастый, внушительный. Увидел, расцвел:

— Завидую я вам, отцы. Сияете, как голубки…

— А кто тебе мешает? — весело спросила Зина. — Люба где?

А Анохин сказал, делая тон нравоучительным:

— Это, сынок, неизвестно, завидовать нам надо или сочувствовать. Жизнь покажет — не иллюзиями ли живем.

— Живите иллюзиями, отцы, без них ваша жизнь превратиться в тоскливое существование…

Люба пришла перед самым открытием ресторана. Она была выше, крупнее Зины, но рядом с Перелыгиным выглядела хрупкой. Платье на ней ярче, богаче, элегантней, чем у Зины. Выщелкнуться она любила, шебутная была, прокудливая. Пришла и сразу будто многолюдней стало возле ресторана, хотя кроме нее никто не появился в очереди. Люба и Алеша удивительно подходили друг другу: два сапога пара, как говорится. Оба веселые, подвижные. Время с ними летело незаметно, быстро и долго потом оставалось в душе приятное ощущение от общения с ними. Но спроси у человека через час после проведенного вечера в их компании, о чем говорили, что обсуждали, чем обогатил этот вечер? Пожмет плечами в ответ, скажет -— весело было, а если добросовестно задумается, начнет вспоминать, чему смеялись, над чем шутили? Ничего не вспомнит, кроме пары анекдотов.

И Любе, и Алеше не раз намекали, а то и впрямую говорили, что они и есть те самые две половинки, которые ищут друг друга, чтобы соединиться. Однажды Николай спросил у Перелыгина, когда говорил о своей предстоящей свадьбе с Зиной, почему он не женится на Любе? Девка хоть куда: и хороша, и не глупа.

— Лучше я на козе женюсь! — бросил вдруг быстро и нервно Перелыгин с каким-то непонятным ожесточением и брезгливостью.

Анохин растерялся от такого неожиданного ответа, замолчал надолго, не понимая, почему Перелыгин, думая так о Любе, продолжает встречаться с ней. Хотел спросить напрямик, но что-то удержало, не решился. А Алексей добавил также быстро:

— А на Зине я б давно женился, не тянул…

 И эти слова удивили Николая. Он считал, что Перелыгина привлекают яркие, бойкие девчонки, а не скромницы, незаметные молчуньи, которые ни одеться прилично, ни за себя постоять не могут: только краснеют, бледнеют, если подденут их острым словом. Сидят в компаниях в уголочке в своих бледных ширпотребовских платийцах. Чтоб нормально одеться, нужно иметь пробивной характер, а где его взять скромницам. Как-то трудно было представить себе такую рядом с Перелыгиным. Фантазии не хватало.

Люба — это другое дело. Украшение любой компании. Всегда на виду. Наверное, не у каждой дочки дипломата появлялось раньше, чем у нее, платье сверхмодного фасона. Где она его брала? Как доставала? За какие деньги? Узнать было невозможно. Где работала она, никто не знал, даже Алексей. Впрочем, он и не интересовался. Знали, конечно, что она два года назад окончила пединститут. Знакомых по институту много было. Когда у нее спрашивали, где она работает, отвечала: «В фирме рога и копыта». Все, естественно, принимали такой ответ, как ильфопетровскую шутку, переходили на ироничный лад, спрашивали: директором? Нет, управляющим, отвечала она. В шутке ее была доля шутки: работала она в областном управлении «Вторсырье», и, конечно, не управляющим. Сидела в конторе, обобщала сведения, поступающие со всей области: сколько собрано макулатуры, рогов и копыт и другого вторсырья.

Тема сегодняшних шуток Любы и Алексея — будущая супружеская жизнь Николая и Зины. Бесконечная тема: анекдоты, подколки. Зина с Николаем охотно поддерживали шутки. Радостно было говорить, думать о том, что скоро они будут неразлучны.

В начале вечера Анохин наблюдал за Перелыгиным. Поразило его утром, что такой большой, огромной силы человек, казавшийся таким уверенным, и вдруг стал таким беспомощным от страха. Алексей понимал, что крепко опростоволосился перед другом, понимал, что Анохин не мог не заметить его состояния, и старался поскорее выбросить из головы неприятный утренний разговор и держаться, как всегда, естественно и уверенно. Если бы не утренняя встреча, то, вероятно, Перелыгин решил бы взять Анохина в газету своим замом, и рад был бы этому, горд, что помог выбраться другу из глухой провинции, но теперь даже мысль об этом казалась ему глупой.

Днем он снова звонил бывшему редактору, узнавал, нет ли чего нового в его деле. Тот ответил, что все пока на месте, но шансы его, Перелыгина, велики, никто вроде не возражает, иной кандидатуры просто нет. Это успокоило Алексея, прибавило уверенности, что скоро он станет во главе газеты, станет заметным в Тамбове лицом.

После разговора с бывшим редактором, сходил в свой будущий кабинет. Не утерпел, страстно тянуло туда, примериться к креслу. Нашел повод, будто номер телефона ему понадобился, который записан в календаре редактора. Входил в кабинет, а сердце сладко щемило. Вот здесь, в этом кресле, за этим столом он будет сидеть, вести редакционные летучки, руководить, решать. Имя его будет стоять первым в каждом номере газеты. Здорово, ядрена вошь!

После первых тостов стало еще веселей. Ресторан быстро заполнялся табачным дымом. Чадили, казалось, все, кроме Николая и Зины. Хрипло и яростно, возбуждая себя и посетителей, ревел ансамбль.

— Отец, — говорил Перелыгин Анохину, — сегодня я тебя не пущу в Уварово. Ночуешь у меня. Места до черта… Возьмем с собой горючее, посидим и — гулять по ночному городу! Хоть до утра… Тихо, тепло, май… Май жестокий с белыми ночами от страстей моих освободи!

В прошлый раз, в воскресенье, когда они были здесь, сидели только до девяти вечера. Поезд уходил поддесятого. Провожали Анохина пешком до вокзала. Он неподалеку. Интернациональная улица в него упирается.

— Я не еду… Мне с утра в обком комсомола. К первому…

Как ни крутился Анохин от разговора о предложении Климанова, неприятен он будет для Перелыгина, но пришлось заговорить. Хуже будет, если Алеша узнает не от него, а от кого-то другого. Может, подумать, что он действовал за его спиной.

В четыре часа, перед тем, как пойти в загс, Анохин звонил Климанову. Сергей Никифорович поздравил его, сказал, что возражений не было со стороны партии и комсомола.

— Рано, конечно, поздравлять, — гудел довольным голосом Климанов. — В Москву тебе еще ехать утверждаться, но, думаю, и там повода не будет отклонять.

— В Москву ехать? Мне?

— Ну, не мне же…

— А когда?

— Когда подготовят документы. Возможно, на следующей неделе… Ты нашему комсомольскому вождю понравься сначала. Звони ему, он ждет.

Николай позвонил, и первый секретарь обкома ВЛКСМ назначил ему встречу на девять часов утра. Говорить об этом Перелыгину нужно. Ведь вместе работать. Если зам редактора тоже уйдет, то на его место, естественно, сядет Перелыгин. Тут вопроса нет. Говоря о том, что ему завтра в обком к первому, Анохин знал, что Перелыгин непременно спросит, зачем он туда идет. И Алексей спросил:

— А чего тебе от него надо: Он ничего не может. Без команды партии он пальцем не шевельнет.

— Алеша, ты знаешь, они хотят к вам непременно со стороны редактора посадить…

— Откуда ты знаешь? — похолодел, напрягся Перелыгин.

— Климанов предложил мне. За тем и вызывал.

— Тебе?! — ахнул Перелыгин, сразу трезвея, но тут же вспомнил утренний урок и с усилием сделал свое лицо изумленным и радостным: — Ну, ты жох!

— Я еще не согласился… Я сказал, зачем на стороне искать, когда свои кадры есть, назвал тебя…

Но Алексей будто не слышал этих слов, продолжал восклицать, стараясь казаться восхищенным, хотя сердце ныло, ныло. Прощай мечты! Прощай заветное кресло!

— Ну, жох! А дипломат какой хитрющий, — повернулся он к девчатам, словно приглашая восхититься вместе с ним действиями Анохина. — Даже другу не сказал… Зря, мог бы пролететь. Надо было посоветоваться, я лучше знаю расстановку сил. Знаю, кто есть кто, и кто на что способен. Через кого ты действовал? Через Климанова?.. Вообще-то правильно, он человек жесткий, сейчас в силе, с ним считаются…

— Да, не действовал я совсем! Я от тебя только узнал, что ваш редактор ушел…

— Брось, отец! Сейчас-то не темни, — сдерживая раздражение с деревянной улыбкой, перебил Алексей. — Так в наше время не бывает. Ни с того, ни с сего никто ничего не предложит. Подготовочка нужна. Обработка. Давайте выпьем, — поднял он рюмку, — за нового редактора! — Он потянулся через стол к Анохину. Тот быстро поднял навстречу свою рюмку. — Я рад, отец! Ей-Богу, рад. Лучшего варианта придумать трудно. Это здорово! Надеюсь, друга ты не забудешь. Бросишь кусочек от своих щедрот…

Неловко себя чувствовал Анохин. Неудобно было и Зине. Она знала, что Николай ничего не предпринимал, а то бы он с ней непременно поделился. А Люба с интересом переводила взгляд с Перелыгина на Анохина. Алексей хвастался ей, что скоро станет редактором, говорил, что он единственный претендент. Конкурентов нет. А его так лихо обошел друг.

— Я еще не согласился, — твердо повторил Анохин и выпил, подхватил вилкой кусочек помидора и, морщась, добавил: — Не решил, нужно ли мне это…

Зина с тревогой слушала его. Она уже переиначила в мыслях свое будущее, видела себя в Тамбове.

Перелыгин запил водку сухим вином и добродушным голосом заговорил:

— Отец, кто же удачу от себя отталкивает? Нелогично.

— Конечно! — не утерпела, поддержала его Зина. — Откажешься, больше не предложат. Пригласят третьего. И не ты, ни Алексей не получат.

— Верно, мать… Сядет дурак, и мне жизни не будет.

— Уговорили, — засмеялся Анохин. — Соглашаюсь только при условии: ты будешь моим замом.

— Во жизнь, а, девки! — захохотал Перелыгин. — Утром он ко мне в замы набивался, а вечером меня тянет.

— Вот и верь поговорке: утро вечера мудренее, — подхватил Анохин.

— О, это великолепный тост! — воскликнул Перелыгин, хватаясь за бутылку. — Девочки, вперед! Выпьем за то, чтобы утро всегда было вечера мудренее!

— Не гони. Вся ночь впереди, — попыталась удержать его Люба.

— Поехали! — будто не услышал Перелыгин. И снова вином запил.

Хмелел он неожиданно быстро, качался, когда шел танцевать, натыкался на стулья, а танцуя, откровенно дурачился. Зина с тревогой смотрела на него, опасалась скандала.

— Может, пора, — шепнула она Анохину.

— Алеша, — обратился Николай к Перелыгину, когда вернулись за стол. — Зина опасается, как бы нас в общежитие не пустили. Сам знаешь, какие там вахтеры.

— А ко мне? — пьяно пробормотал Алексей. — Мы же договорились…

— В другой раз, — уверенно ответил Анохин, догадавшись, что ни задерживаться в ресторане, ни тянуть к себе Перелыгин не собирается. — У нас еще много дней впереди, — положил он свою руку на широкую ладонь друга.

Вечер теплый, ласковый. Ни ветерка. Матово освещали фонари улицу, сквер напротив ресторана, в конце которого светлела на фоне темного неба освещенная прожекторами высокая фигура Ленина. Прошлись немного мимо памятника, мимо желтых колонн кинотеатра «Родина», попрощались на остановке. Люба неподалеку жила, на улице Сакко и Ванцетти, а общежитие пединститута в другой стороне, ехать нужно.

Зина с Николаем помахали из троллейбуса руками. Алексей стоял на тротуаре позади Любы, держался за ее плечи своими лапищами. Был он какой-то растрепанный, нелепый, как побитый лев, а Люба, бодрая, махала им, вытянув вперед руку, с таким видом, словно прощалась с милыми гостями, которые принесли ей столько радостных минут.

— Быстро он сегодня захмелел, — сказала Зина, когда троллейбус тронулся и покатил по площади Ленина.

— Он же весь вечер водку с вином мешал… Да, и расстроил я его. Если бы точно знать, что его сделают редактором, я бы отказался. Он взял бы меня замом.

— Откажешься, а не ты не станешь, ни он, — горячо повторила, возразила Зина и прижалась щекой к его плечу. — Дует…

— Закрыть? — потянулся Николай к окну.

— Не надо, мне хорошо…

А Перелыгин с Любой молча постояли немного, глядя вслед троллейбусу. Он по-прежнему держал ее за плечи сзади.

— Лихо он тебя бортанул, — усмехнулась Люба.

— Рано радуется. Он еще не обошел меня… Утро вечера мудренее, — совершенно трезво проговорил Перелыгин.

Люба с удивлением подняла голову, взглянула на него через плечо. Она тоже считала, что Алексей пьян.

— Ты молодец… Я думала, ты раскис, тряпка… И помни, он с тобой не считался, плевал на тебя. Станет редактором, непременно выживет из редакции… будешь локти кусать…

— Любисток, — поцеловал ее в затылок Перелыгин, — я о тебе думал хуже.

— Чудак, — засмеялась она нежно, — кто еще о тебе так заботится, а?

— Пошли, — решительно обнял он ее за плечи и повернул в сторону улицы Сакко и Ванцетти. — Утро вечера мудренее, но и вечер терять не стоит.

«Нужно действовать, действовать!» — думал он, вспоминая домашний телефон бывшего редактора газеты. Последние цифры два-двадцать шесть он помнил хорошо, а в первых двух сомневался, то ли тридцать семь, то ли тридцать девять.

Проводил Любу, чмокнул в щеку, буркнул:

— Прости!

— Действуй, действуй, может, такой шанс судьба никогда не подбросит.

Она постояла у ворот своего старого деревянного дома, глядя, как он решительным шагом удаляется, Люба поняла, что сегодня она стала значить для Алексея больше, чем любовница, и почти уверена была: если Алексей сумеет обойти Анохина, он не бросит ее. Ведь честным путем обойти он не сможет, значит, будет искать опору, чтобы оправдывать себя, и она станет ему этой опорой. Как и что будет делать Алексей, она не знала, да и не думала об этом. Его дело. Понимала, что связи с большими людьми Тамбова у него есть. Многим выгодно посадить в кресло главного редактора газеты своего человека, поддержит при случае. Особенно выгодно иметь человека обязанного бывшему редактору, чтобы новый человек не обрубил все концы, которые он завязал. Алексей оглянулся в последний раз, прощаясь, и завернул за угол. Нырнул в первую же телефонную будку, набрал номер и сразу попал к бывшему редактору.

— Я не разбудил?

— Еще одиннадцати нет… А чего ты такой… взъерошенный?

— Точно. Угадал, — нервно засмеялся Перелыгин. — Есть из-за чего взъерошиться! Я узнал, что у меня конкурент появился. Завтра с ним встречается Кузя (так они звали первого секретаря обкома комсомола), даст добро и все!

— Кузя за тебя. Это я точно знаю… А откуда он появился? Молодой?

— Из Уварово. Некий Анохин, — зло усмехнулся Перелыгин.

— Анохин? Дружок твой? — удивился бывший редактор.

— Однокурсник, — буркнул Алексей.

— Он в комсомоле работал?

— Если только в школе.

— Это чепуха. Аргумент в нашу пользу. Еще что?

— Я знаю только одно, газету, которую ты по зернышку собирал, он за месяц развалит.

— Ну и потерпи этот месяц, — пошутил бывший редактор. — Развалит, выгоним, посадим тебя, снова соберешь. Честь тебе и хвала.

— Не жалко газеты?

— Ну ладно, ладно! Позвоню я завтра Кузе. Теперь не я от него, а он от меня зависит.

— И с утра, с утра надо, а то поздно…

— Успеем.

 

 

 8. Первая ночь

 

Чтобы попасть в общежитие, Зина и Николай проделали обычный маневр: Зина вошла первой, а Анохин подождал у входа, когда появится кто-нибудь из ребят, живущих здесь, и рядышком с ним с беспечным видом, будто и он студент, прошел мимо старушки вахтера.

Зина жила с двумя студентками. Обе они были в комнате. Зина включила чайник, пошла стаканы мыть, а Анохин направился к своему знакомому, у которого он не раз ночевал, договариваться о ночлеге. Но знакомого студента не оказалось на месте, уехал домой. Парень, живший с ним, указал на свободную кровать: ночуй, не помешаешь. Студент был белобрысый, с узким длинным лицом, губастый, и, видно, невозмутимый, спокойный. Анохин почувствовал к нему доверие и заговорил, смущаясь своей наглости:

— Слушай, друг… Понимаешь, я сегодня заявку в загс подал…

— С Зинкой? — заинтересовался парень.

— Ну да, вот видишь… ты знаешь… пойми правильно…

— Ночевать, что ли, с ней здесь хочешь?

— Ну да.

— Не пойдет она.

— Мы же заявку подали… почти муж-жена…

— Ну, это ваше дело… Бери ключи…

Студент ушел, а Николай с бьющимся сердцем взлетел на третий этаж, к Зине.

— Устроился?

Николай показал ключи.

— Я один в комнате.

Он опасался, что она не пойдет, постесняется подруг. Но она торопливо, с волнением, возбужденно, словно боялась куда-то опоздать, выпила чашку чая и поднялась.

— Девочки, мы пошли…

Анохин отодвинул свою чашку и вскочил.

По коридору она шла впереди. Он, покачиваясь, следом. Перед глазами у него плыло, словно пил он сейчас не чай, а спирт. Сердце радостно и тревожно ныло.

Когда он закрыл дверь на ключ и повернулся к ней, она положила ему руки на плечи и долго вглядывалась в его лицо, удерживая от объятий. Потом неожиданно всхлипнула и ткнулась лбом в его грудь.

— Ты что?

— Я люблю тебя, — прошептала она.

Он легонько поднял ее голову пальцами за подбородок и потянулся губами к ее губам. Она закрыла глаза. Он прижимал к себе Зину, не чувствуя ни ее ни своего тела, не понимал, где находится, что с ним происходит. Он то ли падал с огромной высоты, то ли летел, то ли плыл, взлетая на гребень волны и ухая вниз. Очнулся, когда она отстранилась и тихонько прошептала:

— Мы сейчас упадем.

Он засмеялся:

— Меня ноги не держат.

— Иди сюда, — подвела она его к кровати и села на краешек.

Ночь пролетела мгновенно. Осталось от нее ощущение нестерпимого счастья, да кое-какие подробности: всю ночь виден был в открытое окно фонарь, его выгнутый железный горб — стоял он, отвернувшись, и смотрел вниз, словно потерял что-то под деревьями и теперь внимательно высматривал, искал. И казалось, на всю ночь застряла между пятиэтажными домами напротив, над темной верхушкой дерева бледная половинка луны, похожая на тонкий прозрачный ломоть арбуза.

 

 

 9. Утро вечера мудренее

 

Утром Перелыгин сидел в своем кабинете, томился, ждал звонка бывшего редактора. В девять у Кузи будет Анохин, а до этого редактор должен непременно переговорить с Кузей. Стрелка часов еле ползла, будто подкрадывалась к цифре девять. Телефон молчал. Из коридора стали доноситься голоса, начали хлопать двери. Появлялись сотрудники. Девять! Чего он медлит? Неужто не звонил? Перелыгин нерешительно потянулся к телефонному аппарату. Едва он коснулся пальцами трубки, как телефон взорвался, как показалось Алексею. Он дернулся, вздрогнул всем телом, отдернул руку от аппарата, потом сразу же схватил трубку.

— Але, — выдохнул он.

— Ты?

— Я! Как? Звонил?

— Дело швах, — безнадежно вздохнул бывший редактор.

У Перелыгина опустилось все внутри, еле сдержался, чтобы не крикнуть от отчаяния: почему?

— Говорил я с Кузей. Он обеими руками за тебя. Понимает, с тобой ему спокойнее будет… Но здесь, у нас, в большом обкоме заминка вышла, и Климанов подсунул Анохина. Первый поддержал. Кузе предложили встретиться с Анохиным, побеседовать, высказать свое мнение. Но дали понять, какое мнение от него ждут. Кузя уже обе руки поднял…

— А ты! — вскрикнул Перелыгин. — Ты же там, в обкоме! Поговори, убеди!

— Кого? Кого я буду убеждать? Это на самом верху решалось. Все, что мог, я сделал…

— Значит, все? Никакой надежды? — прошептал Перелыгин.

— Пока решения нет, от надежды отказываться не надо.

— Что же делать?

— У нас его материал идет вроде? Никого не задевает он там? Не лезет на рожон? А то поставь его поскорей.

— Этот материал ему только репутации добавит…

— Понятно… Думай, время есть. Будет, что интересное, звони. Смогу — помогу!

Алексей опустил трубку, посидел минуты три, уставившись в перекидной календарь, потом стал решительно набирать номер телефона приемной Кузи.

— Светик, привет. Это Алеша Перелыгин… У себя?

— Соединить?

— Есть у него кто?

— Какой-то Анохин. Из районной газеты.

— Светик, это не какой-то Анохин, а будущий мой шеф.

— Неужели?

— Точно, Светик, точно! Как только он выйдет, скажи, пусть мне сразу от тебя позвонит. Давно он вошел?

Но вместо ответа Перелыгин услышал далекий голос секретарши, которая обращалась к кому-то, вероятно, кто-то вошел в приемную. Вдруг в трубке раздался голос Анохина так, словно он был рядом с Алешей. Перелыгин невольно откачнулся от трубки.

— Алеша, привет.

Сердце у Перелыгина заколотилось так, что он испугался, как бы стук не был слышен в трубке. Он собрал нервы в кулак, закричал:

— Отец, ты! Ну как, поздравлять?

— До поздравлений далеко.

— Не скромничай. Как беседа-то?

— Нормально. Надо документы готовить… Сейчас был просто предварительный разговор.

— Самое главное — предварительный, а потом пустые формальности. Молодец, отец, я рад за тебя! Очень рад! С нетерпением буду ждать… Не тяни! — заставил он себя пошутить и засмеяться. — Как после вчерашнего, головка не болит?

— Нормально.

— А у меня пошаливает… Ты когда в Уварово?

— Сейчас… Отсюда на автовокзал.

— Ну, давай, давай. Ждем.

Перелыгин вылез из-за стола, прошелся по кабинету, сдавливая виски пальцами. Голова, действительно, заныла после этих двух телефонных разговоров. О, Господи! Что делать? Будет ли еще такой шанс в его жизни? Пересидишь, сложится мнение, что достиг потолка, и конец. Не вырвешься из Тамбова до тридцати лет — и никому не нужен. А годы мелькают… Откуда взялся этот Анохин?.. Сам вскормил, сам! Не печатал бы здесь, кто бы его знал? Сидел бы он всю жизнь в своей районке. «Ах, дурак, дурак!» — постучал себе по лбу Перелыгин. Что же делать?

Вспомнился ему вдруг вчерашний утренний разговор с Анохиным об уваровских передрягах. Алексей остановился посреди кабинета, ощущая какую-то смутную надежду, светлый лучик. Ввяжется Анохин и пропадет… нет, он не дурак, отвезет втихаря пленку в Москву и тех прихлопнут. Они не подозревают, что он все знает, что у него пленка. Может, начнут копать, где был тот милиционер перед смертью, и допрут. Папку они должны взять, должны понять, что они на крючке. Неужто не допрут?.. А-а, документы взяли и успокоились теперь… Еще сильнее заныла голова. Господи, что же мне делать? Зачем мне все это?

Он подошел к столу и поднял трубку, оглянулся на дверь и опустил трубку назад. Подошел тихонько к двери, прислушался и осторожно запер ее. Вернулся к столу, сел, полистал, потеребил записную книжку. И решился. Позвонил в обком, узнал номер телефона и имя-отчество первого секретаря Уваровского райкома партии и, уже не думая ни о чем, стал нервно крутить диск.

— Виктора Борисовича, пожалуйста, — сказал он строго и неторопливо секретарше.

— Кто его спрашивает?

— Обком партии, сельскохозяйственный отдел.

Он слышал, как секретарша доложила о нем. Пока удачно идет. Ждал, сжимая колени, чтобы унять дрожь. Когда услышал мягкий и какой-то домашний голос секретаря, спросил сурово:

— Виктор Борисович, вы видели папку с документами изъятую у убитого Ачкасова?

— Какую папку? Простите, кто говорит? — ласково перебил Долгов.

— Какую? Которую вы искали, из-за которой убили сначала начальника милиции, а потом его заместителя…

— Кто вы? Что за дикий бред? Дружочек, вы куда звоните? — голос у секретаря по-прежнему был домашний и ласковый.

Перелыгин не знал, что Долгов быстро ткнул в кнопку, включил магнитофон, подсоединенный к телефону, и теперь отчаянно давит на кнопку вызова секретарши.

— Не пугайтесь, Виктор Борисович, звонит ваш друг. Вы сами видели документы, которая собрала милиция?

Долгов, зажав рукой трубку, крикнул шепотом влетевшей в кабинет секретарше:

— Сарычеву звони срочно! Пусть узнает, откуда звонят. Быстро!

Секретарша исчезла, а Долгов также спокойно сказал в трубку:

— Дорогой мой друг, я так и не понял, какая папка? Какие документы? Что вы хотите? Говорите яснее.

— В той папке, как вам известно, были документы о подпольном цехе на трикотажной фабрике, о продаже квартир и машин, о подпольной деятельности некоторых председателей колхозов. Все это вы хорошо знаете. Но не знаете, что Ачкасов перед тем, как его убил сын председателя колхоза по вашему приказу, побывал в общежитии у Анохина, зама главного редактора вашей газеты, и они каждый документ сфотографировали. Пленка находится в комнате Анохина. Отпечатать он еще не успел. Вы меня поняли?

— Пока ничего не понял. Продолжайте…

— Часа через три Анохин будет в Уварово. Это все, что я вам хотел сказать…

— Послушайте, дружочек, теперь меня. Вот что я вам посоветую: поменьше читайте западных детективов, поменьше смотрите «Фантомасов» и подобный бред не будет приходить вам в голову. А лучше обратитесь сразу в психбольницу…

— Виктор Борисович, смотрите, как бы вы не проморгали на этот раз. Анохин завтра собирается с пленкой в Москву. До свиданья!

Перелыгин кинул трубку на аппарат и долго вытирал платком лоб, виски, шею, долго не мог унять дрожь внутри. «А, хрен с ним! Дело сделано!» — прошептал он, поднимаясь. Подошел к окну и стал с тоской смотреть на деревья городского сада, на красно-желтое неподвижное колесо обозрения, на карусели, качели…

А Виктор Борисович как только из трубки послышались короткие гудки, ткнул пальцем в кнопку, вызвал секретаршу и ласково глянул на нее:

— Ну?

— Выясняет.

— Хорошо. Попросите его, пожалуйста, ко мне. Как придет, пусть входит… и никого не пускайте…

Милиция была через дорогу, Сарычев должен скоро быть. Недолго выяснить откуда звонили. Скорее всего из Тамбова, из автомата не могли. В переговорном народу полно, все слышно. Провокация? Но зачем? Точно описал содержание папки. Знает! Тоже видел документы? Может, ловушка? Заставить нас охотиться за Анохиным? Зачем, зачем? Если пленка существует, материала хватит прокурору, чтоб на всю жизнь законопатить. Если не хуже… А если папку держали в руках, почему не пустили в ход, почему у Ачкасова осталась, Что-то не то? А что? А если не провокация? Если Анохин кому-то мешает? Сейчас он в Тамбове… видимо, возвращается. Съездил удачно, скоро из Уварово уберется… Пораньше надо было его отсюда изъять! Видел же, опасный человек. Недооценил. Можно было раньше присмотреть ему местечко в Тамбове. А теперь, если не наврал этот друг, видел он документы, сфотографировал их, отправит в Москву, дело плохо… За убийство ментов могут к стенке… Нужно обезвредить! А если провокация? Но человек тот знает о документах… А откуда он знает о сыне председателя? Анохин утром уехал в Тамбов, о смерти Ачкасова он не должен знать. А этот уверенно сказал о его убийстве. Откуда узнал?.. Не Сарычев ли ведет двойную игру? Но зачем? Он с нами крепко… Сам организовывал убийство… Но знаем об этом только трое: Сарычев, он да шофер, Зубанов Славик, сын председателя. Да и Зубанов не должен знать о его, Долгове, участии. Он имел дело только с Сарычевым. Только Сарычев знает, по чьей воле умер Ачкасов. Почему его так долго нет? Пора уж…

Долгов позвонил на трикотажную фабрику директору, предупредил, чтоб поскорее приводили в порядок документы, прятали концы, а то дело серьезный оборот принимает, приказал, чтоб подпольные склады, известные милиции, были очищены и заполнены ширпотребовской продукцией быстро, но без суеты, спокойно, чтоб никаких подозрений ни у кого не возникло. Обычная работа. Сейчас со станции придут несколько контейнеров, весь товар в Тамбов.

— Может, как обычно, машинами? — спросил директор. — И быстрее, и удобнее.

— Нет, нет. Контейнеры.

Долгов говорил своим обычным тихим спокойным голосом, таким тоном, каким в ласковые минуты обсуждают с женой, как провести выходной: в гости сходить или в кино. Виктор Борисович, когда был директором трикотажки, узнал однажды, что Климанов, будучи первым секретарем райкома, высказался о нем, что нравится ему, как Долгов руководит: не кричит, не ругается, спокойно, деловито, толково, и дела ладятся. В те времена Виктор Борисович, бывало, и глоткой брал. Но после такого мнения начальства, приказал себе ни в каких случаях не повышать голоса. Строгость нужна в поступках, а не в тоне. Страшнее всего для подчиненных было услышать от него ласковое: ты, дружочек, не дорос, видно, для такого дела, не получается у тебя, я посоветуюсь, мы подыщем тебе другое местечко, по силам. Это значит, что крест на тебе поставлен, уезжай из района, если расти по должности хочешь. Опустит в такую дыру, откуда никогда не выберешься, и забудет навсегда.

Поговорив с директором трикотажки, Виктор Борисович позвонил начальнику станции и сказал, что фабрика срочно просит платформу с контейнерами, затоварились.

— Что же они заявку не делают? По форме. Я сейчас гляну, на какое число они вагоны просили.

— Василий Петрович, дружочек, я не знал, что у вас никаких прорех не бывает. Ей-Богу, не знал… Затоварились люди. Сверх плана произвели, а мы за это казнить их будем. Так? Когда заказывали вагон, тогда и пришлете, а платформу с контейнерами прямо сейчас. Я пообещал, что через час будет. Неужели я не сдержу слова?

— Через час? Я думал раньше, — совсем иным тоном, бодро отозвался начальник станции. — Сделаем. Туда пятнадцать минут ходу.

— Я так и знал, что не откажете.

 Не опуская трубки, Виктор Борисович набрал номер Сарычева. Он отозвался сразу.

— Выяснил?

— Я звонил вам, занято было…

— Откуда был звонок? — нетерпеливо перебил Долгов.

— Из Тамбова. Из кабинета ответственного секретаря газеты «Комсомольское знамя» Перелыгина Алексея Андреевича.

— Эге… Кто он? Что ты о нем знаешь?

— Пока ничего. Узнать?

— Не надо… Иди ко мне…

Долгов медленно опустил трубку на аппарат, задумался. Значит, Перелыгин… Ответсек газеты, где редактором будет Анохин. Анохин там печатался часто, значит, знакомы. Он сказал, что Анохин через три часа будет в Уварово. Долгов глянул на часы. Едет автобусом. Но он должен сегодня встречаться с секретарем комсомола. Побеседовал уже, так, что ли? Без четверти десять только. Откуда же ответсек знает? Значит, Анохин доложился ему, звонил! А если звонил, значит, знакомы близко, в таком случае Анохин мог ему рассказать о встрече с Ачкасовым. Ведь об этом знает только Анохин, больше никто. И сам Анохин фотографировал документы, предварительно просмотрев. Были-то они только вдвоем с Ачкасовым. Ачкасов умер сразу после встречи. Остался один Анохин. Только он мог рассказать о содержании папки, о пленке. Так, так, так… Но откуда Анохин узнал, что Ачкасов мертв, и даже убит сыном председателя колхоза. Не вяжется, не вяжется… Что-то иное… А если по дороге в Тамбов Анохину кто-то рассказал о смерти Ачкасова, и он вычислил? Могло быть такое? Нет, не могло. Можно было узнать о столкновении машины с мотоциклом, но кто мотоциклист, жив ли он, и кто вел самосвал, этого узнать было невозможно. Свидетелей не было. Сарычев говорит, свернулись быстро, мгновенно. Останавливалась какая-то машина, но милиция отправила ее сразу. Труп Ачкасова они не видели. Что-то не то здесь? Зачем Перелыгин звонил? Ненавидит Анохина. А если не Перелыгин звонил, а кто-то другой из его кабинета, просто воспользовался его телефоном?

Без стука вошел Сарычев: молодой, счастливый, беспечный, розовощекий. Он не заметил, что Долгов озабочен, непривычно хмур. Виктор Борисович быстро рассказал ему о звонке, о сомнениях.

— Так это я сказал Анохину, что пьяный Ачкасов вмазался в самосвал.

— Ты? — изумился Виктор Борисович. — Ах, ты Господи! Ты же вчера в Тамбове был. А я голову ломаю... Вместе ехали?

— На вокзале встретились, в Тамбове… Так я гляжу, чей-то он с лица сменился, когда я ему про Ачкасова…

— Погоди, — перебил его Долгов, набирая номер телефона: — Как ты, говоришь, ответсека по отчеству… Андреич? — и спросил в трубку: — Алексей Андреевич?

Перелыгин отозвался, и Виктор Борисович с облегчением узнал по голосу, что звонил ему только что именно он.

— Не узнали, Алексей Андреевич? Вы только что звонили мне… Я Виктор Борисович Долгов, из Уварово.

— Кому звонил? — запнулся, растерялся Перелыгин. Спина похолодела у него, а на лбу испарины выступила. — Не знаю я никакого Долгова…

Виктор Борисович почувствовал, как дрогнул его голос, и улыбнулся.

— Дружочек, милый, голоском-то владеть еще не умеете, хотя бы конфету за щеку положили, прежде чем звонить. И сейчас голосок дрожит. Видать, молод еще. Сколько вам лет?

— Двадцать пять, — неожиданно для себя послушно пролепетал Перелыгин.

— Понятно. Хочется редактором стать?

Алексей молчал. Трубка в руке его трепетала. Страстно хотелось ее бросить. Побитым взглядом глянул он на девушку, рабкора с завода «Электоприбор», которая показывала ему свою заметку.

— Станете вы редактором. И месяца не пройдет, как станете. Это я вам обещаю. А вы пообещайте забыть то, что вы мне сообщили, но прежде скажите, откуда вы взяли весь этот бред, в чьем воспаленном мозгу он родился?

— Погодите… сейчас… — Перелыгин опустил трубку и жалко улыбнулся девушке: — Серьезный разговор… подождите за дверью…

Девушка вышла, и Перелыгин поднял трубку.

— Анохин мне рассказал…

— Ясно… Пленочка, значит, существует?

— Зачем ему врать…

— Это да. Он ее в Москву хочет везти… А где она у него? Не сказал…

— В комнате, должно… Он думал, что так…

— Ну, все. Вам надо забыть об этом. Как станете редактором, мы еще встретимся не раз. Меня в обком работать приглашают. Это секрет пока, секрет, как другу говорю, ведь вы так представились… До скорой встречи!

Виктор Борисович усмехнулся, пробормотал задумчиво:

— Ну-ну… — и улыбнулся Сарычеву. — Приятно с толковым человеком познакомиться. Ты узнай о нем побольше. Пресса нам нужна, ох как нужна. Видать, хороший человек, был бы еще умный. Трусоват, жаль, трусоват… А может, и к лучшему…

— Вы от нас действительно собираетесь?..

— Зовут, дружочек. Надо… Тебе только двадцать семь, а мне уже тридцать пять. Надо, пока зовут… но не позвали бы нас в другое место? Часа через два с половиной в Уварово вернется Анохин. Поделился с одним, может, поделиться с другим. Нужно заставить его молчать и немедленно изъять пленку, немедленно. Как все это сделать?

— Как? Просто…

Сарычев с каким-то сладострастным удовлетворением узнал, что Анохин влез в эту историю и нетерпеливо ждал, когда Долгов даст команду убрать его. Уберет с большим удовольствием, чем Ачкасова. Тот был безвредный служака, дубоватый, а этот... этот... Даже в мыслях не хотелось Сарычеву связывать Анохина с Зиной. Этот хищник, рвет все из рук, прошляпишь, проглотит и не облизнется.

— Нет, трупов больше не надо. Шорох пойдет по городу. Как бы боком не вышло?

— Мы быстренько… никаких следов. Был и нету!

— Не подходит… розыск, шум… Думай! Сейчас нужно немедленно найти пленку. Сам поезжай, и тихо, тихо. Идеально, если никто не увидит тебя в общежитии.

 — А ключи? Как открыть? Он же один живет.

— Да, — крякнул Виктор Борисович. — Без коменданта не обойтись. Пригрози, чтоб молчал. И действуй так, чтоб сам Анохин следов не заметил…

Сарычев все уголки облазил в комнате Анохина, десятки пленок просмотрел, но той, что нужно, не было. Каждую тряпку ощупал, а пузырек из-под туши открутить не догадался. Хотя держал в руках. Взял, переставил, когда ящик стола выдвинул.

 

 

 10. Мать

 

Анохин не собирался заезжать к матери по дороге из Тамбова. Но чем ближе подъезжал автобус к повороту на Ржаксу, тем сильнее становилось желание забежать на часок в деревню, увидеть мать, рассказать, похвастаться, что его переводят в Тамбов, и не просто в областную газету, об этом он еще мог мечтать, а сразу главным редактором. Такое он не мог представить себе даже в самых смелых мечтах. Иногда, по вечерам, думая о будущем, он видел себя в Москве известным журналистом, сотрудником центральной газеты. Как он переберется в столицу, не знал, считал, что проложит туда дорогу пером, своими статьями, очерками, а не через должность.

Анохин понимал, что, чтобы сделать карьеру, нужен человек, который должен тебя толкать, рекомендовать, пробивать дорогу. Таким человеком мог быть в Уварово только первый секретарь райкома партии. Но Анохин не обладал умением подольститься, услужить начальству, каким-то образом войти в доверие и поддерживать это доверие постоянно. Ему не то, чтобы было противно это, просто он никогда не задумывался над этим и не собирался делать, старался хорошо работать, писать много и писать так, чтобы читатель не скользил глазами по строчкам его статьи, а переживал то, что он описывал. Когда так получалось, он с удовольствием слушал похвалы знакомых и коллег. Его уже опасались в Уварово, поговаривали, что лучше не попадаться к нему на перо, пропесочит, выставит на посмешище, потом моргай.

Когда показался поворот на Ржаксу, Анохин окончательно решил забежать к матери, порадовать ее. Она должна быть дома. Два урока сегодняшних уже провела. Теперь, скорее всего, на огороде полет картошку, если, конечно, не задержалась в школе. Анохин выскочил из автобуса, спустился по тропинке с грейдера к придорожной лесопосадке, прошел ее насквозь, вдыхая горьковатый запах листьев и травы и направился по проселочной дороге, тянувшейся по зеленому полю ржи.

Вдали виднелись крыши деревни среди зелени тополей и яблонь. Ветерок теплым дуновением шелестел молодыми стеблями ржи. Невидимый жаворонок сладко, томительно заливался где-то в вышине, и казалось, что сам воздух поет, исходит счастьем, покоем, радостью. Хотелось закричать, запеть, броситься в рожь, упасть на спину. Анохин не сдержался бы, запел, так его распирало, но сзади слышались спокойные голоса знакомых женщин-попутчиц. Подумалось, что они не поймут его, примут за сумасшедшего или пьяного.

На двери веранды висел замок. Анохин прошел мимо порога, двинулся через двор по тропинке на огород. Из-за пышных молодых кустов вишен не видно — там ли мать или нет. Он открыл калитку, прошел сквозь кусты и увидел мать в белом платочке, чтоб голову не напекло, в сиреневом халате, который он привез ей из Москвы. Услышав стук калитки, мать, Ольга Михайловна, подняла голову, оперлась на тяпку, которой полола картошку, взглянула в его сторону и заговорила тревожно и радостно одновременно:

— Ой-ой, Коля! Чтой-то ты среди недели… Случилось что?

— Случилось, случилось! — сиял он, подходя. Обнял, хотя виделись всего три дня назад, в воскресенье. — Я из Тамбова. Заявление с Зиной подали. И еще одна новость…— отстранился он, глядя на мать. — Ни за что не угадаешь!

— Ну, говори, говори!

— Мне предложили стать главным редактором «Комсомольского знамени»! — выпалил он.

— Тебе? Главным! Брось?!

— Да! За этим и ездил в Тамбов. Уже собеседование прошел. Анкеты дали заполнять. В Москве утверждать будут!

— Не сорвется?

— Причин нет.

— Ой, смотри, захотят, найдут… Стукнет кто-нибудь о чем-то!

— Стучать не о чем. Я чист, как ангел! Да и зачем?.. Все неожиданно так произошло. Сразу налетело и закрутилось. Я даже не знал, что главный уходит… Омрачает немного: Алеша рвался на это место, не взяли его. А он, видно, очень хотел…

— А говоришь, некому стучать!

— Ну, мам, мы же с ним друзья! Как ты могла подумать об этом! Я тебе сколько о нем рассказывал. Алеша — замечательный парень!

— Хочешь — не хочешь, а ты ему дорогу перешел. Когда речь о карьере идет, через друзей запросто перешагивают. Сколько таких случаев было…

— Мам, ты же знаешь, никогда я не думал о карьере, о кресле главного. И Алешка знает, что не думал я. Не, мам, не говори мне больше об этом. Не отравляй душу… Я его сразу сделаю своим замом. Я уж сказал ему об этом. Он доволен.

— Ох, и наивный ты у меня. Сколько тебе шишек еще набивать! Ой-ей-ей! Помни только всегда: область это не район. В Уварово все видно, каждый шаг на виду, поэтому и народ чище, побаивается огласки, честь блюдет. А в области народу больше, и люди коварней…. Что же мы тут стоим? Пошли, я тебя покормлю. — Они потихоньку двинулись к меже, переступая через невысокие картофельные кусты. — Тебе ведь еще на работу надо попасть, да? А то, может, ночуешь и утречком с поездом?

— Нет, я через полчасика двину на вокзал. Надо к поезду успеть… Я просто на минутку забежал, тебя обрадовать!

— Ну, смотри.

— Здрасте, Николай Игнатьевич! Мать проведать решил?

Анохин увидел в соседском саду тетю Любаньку, пожилую женщину с круглым сморщенным лицом. С тех пор, как он вернулся из Москвы и стал работать в газете, соседка начала звать его по отчеству. Сначала он смущался. Анохин поздоровался, сказал, что по пути из Тамбова заглянул, а мать не выдержала, похвасталась:

— Его на работу в Тамбов переводят, главным в комсомольскую газету!

— Я всегда говорила, сын у тебя умница. Далеко пойдет. Он еще в Москву на белом коне въедет, увидишь!

— Дожить бы…

Мать была у Николая не старая. В прошлом году пятьдесят лет отметили. Вырастила Ольга Михайловна сына одна, выучила. Отец Николая, Игнат Николаевич, работал в Сибири, строил мосты через таежные реки. Ольга первое время моталась по тайге вместе с молодым мужем, а потом, когда родился Николай, не смогла больше жить кочевой жизнью, вернулась домой, устроилась в школу учительницей. Игнат помогал ей деньгами, но виделись они редко. Из такой дали не наездишься. А года через три Игнат сообщил ей, что собирается жениться на своей секретарше. Больше Оля не видела бывшего мужа, доходили слухи до нее, что Игнат Николаевич стал большим начальником в Сибири. Деньги от него на воспитание сына шли регулярно, пока Коля не окончил университет. Но встречаться они никогда не встречались, и Николай не знал, как выглядит его отец. Подспудная обида на отца за то, что тот кинул их семью, жила в нем всегда. Всю свою жизнь Ольга Михайловна отдала сыну, и теперь надеялась, что он будет покоить ее старость.

В доме мать сказала с сожалением, имея в виду соседку:

— Ляпнула я ей, а зря… Через час вся деревня знать будет.

— Ну и пусть говорят, не о плохом же…

— Как бы не сглазили… Надо было дождаться утвержденья…

 

 

 11. Арест

 

Сарычев придумал, как быть с Анохиным. Придумал, обрадовался своей изобретательности. Да, после такой истории Зина будет вспоминать об Анохине только с отвращением. Выкинет из головы навсегда.

Секретарь райкома Долгов выслушал его, улыбнулся, кивнул одобрительно: хороший план, дерзкий. Вдвоем они обсудили детали, обговорили, кого привлечь, чтоб было шито-крыто.

И вот на конечной остановке в центре Уварово ждет автобус из Тамбова Юрка Кулешов, шофер Долгова. Секретарская «Волга» стоит за углом. Неподалеку от нее крутятся с разных сторон машины Зубанов Славик, то самый шофер-пьяница, сын председателя Ждановского колхоза, который убил Ачкасова, и Мишка Семенцов, по кличке Сын вселенной. Их задача, как только Анохин сядет в секретарскую «Волгу» на заднее сиденье, быстро прыгнуть к нему с двух сторон и зажать. Чтобы Николай не сел спереди, на сиденье поставили большую сумку.

Показался, покачиваясь на ухабах тамбовский автобус. Юрка Кулешов заволновался, вытер лоб, стал вглядываться в открытые окна автобуса. Тот остановился, обдал пылью Юрку. Двери пискнули, и на землю в пыль, стали выходить по ступеням, выпрыгивать люди. Анохина не видно. Где же он?

Последняя женщина, осторожно вытягивая ногу к земле, задом спустилась на землю, вытащила одну за другой из салона две сумки. А Анохина нет! Куда он делся? Может, на другом автобусе едет. Задержался в Тамбове?.. Следующий автобус придет только через два часа.

Юрка мотнулся в райком, доложил Долгову, который с нетерпением ждал вестей, торчал у окна. Договорились, что Юрка Кулешов проедет с Анохиным мимо райкома, чтобы Долгов увидел, что все в порядке.

Сарычев для контроля наблюдал за ходом операции издали, нервничал. Он видел, что Юрка подошел к «Волге» один, сказал что-то своим ребятам и один на машине помчался в райком. Сарычев следом. Возбужденный ворвался в кабинет секретаря.

— Спокойно, — глянул на него Долгов. — Никуда он от нас не уйдет… Ждите следующий автобус.

— А если он поездом? — спросил Сарычев.

Долгов глянул на часы, крякнул, выругался.

— Твою мать!.. Никого еще из милиции подключить нельзя! Слушок пойдет… Ладно. Ребята пусть ждут автобус, а ты следи за редакцией. Если он приедет поездом, то непременно заглянет в редакцию, чтобы похвастаться…

До прихода автобуса было еще полтора часа. Чтобы не торчать не жаре все это время, Мишка Сын вселенной уговорил Юрку мотнуться на полчасика на Ворону, поплавать. Они захватили пивка и рванули к реке.

Возвращались с реки заблаговременно, катили потихоньку разомлевшие. Теплый ветер влетал в открытое окно машины, трепал волосы.

— Смотри, Анохин! — ахнул Сын вселенной.

И действительно, мимо гастронома по направлению к редакции шел Анохин, шел весело, помахивая портфелем.

— Подъедем, выскакивайте из машины и стойте спокойно. Не спугните! — выдохнул Юрка и газанул, догнал Анохина, остановился.

— Николай Игнатьевич, — высунулся Кулешов из окна, — вас Виктор Борисович зовет к себе!

Мишка со Славиком спокойно вылезли из «Волги», как бы уступая место Анохину.

— Передай ему, на секундочку загляну в редакцию и тут же приду! — весело ответил Анохин.

— Нет, он сейчас ждет. Меня послал… Редакция никуда не денется. Ему некогда ждать…

Анохин секунду подумал и подошел к машине, взялся за ручку передней двери. Но увидел сумку на сиденье, открыл заднюю дверь и влез в салон. Тотчас же в «Волгу» с двух сторон ринулись Славик с Мишкой. Они грубо стиснули, придавили Анохина. Мишка сунул ему на колени портфель. Анохин недовольно взглянул на него, не понимая, зачем они садятся, почему так грубы и наглы?

— Сиди! Не трепыхайся! — ткнул кулаком в бок Анохина Мишка Сын вселенной.

«Волга» рванулась, развернулась и запылила вниз к Вороне, к лесу.

— Вы куда? — растерялся, недоуменно спросил Анохин.

— Туда!.. Сиди, не пекай! — сжал его локоть Мишка.

Николай дернулся, попытался освободиться, оттолкнуть Мишку, заорал Юрке:

— А ну, остановись!

Мишка изо всей силы больно врезал ему в бок:

— Не дергайся!

Славик вытащил финку, придавил к животу Анохина и спокойно сказал:

— Будешь дергаться, будет дырка!

Анохин взглянул на него и похолодел, узнал сына председателя Ждановского колхоза, который убил Ачкасова.

«Зарежут! Сейчас увезут в лес и зарежут! — мелькнуло в голове. — Как они узнали, что Ачкасов был у меня?».

На мгновенье Анохин онемел, парализован был этой мыслью, не знал, что делать, как выпутаться? «Волга» неслась по бетонному мосту через Ворону. Два бандита крепко сжимали его с двух сторон: не шелохнуться. Из машины не вырваться, как ни бейся. Если понадобиться, они не дрогнут, прикончат тут же в машине. «Волга» свернула в лес и мягко покатила по песчаной дороге вглубь.

На берегу реки лежали люди, загорали. Несколько человек играли в волейбол, встав в круг. Плескались в реке ребятишки. Анохин вдруг заорал в сторону реки что есть сил, чтобы привлечь внимание, но Мишка сразу врезал ему ребром ладони по горлу. Анохин захлебнулся, заикал, открыв рот. Никто у реки не обратил внимания на его крик. Шумно было там.

Дорога отдалилась от Вороны, стало безлюдно. Одни деревья мелькали. Машина шла неспешно. Не разгонишься по колдобинам и ямам. Забирались все глубже и глубже в лес. Проехали мимо забора пионерского лагеря и минуты через три остановились около ворот в высоком сплошном заборе из почерневших досок. Ворота быстро открыл худой парень в майке. Анохин узнал его. Это был Васька Ледовских, официант, отравивший, по словам Ачкасова, начальника милиции. Неподалеку от ворот виднелся деревянный дом.

Славик взял портфель с колен Анохина и кольнул его ножом в бок:

— Вылазь!

Мишка ухватил его за руку, выволок из машины, швырнул на землю и дважды с размаху ударил ногой по ребрам, приговаривая:

— Не ори! Не ори!

Анохин скрючился от боли. Мишка ухватил его за руку, вывернул ее назад, приподнял, поставил на ноги и повел впереди себя к дому. Николай, согнувшись, быстро перебирал ногами, семенил, чтоб не упасть. В глазах у него было темно от боли. Он задыхался, захлебывался, хватал ртом воздух, хотел и не мог закричать, горло сжала спазма, бок ныл так, словно в него всадили нож. У порога дома он упал. Мишка снова пнул его так, что Анохин на мгновенье потерял сознание. И ему стало все безразлично. Пусть убивают здесь, на пороге. Он лежал, не шевелился. Дышал тяжело, не глядел на своих мучителей, слышал, как кто-то из них повернул ключ в двери, открыл дверь, услышал окрик:

— Вставай, гад!

Николай не шевелился, думал: убивайте, сволочи, здесь! Но бить его не стали. Ухватили вдвоем за руки и потащили волоком по ступеням на крыльцо, потом втянули в какую-то полутемную комнату, бросили, оставили на полу.

— Свяжем? — спросил Мишка.

— На хрена. Куда он отсюда денется…

— Орать начнет…

— Пусть орет, кто его здесь услышит.

Они закрыли дверь, стало темно. Щелкнул замок. Значит, убивать пока не собираются, решил Анохин. Должно быть, кого-то ждут. Кого? Может, самого Долгова? То, что именно секретарь организовал его похищение, не было сомнения. Привезли-то на его машине. Без участия Долгова Юрка Кулешов никогда бы не решился использовать секретарскую машину для такого дела. Может, не сам Долгов, а кто-нибудь из его сотрапов приедет, будет требовать отдать пленку. Откуда же они о ней узнали? Может быть, Ачкасова не сразу убили? Может быть, сначала наиздевались над ним, выпытали и убрали, инсценировав столкновение с машиной. Не могли они больше никак узнать, что документы сфотографированы. Знали ведь только они вдвоем… Как же вдвоем? А Алешка? Ведь он же рассказал Алешке!..

Анохин обрадовался этой мысли. Как здорово он сделал, что рассказал. «Если я вдруг исчезну, Алешка сразу поймет — чьих рук дело и забьет тревогу. Ах, негодяи, просчитались вы на этот раз!» — ликовал Николай.

Вдруг вспомнилось, как Перелыгин воспринял его рассказ, но успокоил себя: ничего, он, конечно, испугался тогда, но не до такой же степени, чтоб молчать, когда исчезнет друг. Он непременно заявит в милицию, непременно…

Если они знают о пленке и будут требовать отдать им, что тогда делать? Молчать? Прикинуться, что не знает ничего о пленке? Начнут пытать, истязать, выдержит ли?.. Анохин шевельнулся, чтобы удобнее было лежать на прохладном полу, застонал от боли, стал ощупывать бок. Прикоснуться к нему было ужасно больно… Зверь! — подумал Анохин о Мишке. Как же его зовут алкаши? Ах да, Сын вселенной… Так он же сын директора трикотажной фабрики! Вот у кого я в руках… Дача, должно быть, директора… Почему-то от этой мысли стало легче. Убить не должны. Если пленку требовать будут, отдам, черт с ней, я и так помню о чем документы. Перееду в Тамбов, раскопаю, пересажаю всех. Ответят и за Ачкасова, и за пинки. За все, сволочи, ответят!.. А нельзя ли отсюда удрать?..

Анохин приподнялся, охая тихонько, сел, нащупал деревянную стену. Придерживаясь за нее, поднялся и начал шарить руками по стене, искать щели, дверь. Стены были из досок, подогнаны плотно, ни щелочки. Свет нигде не пробивается. Он медленно ходил вдоль стен, водил ладонями по доскам, давил на них, пробуя на прочность. Комнатка была небольшой. Дверь крепкая, не шелохнется, и замок надежный. Доски стен, видно, двойные, потому и щелей нет. Потолок высокий, рукой не достать. Комната была совершенно пустая. Ни гвоздика, ни клочка бумаги на полу.

Обследовав ее, Анохин остановился у двери, замер, прислушиваясь. Тишина, как в гробу. Аж в ушах звенит. Он навалился на дверь, пробуя ее на прочность. Она даже не шевельнулась… Уехали они или на улице? Почему так тихо? Анохин ударил плечом в дверь. Показалось, что во всем теле отдалась боль. В доме тихо по-прежнему. Никто не откликнулся на удар в дверь. Может, уехали, и дом совершенно пуст. Выбить дверь, выбраться в окно и удрать, затеплилась надежда. Анохин отступил от двери и ударил в нее ногой, целясь в середину, туда, где должен быть замок. Дверь загудела. Он ударил еще раз, еще. Бил, бил, бил. Дверь гудела, раскачивалась. Вдруг он услышал злобный крик, скрежет ключа. Дверь распахнулась, появился Мишка с короткой дубинкой в руке. Сзади него стоял Славик со своей финкой.

— Успокоить? — показал дубинку Мишка. — Я быстро… Сиди смирно! Если б хотели тебя пришить, давно б уж в Вороне плавал. Сиди смирно, если хочешь, чтоб ребра были целы! Понял?

Он захлопнул дверь и снова запер на замок. Анохин сел в темноте на пол, привалился спиной к стене. Значит, убивать не собираются. Что же они задумали? Это точно кого-то из главарей ждут. Что они требовать будут? Чтоб молчал? Запугивать будут? Хорошо, дам я обещание молчать, разве они успокоятся тогда, поверят? Какую гарантию будут требовать, чтоб я молчал?

Так Анохин сидел, размышлял долго, казалось вечность. Его не беспокоили, было тихо, и он задремал неожиданно для себя.

 

 

 12. Насилие

 

Проснулся от шума, стука двери, зажмурился от яркого света. На него светили фонариком.

— Вставай, выходи! — голос Мишки.

Анохин сидел, прикрывал ладонью глаза от света, не шевелился. Тогда кто-то ухватил его за шиворот, рванул вверх, поставил на ноги, развернул и, пиная коленом под зад, вытолкал из комнаты, выволок на улицу и потащил по песчаной дорожке меж деревьев к воротам, за которыми серела в темноте райкомовская «Волга». Анохин, увидев ее, перестал сопротивляться, пошел сам. На улице было темно, звездно. Его не отпускали, держали за шиворот и за локоть. Возле машины вдруг швырнули на землю, выкрутили руки назад, связали веревкой и заткнули рот трепкой. И только потом втолкнули в машину на заднее сиденье, снова сжали с двух сторон, как в прошлый раз. Анохин понял, что действующие лица те же. За рулем Юрка, а рядом Мишка со Славиком.

Ехали по лесу назад, в город. Значит, где-то там будут допрашивать. Почему не здесь, ведь в лесу удобней, никто не помешает. Чего они задумали? Проехали бетонный мост через Ворону, быстро поднялись в гору. Центр был почти безлюден, значит, уже заполночь. Быстро проскочили через весь город к железнодорожной станции, проехали переезд, постукивая, покачиваясь на рельсах, свернули к вокзалу, но не остановились, покатили дальше, запетляли по узким улочкам меж заборов частных домов, остановились возле дороги, которая вела к общежитию сахарного завода, где жил Анохин. Узкая дорога шла через сад вдоль густой лесопосадки.

Мишка со Славиком, опустив стекла у машины, с минуту прислушивались к чему-то. Было тихо. Они потихоньку вылезли из машины, стараясь не шуметь, вытащили Анохина и, подхватив его под руки, повели по дороге вдоль лесопосадки. Шли, прислушиваясь, видимо, опасались встречных людей.

Анохин знал, что скоро закончится вторая смена на маслозаводе, где работали почти одни женщины. Они пойдут в общежитие, которое только считалось сахзаводским, жили в нем рабочие разных предприятий… «Зачем они тащат меня в общежитие? — мучился Анохин. — Что им там надо? Хотят, чтоб я показал им, где пленку спрятал? Почему же ни разу не спросили о ней?».

 Посреди пути бандиты сдернули Анохина с дороги, затащили в кусты, положили на землю и придавили к траве…». Зарежут сейчас, чтоб все думали, что убили его по дороге домой!» — ужасом пронзило голову, и Анохин дернул руками, пытаясь вырваться, забился в траве. Его придавили коленом, вдавили рукой в лицо в землю. Он задохнулся.

— Лежи! — злобно зашипел Мишка. — Держи его, не выпускай! — буркнул он Славику. — А я буду смотреть.

Они теперь держали Николая вдвоем. Юрка Кулешов, видно, остался в машине.

Значит, и здесь убивать не собираются! Что же они затеяли? Может, кто-то идет, хотят пропустить, а потом…

Слышно было, как Мишка трещит сухими сучьями, отходит в сторону. Заговорил с кем-то шепотом. Значит, тут еще кто-то. Что же они затеяли? — трепыхалось, рвалось в груди сердце. Анохин затих, стал прислушиваться, надеясь понять, о чем они шепчутся. Комар нудно зудел над ухом. Славик по-прежнему давил ему в спину коленом, а рукой держал за волосы, прижимал голову к земле. Связанные руки начали болеть, щипать, видно, он содрал кожу веревкой, когда рванулся, попытался освободиться. Мишка Сын вселенной и незнакомец замолчали, притихли, и потом донесся непонятный шепот:

— Два раза!

 И опять тишина. Потом громкий шепот Мишки в их сторону:

— Славик, держи его крепче, чтоб не трепыхался! Идут!

Издалека донесся негромкий разговор. Кто-то шел по дороге. Голоса приближались. Можно было различить, что идут, по крайней мере, две женщины и один мужчина. Чем ближе они подходили, тем сильнее Славик вдавливал Анохина в землю. Николай задыхался. Когда голоса поравнялись с ними, Анохин попытался рвануться, дернул ногой, зашелестел, но Славик скрутил его так, что он чуть не потерял сознание. Голоса замерли на мгновенье.

— Кто-то там есть! — сказала женщина тревожно.

— Крыса, должно, — успокоил ее мужчина. — Их развелось — страсть!

Голоса стали удаляться.

— Если еще раз дернешься, я те горло перережу! — прошипел Славик.

И затих, прислушиваясь.

— Один! — донесся взволнованный шепот Мишки. — Приготовься, действуй!

— В случае чего, подстрахуй!

— Не дрейф, я на посту!.. Смотри не увлекись, не кончь!

Анохин ничего не понимал, не догадывался, что они хотят сделать. Донеслись шаги, потрескивание сучьев и все замерло. Снова издали послышались негромкие женские голоса. Должно быть девчата возвращались с маслозавода. И снова по мере приближения голосов Славик сильнее вдавливал Николая в землю. Голоса ближе, ближе, и вдруг в тишине резкий треск сучьев, вскрик, визг! Кто-то быстро пронесся мимо по дороге, а из кустов неподалеку слышался шум борьбы, вскрики, хрипы, треск одежды, злобное рычание:

— Лежи, сука!

Совсем рядом раздались шаги и громкий шепот Мишки:

— Давай, развязывай! Быстрей!

Славик отпустил Анохина и начал, суетясь, развязывать узел веревки на его руках.

— Быстрее, быстрее!

— Затянул, гад!.. Все, поддался…

— Эй, кто там! — заорал вдруг Мишка во все горло. — В чем дело?

— Помо… могите! — раздался тонкий писк оттуда, где слышалась борьба.

— Славик, окружай! — снова заорал Мишка и бросился сквозь кусты лесопосадки на голос девушки.

Кто-то треща сучьями пролетел мимо.

— Вот он! — заорал над ухом Анохина Славик. — Сюда! Сюда! Попался, гад! Я держу его, сюда!..

— Бей его, сволочь! Бей! Держи! — шумел, бесновался Мишка.

Он подлетел к Анохину, приподнял его за грудки и ударил кулаком в нос, потом в глаз. Кровь из носа брызнула на сорочку, на галстук.

Вдвоем они подтащили Николая к рыдавшей в кустах девчонке. Она успела встать и придерживала рукой разорванное платье, прикрывала ноги. Мишка держал Анохина за руки. Николай, отупевший от боли, чувствовал, как кровь текла из носа на кляп, торчащий из его рта. Дышать было почти нельзя расплющенным носом. Он задыхался, еле сдерживался, чтобы не потерять сознание. Он смутно слышал, как Славик говорил девчонке.

— Не реви! Попался он, гад! Сейчас мы его, падлу, на части разорвем!.. Не бойся теперь… Сейчас мы его в милицию…

— Я не… не хочу в милицию… домой… — всхлипывала, рыдала девушка.

— Нет, этот, гад, пусть ответит! Ишь, повадился, тварь, девок портить!

— Домой… домой…

— Как ты себя чувствуешь? Может, в больницу?

— Нет, нет… домой…

— Что случилось? — подлетел Васька Ледовских.

— Девку изнасиловал, гад!.. Мы вовремя подоспели, схватили прямо на ней!

— В милицию его, чего канителиться! — быстро проговорил Васька Ледовских и подхватил под руку Анохина.

Мишка вцепился с другой стороны. Кляп изо рта не вынимали, видно, боялись, что Анохин при девчонке станет отпираться. Славик вел следом за ними всхлипывающую девчонку. Вышли на узкую улицу со сплошными заборами частных домов.

— Смотрите, машина! — воскликнул Васька.

Анохин догадался, что это он насиловал девчонку.

Тускло горевшие фары машины приближались к ним. У Анохина затеплилась надежда: вдруг милиция. Васька замахал рукой, останавливая машину, а Мишка вырвал изо рта у Анохина кляп и отшвырнул в сторону. Николай шевельнул языком. Он был, как деревянный, совсем не слушался. Машина остановилась. Это была та же самая «Волга» с Юркой Кулешовым.

— Насильника поймали! — весело крикнул ему Васька.

Анохина втолкнули на заднее сиденье, а девушку Славик усадил возле водителя. Васька Ледовских весело и бойко проговорил:

— А мне места нету… Да, вы и сами справитесь. Я ж ничего не видел!

«Волга» рванула, запетляла по узеньким переулкам, пробираясь к шоссе. Девушка молча всхлипывала изредка. Анохин отдышался и хрипло и быстро заговорил:

— Девушка, не верьте им… Это… — Он не договорил.

Мишка резко врезал ему локтем в бок и зажал рукой рот.

— Молчи, тварь, а то разорвем на части!

Анохин мычал, давился, а девушка перестала всхлипывать. Голова ее, склоненная на грудь, чернела впереди при свете мелькающих мимо фонарей.

 

 

 

 

 

 13. Убийство

 

Сарычев ждал звонка из милиции, с нетерпением ждал, измучился, измаялся: вдруг сорвется, вдруг что-то помешает, ведь может такое случиться, что девки в эту ночь будут возвращаться только большими группами. Тогда что делать? Сарычев стоял в темноте у открытого окна, слушал, как надрываются лягушки в небольшом озерке неподалеку, как щелкает, тренькает соловей, как смеются на улице за забором подростки. Телефонный звонок разорвал тишину. Сарычев впотьмах бросился к тумбочке с телефоном, опрокинул стул. Нашарил телефон, схватил трубку, услышал:

— Товарищ капитан, сексуального маньяка поймали!

— Еду! — вскрикнул он и кинул трубку.

Анохина и девушку привели в милицию в одну комнату. В голове у Николая вертелось одно: как объяснить девушке, что не он насиловал, чтобы она поверила? Как улучить момент, чтобы его сразу не вырубили? Конопатая рыжеволосая девушка не поднимала головы, придерживала рукой порванное платье, закрывала выпачканные в земле колени. Едва их усадили на стулья вдали друг от друга, объяснив дежурному, что насильника поймали, надо срочно вызвать начальника милиции, как Анохин заговорил громко и быстро:

— Девушка, я из газеты, я узнал о махинациях директора фабрики и секретаря райкома. Меня хотят посадить…

— Заткнись, гад! — ударил его кулаком под дых Мишка, но промахнулся, попал чуть ниже, в живот, и Анохин закричал, показал девушке свои руки.

— Я был связан в кустах… Видишь, руки… И галстук, галстук… На насильнике галстука не было!

Кожа на кистях рук Николая была сорвана веревкой, окровавлена.

— Заткнись! — снова ударил Мишка Анохина.

К нему на помощь бросился Славик. Они пытались вырубить Николая, били его, хватали за лицо руками.

 Но он мотал головой, кричал:

— Это они! Они!

Дежурный милиционер, крупный, полноватый и мешковатый парень, ничего не понимал, пытался остановить избиение. Мишка со Славиком вытащили Анохина в коридор, попинали на полу. Милиционер еле отбил у них Николая, который совершенно перестал сопротивляться, лежал на полу трупом, еле дышал. Боли он уже почти не ощущал. Все тело было сплошная боль.

— Оставьте его, убьете! — кричал милиционер, отталкивая их от неподвижного Анохина.

Он помог Николаю подняться, усадил в обшарпанное деревянное кресло у стены.

— Его убить мало! — выкрикнул Мишка и вытер пот.

Дежурный вызвал двух милиционеров и указал на Анохина:

— Отведите его в изолятор!

Анохина увели, а дежурный вместе с Мишкой и Славиком вернулись в комнату, где сидела, дрожа, испуганная насмерть, изнасилованная девушка, сидела она с одним желанием: поскорее бы все кончилось и домой. Больше всего ее мучило то, что теперь все Уварово узнает о ее позоре. Не скроешь, если будет суд. И до деревни сразу дойдет. Стыдно, как стыдно! На улицу не выйдешь, на глаза никому не покажешься! Как только дежурный милиционер вернулся в комнату, она, жалобно всхлипывая, заговорила, забормотала:

— Отпустите меня… я пойду… отпустите…

— Куда же ты пойдешь? Автобусы давно не ходят. Мы тебя отвезем, — с сочувствием ответил дежурный.

— Отвезите, дяденька… мне больше ничего не надо… дяденька…

— Какой я тебе дяденька, — улыбнулся дежурный. Ему на вид тридцати лет не было. — Сейчас оформим заявление…

— Не надо заявлений… я не заявляю… — по-прежнему жалобно бормотала девушка.

— Как это ты не заявляешь! — громко сказал, входя в комнату, Сарычев. — Если мы будем бандитам все прощать, то их столько разведется… Нет, прощать мы не будем!

Девушка быстро вскинула на него голову, взглянула и тут же снова опустила. Сарычев сразу определил, что она из деревни, забитая, перепуганная. Такой что угодно внушить можно. Он решил, что повезло ребятам, что нарвались на такую.

— Успокойся, успокойся, — продолжил он, стараясь говорить доброжелательно. — Идем ко мне в кабинет, сейчас все запишем…

На Мишку со Славиком он не обращал внимания, и они молчали.

— Я не хочу заявления, — упрямо повторила девушка.

— Почему так? — сделал удивленное лицо Сарычев. — Совершено преступление!

— Не хочу, — тихо, но твердо, прошептала девушка.

— Как тебя зовут? — совсем ласково спросил Сарычев, начиная понимать, что ошибся, решив, что им повезло с девчонкой. Забитая, но упрямая. Упрется, не напишет заявления, и все сорвется.

— Валя…

— Ты, Валюша, не бойся. Он теперь не достанет тебя. Решетки у нас крепкие… А вы кто такие? — Сарычев сделал вид, что только что обратил внимание на Мишку и Славика. — Это вы задержали преступника?

— Да, да, мы! — дружно закивали бандиты.

— Ну что, товарищ лейтенант, — обратился Сарычев к дежурному, — совершено преступление, опросите свидетелей, потерпевшую, оформите все, как положено. А Валя завтра успокоится и решит — писать ей или не писать заявления. Правильно, Валюша?

Девушка не ответила, только всхлипнула.

— Так, что произошло и как? — спросил Сарычев.

Валя молчала, опустив голову. Ее рыжие волосы закрывали лицо. Сидела она, сжав колени, натянув на них грязное порванное платье, скукожившись, маленькая, жалкая. Сарычев, глядя на нее, почувствовал раздражение. «Дура недоделанная! Ее изнасиловали, а она, сука, молчит!». Он перевел взгляд на Мишку, и тот заговорил:

— Идем мы, эта, со Славиком по лесопосадке, слышим шум, крик, а там этот хмырь, — показал он рукой на дверь. — Мы туда, а он, эта, на ней… услышал и удирать! Ну, мы его, эта, скрутили! И вот привезли, — указал он рукой на девчонку. — Жалко ее!

— Конечно, жалко! А кому не жалко! Уничтожать бы таких сволочей на месте без суда и следствия, — выругался Сарычев. — Ладно, вы все запишите подробно, в деталях… Валя, а ты откуда возвращалась? Или с ним была?

— Мы с работы шли, — буркнула Валя, не поднимая головы.

— Значит, ты не одна была? Кто еще с тобой был? Куда он делся? Или ты с ним шла с работы?

— Мы с Ленкой шли, с маслозавода… С Ленкой Лагиной…

— Понятно. Ты и Елена Лагина возвращались с работы с маслозавода. Записывайте, товарищ лейтенант!

— Отчество твоё как и фамилия? — спросил дежурный.

— Покровская Валентина Николаевна…

— Итак, шли вы с работы… Дальше?

— Идем… А тут из кустов кто-то… как прыгнет… схватил меня… — Девушка снова зарыдала.

Сарычев подошел к ней, похлопал по спине ладонью, успокаивая.

— Ладно, ладно, все позади, не реви!.. А Ленка куда делась?

— Убежала…

— Понятно… Записывай, — кивнул он дежурному. — Он схватил тебя, повалил, платье порвал? Так?

Девушка рыдала и кивала, всхлипывала:

— Ду-шил… и-и… насиль… ничал...

— Душил?! — воскликнул радостно Сарычев. — Это важная деталь! — повернулся он к лейтенанту. — Отметьте это непременно. Важнейшая деталь!.. Ты у него не первая жертва… Слышала, наверно, как какой-то подонок месяц назад также девчонку изнасиловал и задушил. Все Уварово шумело… Тоже так выскочил из кустов, схватил, изнасиловал и задушил! Ах, сволочь, попался, наконец!

— Он говорит… не он… подстроили… — всхлипнула Валя. — И он с галстуком, а у того не было. Я видела…

— Кто не он? Кто подстроил?

— Ну, тот…

— Товарищ капитан, — пояснил дежурный лейтенант, — насильник-то зам редактора нашей газеты Анохин. Вы знать его должны…

— Да-а! Анохин! — воскликнул Сарычев, стараясь показаться пораженным. — Не верю! В такое поверить невозможно!

— Он говорил… тут… чего-то он раскопал на фабрике, вот его и хотят посадить! — Дежурный выразительно показал глазами Сарычеву в сторону Мишки, намекая, что тот сынок директора фабрики.

«Накладочка! — похолодел Сарычев. — Надо было на насилие Мишку направить, а Васька здесь бы справился. Ай-яй-яй!.. Болваны! — выругался он про себя. — Зачем же они его в дежурку тащили? Надо было сразу в изолятор!».

— Ничего, завтра разберемся! — бодро ответил он лейтенанту. — Ты видел хоть одного преступника, который бы сразу признался, а не валил на других? Все они крутиться начинают, ходы искать, версии придумывать… А этот не дурак, еще поводит нас за нос… Ты записал все? Как появились эти ребята, как он убегал, как поймали… Ну-ка, дай-ка я прочитаю… — Сарычев взял лист у дежурного, пробежал глазами. — Все вроде так… Валюша, посмотри и подпиши! Происшествие мы обязаны зафиксировать, ничего не поделаешь… Подписывай, и мы тебя домой отвезем…

Девушка взяла листок дрожащими руками. Он затрясся в ее руке, зашелестел в наступившей тишине. Сарычев напрягся: подпишет — не подпишет?

Видела ли строчки Валя, понимала ли их в своем состоянии? Смотрела, смотрела на шелестящий листок, медленно положила его на стол. Неужели не подпишет? Силой не заставишь!.. Валя потянулась за ручкой, подержала ее над листком… и подписала. Сарычеву хотелось схватить лист со стола, спрятать. Он еле сдержался, чтобы не выдохнуть с облегчением.

— Возьмите, — кивнул Сарычев лейтенанту, указывая на лист. — Я сейчас…

Он вышел из дежурки и направился в свой кабинет на второй этаж, чтобы позвонить Долгову. Понимал, что секретарь райкома теперь измучился в ожидании, да и посоветоваться надо, как быть с девчонкой? Во-первых, неизвестно напишет ли она заявление, скорее всего, не напишет. Это усложнит дело, как судить, если потерпевшая не имеет претензий. Но все же это полбеды! Главное, во-вторых, даже если напишет, то брякнет на суде, что не уверена, что именно Анохин ее изнасиловал, расскажет, что он говорил, что его подставили из-за директора фабрики. Все шито белыми нитками! Все не просто! Вся придуманная интрига трещит по швам.

Все это Сарычев рассказал Долгову.

— Что ты думаешь делать? — спросил секретарь райкома сердито. — Завязал узелок, развязывай!

— Один выход… — вздохнул Сарычев.

— Какой?

— И девчонку, и его…

— А завтра и тебя, и меня…Так?

— Девчонка потрясена… от позора она покончить с собой готова… Так бывает! Ну, а он… Такие перспективы перед ним открывались, и вдруг все рушиться… Тоже нервы могут не выдержать. И он повесится… в камере…

— Погоди, думаю, — сказал Долгов.

Помолчал.

— Девка может… Это достоверно… Но чтоб свидетели были…

— Будут.

— И правдоподобно… А он нет… Он же в камере, без шума не сделаешь… Лишние свидетели!.. Нам не поверят… В Тамбове возможно, а у нас нет… Завтра его затребуют в Тамбов… И пленка нам нужна, пленка… Надо узнать, не передал ли он ее кому?

— Если будет суд, он и на суде будет гнуть свое… Все расскажет!

— До суда надо дожить!.. Впрочем, и не такие ломались… Зиновьев с Бухариным покрепче были, а что подписывали. Это уж не твоя забота… Действуй!

Ободренный Сарычев вернулся в дежурку. Выход хороший найден! Если девчонки не будет, то подруга ее Елена Лагина все достоверно распишет на суде, даже Анохина узнает. Когда его из камеры привезут на суд, у него видок будет еще тот, ничего интеллигентного не останется. Такая бандитская рожа будет! Чтобы он ни вякал на суде, кто ему поверит.

— Так, — сказал он в дежурке, — давайте сначала Валюшку домой отвезем, чего ей здесь томиться? А потом уж вы собственноручно опишите, как дело было…

— Позвать сержанта Новикова? — спросил дежурный. — Он отвезет?

— Я сам… На своей… Вдруг вызов срочный, а дежурной машины нет. Я с ними отвезу, — указал Сарычев на Мишку со Славиком. — Пошли!

В машине всю дорогу была тишина. Все молчали. Возле пешеходного моста через железнодорожные линии неподалеку от вокзала Сарычев вильнул, сделал вид, что объезжает яму на дороге, переключил скорость, быстро и незаметно выключил зажигание и тормознул. «Москвичок» его дернулся и заглох.

— Что это с ним? — пробормотал Сарычев, вылез из машины и поднял капот. Сделал вид, будто осматривает, а сам снял провода с двух свечей. Закрыл капот, вернулся в машину и начал крутить стартер. Машина чхала, но не заводилась.

— Ну, зараза! — выругался Сарычев, снова вылезая из кабины. Он покопался немного в капоте и крикнул: — Ремень потеряли!.. Славик, помоги поискать. Он где-то рядом слетел… Славик вылез из машины. Они отошли немного назад, и Сарычев шепотом быстро объяснил, что нужно делать. Вернулись, снова покопались в моторе.

— Нет, без ремня не обойтись, — с горечью сказал Сарычев и выругался, пнул колесо. — Зараза!.. Ребята, тут недалеко осталось, минут двадцать. Проводите Валюшу, а завтра я жду вас в милиции… Не в службу, а в дружбу…

— Я не пойду с ними! — вскрикнула девушка испуганно. — Только с вами! Или я здесь ночую, в машине.

— Чего ты боишься? — притворно удивился Сарычев. — Они же тебя спасли! — А про себя выругался: «Ну и капризная, стерва!.. Еще чуть и я своими руками ее задавлю!».

— Нет, нет, без вас я никуда не пойду!

— Раскурочат машину, — вздохнул Сарычев, принимая решение.

«Приказывать-то легко, — подумал он. — А вот как самому… Назад пути нет!».

— Хорошо, я пойду с вами!

Он запер машину, и они стали подниматься по бетонным ступеням на высокий мост.

«Хорошо, что в Уварово железная дорога не электрофицирована, — подумал Сарычев. — За провода не зацепится!.. Да, приказывать легче!». Сердце его, чем выше они поднимались, тем сильнее билось. Он смотрел вниз, не приближается ли поезд, нет ли движущихся вагонов, чтобы сбросить не на голые рельсы, а под поезд. И еще смотрел, нет ли пешеходов? Было пустынно. Сопел неподалеку тепловоз, фыркал, скрипели лениво где-то вдали железные колеса, стукали важно, но в полутьме не видно было поблизости движущихся вагонов. Под мостом на крайних дальних путях стояли два грузовых состава. Поднялись наверх, двинулись по широкому бетонному мосту с высокими железными перилами. Сарычев взглянул на Славика: пора. Тот приотстал, и вдруг сзади изо всех сил ударил девушку по голове, оглушил, обхватил руками, приподнял. Мишка растерялся, не понял, стоял, разинув рот.

— Помогай! — крикнул ему тихо Сарычев.

Мишка не знал, что делать, а у Славика не хватало сил одному перекинуть девушку через перила. Тогда Сарычев сам схватил ее за ноги и кинул их на перила. Славик толчком сбросил девушку вниз. Они стояли, смотрели, как удаляется, летит вниз, развевается рваное серенькое платье. Им показалось, что падала девушка вечность. Удар о рельсы был глухой, почти не слышный здесь, наверху. Они кинулись по мосту, по ступеням вниз. Бежали молча. Гулко стучали ногами по бетону. Мост гудел, дрожал под ними. Слетели, спрыгнули с платформы на пути, бросились, прыгая через рельсы, к неподвижному серому бугорку. Издали казалось, что на рельсах лежит куча рваного тряпья.

Девушка не шевелилась, лежала на боку. Крови в полутьме не видно. Сарычев взял ее за кисть, стал щупать пульс. И с ужасом нащупал. Палец явственно ощущал слабые толчки.

— Жива! — шепнул он и ногой подтолкнул к Мишке камень. Их много валялось меж путями. — Бей! — указал он на висок девушки. — Быстрей!

Мишка медленно поднял камень, растерянно глядел на капитана: не отменит ли он приказ.

— Давай! — яростно крикнул шепотом Сарычев.

Мишка взмахнул рукой, опустил на висок девушки камень. Потом ударил еще раз изо всех сил.

— Довольно! Понесли в машину!

— Куда теперь ее… — прошептал Мишка. Он не понимал, зачем нужно было убивать девку.

— В больницу… видишь, не выдержала позора, прыгнула с моста, — сердито сказал Сарычев. — А мы не углядели! Откуда мы знали, что у нее на уме… Шла спокойно, и вдруг…

 

 

 14. Долгов

 

      Рано утром Долгов позвонил в Тамбов Климанову и быстро рассказал о происшедшем за последние сутки. Климанов только крякал, когда слушал очередной поворот событий.

— Не надо бы по телефону… — выговорил он наконец.

— Понимаю, но дело срочнейшее. Как быть с Анохиным? Он первому же следователю все расскажет… Здесь он не пешка. Поверит — не поверит следователь, а бумагу составит и в дело пришьет. Не один читатель найдется…

— Срочно его сюда, сию минуту отправьте с серьезным сопровождением. Комнату его опечатайте! Нам нужна пленка. Здесь он скажет, где прячет!

— Мы всю комнату обшарили…

— Видно, плохо шарили… Везите его в Тамбов. Слишком серьезное дело для районной прокуратуры… Постарайтесь не афишировать насилие и самоубийство девушки…

Долгов положил трубку и тут же набрал номер телефона Сарычева.

— Сейчас же, срочно отправь Анохина в Тамбов. Усиленный наряд в «воронок» и сам на машине следом! Всю дорогу глаз не спускай, понял? Пока своими глазами не увидишь, что он попал по назначению, у меня покоя не будет. Вопросы есть? Действуй!

Сарычев немедленно собрался, и через полчаса «воронок» с Анохиным выезжал из ворот милиции. Его сопровождала черная «Волга» молодого начальника милиции.

В это время секретарь райкома принимал в своем кабинете редактора районной газеты Василия Филипповича Кирюшина. Пришел тот по своим делам. Сидели, разговаривали.

— Твой заместитель меня ошеломил утром, — горько качнул головой Долгов. — Оглушил прямо! Ты в курсе?

— Звонил он мне вчера из Тамбова, обрадовал, — улыбнулся Василий Филиппович. — Я посчитал, что это вы его рекомендовали… Он парень способный, большая дорога…

— Какая дорога! — воскликнул, перебил Долгов. — Кончилась его дорога! Мне из отдела милиции только что позвонили: изнасиловал он девку ночью, арестован!

— Коля! Изнасиловал?! — откинулся в кресле, побледнел Кирюшин. — Какую девку? Зину? Так он жениться на ней собрался. В Тамбов в загс документы с ней подавать возил…

— Она его невеста? — теперь поразился Долгов. «Неужели эти скоты с его невестой расправились? Ну, скоты, все запутали!» — мелькнуло в его голове, обдало жаром. — Почему же тогда она с собой покончила?

— Зинка? Покончила? Мать моя! Как? — воскликнул потрясенный Василий Филиппович. — Тут не то что-то… Я хочу с ним встретиться! Тут что-то не то!

— Сам толком ничего не знаю, — буркнул растерянный Долгов. — Сейчас выясню!

Секретарь набрал номер милиции.

— Сарычева! — попросил он в трубку. — В Тамбове? Когда уехал?… Какого преступника? Анохина… В Тамбов, значит, увез, а как зовут ту… девчонку, которую он… изнасиловал… Да, да, узнайте… Сейчас узнают, — опустил Долгов трубку и глянул на редактора. — Анохина уже в Тамбов увезли. Утром Сарычев доложил туда, приказали привезти. Дело слишком серьезное для района… Как, как? — спросил он в трубку. — Валентина? Спасибо!.. — и вымолвил с облегчением. — Валентина ее зовут… Дело вот еще чем осложняется. Нападение по почерку совпадает с апрельским. Помните, маньяк изнасиловал в лесопосадке и задушил свою жертву. Как мне объяснили, нападение однотипное. Но на этот раз случайно ребята неподалеку оказались. Шли мимо, услышали, схватили, говорят, прямо на девке. Вместе в милицию привезли... Протокол составили...

— Как же она покончила с собой?

— Раздолбаи! — выругался Долгов. — Домой повезли из милиции, трое было… Она у них на глазах через перила железнодорожного моста сиганула. Рты разинули… Раздолбаи!

 

 

 15. Камера

 

      Николай Анохин догадался, что его везут в Тамбов сразу после выезда из Уварово. Понял это и обрадовался, решив, что там его не достанет Долгов. Там следователи поответственней. Он все расскажет им. Они быстро разберутся и отпустят его. Николая поташнивало, в животе было неспокойно, крутило, временами схватывало. Наверно, от утренней баланды.

По частым поворотам машины понял, что въехали в Тамбов, и подумал, что где-то совсем рядом находится Зина, может быть, идет сейчас мимо по улице и не догадывается в какой он беде. От мысли о Зине сильнее защемило сердце, снова навалилась тоска, такая тоска, словно он узнал, что больше никогда не увидит Зину, не обнимет ее.

В следственном изоляторе Анохина ждали, поэтому приняли без проволочек, быстро. Сарычев не был официальным сопровождающим, поэтому в тюрьме в дела не вмешивался, вообще не входил в здание, старался не попасть на глаза Анохину, своему сопернику. Когда ему доложили, что преступника приняли и отправили в камеру, он сел в машину и быстро кинул водителю:

— В Уварово!

Шофер удивился, глянул на него, проверяя, не ослышался ли он. Прежний начальник милиции никогда так скоро не покидал Тамбов, обязательно места в три заедет показаться, поговорить, пожать руку.

Анохина вначале отправили в одиночку. Шел он по коридору тюрьмы медленно, осторожно, горбился, все тело болело. Под глазом синяк, нос распух. Сорочка в темных кровавых пятнах. Галстук отобрали в Уварово и не вернули. В камере он лег на топчан на спину, стал смотреть на тусклую лампочку под потолком и думать, стараться понять, что они будут делать с ним дальше. Он не мог найти объяснения тому, почему его не убили в лесу? Почему не спросили ни разу о пленке? И знают ли они вообще о ней? Если не знают, считают, что Ачкасов просто познакомил его с документами, тогда логичней убить его, чтобы он не поделился ни с кем информацией. Зачем такая сложная операция с насилием? Неужели они не понимают, что на суде он все расскажет? И кто насиловал, и за что его подставили. В поведении Долгова Анохин не находил логики, не понимал его. И не мог предугадать, что он предпримет дальше. Вряд ли он решиться убить его в тамбовской тюрьме. Значительно проще это было сделать в Уварово, а еще проще, конечно, на даче, в лесу. Убили, камень на шею и в воду или закопали в лесу. Быстро и незаметно. Значит, что-то еще придумали. Но что?

В таких раздумьях и тоске по Зине, по матери, в мучениях от мысли — каково им будет узнать о его беде! — Николай Анохин провел вторую ночь в тюрьме, вторую ночь без сна. Утром после жидкой кормежки услышал он лязг засовов. Дверь распахнулась.

— Выходи! С вещами! — Надзирателей было двое. — Скатывай матрас.

В коридоре Анохин снова почувствовал резь в животе и попросил:

— Мне бы в туалет…

— Потерпишь, там есть, — буркнул один надзиратель, запирая камеру.

Когда открылась дверь, Анохин подумал, что его поведут на допрос. Он решил сразу написать все на бумаге и потребовать расследования. Но с постелью на допрос не водят, значит, всего лишь в другую камеру перебрасывают. По коридору вдоль железных дверей вели недолго. Остановились возле одной, и тот же надзиратель, что открывал его камеру, загремел ключами, засовами, а другой сказал с сочувствием:

— Ну, парень, тебе не позавидуешь!

Тот, который открывал, постарше и пожестче, быстро глянул на своего напарника:

— Помалкивай, не твое дело!

Анохин понял, что его ожидает что-то страшное. Сердитый надзиратель открыл дверь?

— Заходи!

За дверью была большая камера, и видно было несколько человек заключенных. Анохин, съежившись, шагнул через порог и остановился. Жесткий надзиратель толкнул его в спину и прикрикнул громко:

— Иди-и! Помял крылышки — неси ответ! — и захлопнул дверь.

Анохин не знал, что на воровском жаргоне выражение «помять крылышки» означало изнасиловать девушку. Надзирателю велено было донести до обитателей камеры, что новенький арестован за изнасилование. Анохин стоял у двери, не зная, что делать, куда идти, молча прижимал к себе скатанный матрас с постелью. Он видел, что все обитатели камеры смотрят на него, смотрят недружелюбно, не понимал, что это недружелюбие возникло у всех в глазах после слов надзирателя, на которые он не обратил внимания, просто не услышал их. Анохин увидел свободное место неподалеку от двери и шагнул к нему, но его остановил резкий голос:

— Там занято! Твое место вон там, в углу, у параши, вместе с петушками!

Анохин остановился в нерешительности, посмотрел на узколицего, который указал ему место у параши. Все молчали, и молчание было враждебным. Николай решил не идти наперекор с первой минуты, не ссориться, и двинулся к нарам, на которые ему указали, кинул на них матрас, раскатал его и сел, не зная, как вести себя, как растопить лед. Запах в камере был тяжелый, спертый, а здесь, в углу, особенно неприятный. Вонь. Камера начала разговаривать, двигаться, шелестеть.

— Как он на маню похож, — услышал Анохин голос того, кто указывал ему место у параши.

— Не, — возразили от стола. — На Клашку.

— Почему на Клашку?

— Не знаю… Похож и все.

— Сейчас узнаем… Маня, Манюша! — громко позвал первый, узколицый.

Анохин слышал разговор, но не думал, что он идет о нем, что это его зовут, и не оглядывался, не смотрел ни на кого, сидел на краю нар, сгорбившись, сжимая голову руками. Боль, боль, боль терзала душу. И ужасно тянуло в туалет. Но не хотелось с первой минуты в камере садиться на парашу. И Николай терпел.

— Я говорю, Клаша. Такой розовощекой и кудрявой Маня не бывает. Смотри!.. Клаша, Клашутка! Ау!.. Не откликается. Жаль! Пошли знакомиться. Может, она глуховата, не слышит…

Двое подошли к Анохину. Узколицый толкнул его в плечо.

— Петушок, о тебе речь ведем, а ты не слышишь, обижаешь…

Анохин поднял голову, увидел перед собой узколицего, худого с большими жилистыми руками, в наколках. Второй был чуть сбоку, плотный, стриженный, беловолосый. Николай молча поднялся, не понимая, что от него хотят, глядел на их игривые лица.

— Знакомиться пришли.

— Николай, Коля, — хрипло ответил Анохин.

— Ах, Поля! — обернулся узколицый к стриженному. — Видишь, не угадали! Ее зовут Поля!

— Николай, — громче повторил Анохин.

— Был Коля, стала Поля, — засмеялся, ощерился зловеще узколицый и потрепал по щеке Анохина жесткими пальцами. — Ты помял крылышки, а мы тебе наденем юбку! Понаслаждался, дай другим… — Он снова протянул руку к лицу Николая, но Анохин резко отстранился, стукнулся затылком о верхние нары. Он догадался, о чем идет речь, испугался и быстро заговорил:

— Я не мял крылышки… не наслаждался… ме… ик…

Узколицый сильно ткнул кулаком ему под дых, не размахиваясь. Анохин икнул, согнулся, умолк, а узколицый толкнул его на нары, говоря своему напарнику?

— Поля меня возбуждает… Очень хочется!

— А кто тебе мешает?

— Штаны ее мешают.

— Снимем…

— Слышь, Полюня, не томи, — потрогал узколицый за плечо Анохина, который сидел, скрючившись, прижимая руки к животу, тяжело дышал. От удара перехватило дыхание. Уходила, отпускала боль медленно, зато все мучительней и мучительней било в голову: изнасилуют сейчас! Как быть? Как быть?! Как быть?!!

— Покажи попочку, спусти штанишки! — подпевал, подхихикивал второй, стриженный.

Узколицый больно сжал плечо жесткими пальцами, рванул вверх Николая, попытался развернуть его задом к себе. Анохин вцепился руками в нары, и тот не сумел оторвать его с первого раза. А когда узколицый еще сильнее дернул за плечо, Анохин отцепился от нар, подскочил и врезал головой ему в живот. Тот отлетел от него, ударился спиной о соседние нары. Николай в ярости кинулся на стриженого, но не ударил его, а схвати за горло. Оба они упали на пол. Все смешалось, завертелось. Его били, пинали, тащили, кричали, хрипели. Чуть ли не полкамеры навалилось на него, помогало узколицему. Он бил, махал руками, катался по полу, хватался за ноги, валил на пол, пытался схватить за горло, бил, кричал, хрипел, не чувствовал боли. Наконец его скрутили, распяли, прижали руки и ноги к полу, стянули штаны. Он дергался, выл, кричал:

— Я журналист!.. Я не наси…

Ему зажали рот и стали поднимать с пола.

Он еще яростней, из последних сил, задергал руками и ногами. Вдруг его отпустили, бросили на пол. Раздался хохот.

— Обосрался, гад! Вонючка!

Он не чувствовал, как это с ним произошло. Он лежал на полу, видел перед самым лицом ноги. Попытался подняться, натянуть штаны, но не смог. Рук не чувствовал. Они его совершенно не слушались, как отнялись. И он заплакал.

Яростная свора, которая минуту назад с веселым азартом топтала его, распинала, тащила на нары насиловать, затихла, увидев, что на полу перед ней лежит в крови и дерьме жалкий, раздавленный человек, дергается от рыданий, размазывает слезы с кровью по лицу и бормочет:

— Я не насиловал… Я журналист… Я нашел… подпольный цех… на фабрике… секретарь райкома… посадил…

— Что он бормочет? — услышал в тишине Анохин. Чьи-то ботинки появились возле его лица. Кто-то присел на корточки и спросил: — Что за подпольный цех?

— На трикотажной фабрике… Его открыли секретарь райкома и директор…

— Где?

— В Уварово…

— А ты кто?

— Я зам редактора газеты… Нашел цех…

— Понято… Шакал! И ты Мурло, помогите человеку помыться!

— Я сам, — бормотнул Анохин, вновь пытаясь подняться.

— Помогите, сказал! — жестко сказал тот, кто расспрашивал.

Анохина ухватили под мышки, потащили к умывальнику.

 

 

 

 16. Следователь Макеев

 

Следователь Тамбовской прокуратуры Макеев Андрей Алексеевич тоже провел бессонную ночь в одиночной камере. Он тоже всю ночь мучился, страдал, ломал голову, искал пути своего спасения. Несколько раз принимался плакать от бессилия.

В том, что завтра его вышибут из прокуратуры, он не сомневался. С этим он смирился, к этому он готов, и это будет самое легкое наказание. Счастливый исход! Худшим — был срок, тюрьма, лагерь, где он тут же станет петухом, изгоем. Скорее всего, даже до лагеря не дотянет! Как узнают в камере, что он следователь, придушат в первую же ночь. Биться об стену хотелось Макееву от этих мыслей, от бессилия.

Дернул черт его вчера вечером потащиться в городской парк! Пивка захотелось. Можно было в другом месте спокойно попить. Нет, в парк потянуло, на природу.

В павильоне многолюдно было, шум. Макеев допивал вторую кружку, когда к столу от автоматов подошел парень, узкоплечий, кучерявый, розовощекий. Пена стекала по кружке, которую он держал в руке, и капала на грязный бетонный пол с рассыпанными по нему блестками рыбьей чешуи. Парень поглядел на Макеева долгим взглядом, ставя мокрую кружку с пивом на стол, и улыбнулся. Макеев понял, кто перед ним, заволновался, чувствуя приятную дрожь, и не удержался, невольно растянул губы в улыбке. Чтобы скрыть волнение, поднял свою кружку и допил остатки пива.

Он хотел быстро поставить кружку на стол и сразу уйти. Тем более, что сзади него стоял мужик, нетерпеливо ожидал, когда он допьет и освободит кружку. Их не хватало всем желающим освежиться в этот теплый вечер. Макеев поставил кружку, мужик схватил ее и ринулся к автоматам. Следователь, поворачиваясь уходить, услышал быстрый голос парня:

— Не торопись!

Макеев заколебался: уйти, остаться! Желание пересилило. Он остановился, решив пригласить парня к себе. Парень большими глотками опорожнил кружку и со стуком поставил ее на стол.

— Больше не будешь? — подскочили к нему сразу два человека.

— Не, — мотнул головой парень и шагнул к Макееву.

Кружку сразу слизнули со стола.

— Пошли ко мне, — тихо сказал Макеев.

— Зачем? — уверенно отклонил предложение кучерявый парень. — И тут удобно! — кивнул он в сторону туалета и взял за локоть Макеева, который послушно пошел рядом с ним в мужской туалет, хотя не хотелось туда идти. Комната у него в общежитии свободная. Никто не помешает. Можно спокойно наслаждаться. Не торопясь кайфовать. Но Макееву парень понравился, и он надеялся, что познакомится с ним, и между ними завяжется долгая дружба.

За два года в Тамбове Макеев не нашел постоянного друга. Встречи бывали, но редко, да и партнеры намного старше Макеева, спившиеся или спивающиеся.

В туалете многолюдно, вонь. Толпились мужики в основном у стены. Макеев заколебался: не надо в таких условиях, снова сказал парню тихонько:

— Пошли ко мне, тут близко…

Но кучерявый парень молча и уверенно втолкнул его в свободную кабину, накинул крючок на дверь. Потом развернул Макеева спиной к себе и похлопал по плечу, мол, наклоняйся. Следователь быстро, суетясь, расстегнул штаны, спустил их и, придерживая одной рукой, чтобы они не свалились на мокрый пол, наклонился, расставил ноги.

Через минуту, а может, через две, дверь кабины неожиданно резко громыхнула, крючок вылетел из фанерного полотна с корнем. Раздался шум, вскрики, какие-то яркие вспышки. Парень вмиг отлип от Макеева. Следователь еле успел лихорадочно натянуть брюки, не оборачиваясь, вжикнуть молнией, как кто-то сзади жестко схватил его за ворот сорочки, рванул из кабины, выволок. Ошеломленного Макеева подхватили с двух сторон под руки и повели из туалета, расталкивая хохочущих мужиков.

— Гомики!.. Дружинники пидоров замели! — слышались веселые возгласы, гогот. Кто-то больно пнул Макеева под задницу.

Один из дружинников был с фотоаппаратом.

Все это вспоминалось, мелькало в голове Макеева в тысячный раз со жгучим стыдом, тоской. Хотелось от отчаяния покончить разом со всем, уйти из жизни. Будущего нет, все рухнуло…

Макеев еле дождался утра. В девять его помертвевшего, осунувшегося ввели в кабинет начальника следственного отдела. И без того жесткое лицо начальника было особенно хмурым и злым. Только на миг взглянул на него Макеев и опустил глаза. Начальник не предложил сесть, сидел, молчал. Слышно было, как за милиционером, приведшим следователя, захлопнулась дверь кабинета, и стало совершенно тихо.

В открытое окно доносился шелест листьев тополя и слитный гул машин за домом, на улице. Наконец начальник швырнул на стол в сторону Макеева две фотокарточки. Следователь увидел на одной свою голую задницу, наполовину закрытую таким же голым телом вчерашнего партнера. На другой был остановлен момент, когда Макеев уже выпрямился и натягивал брюки, стоя задом к фотографу. Следователь с некоторым облегчением отметил, что лица его на фотокарточках не видно. Можно будет на суде крутиться, что это не он. Бессмысленно это, конечно, мелькнуло в голове, парень признается, с кем был! И дружинников было четверо. Свидетелей достаточно.

— Какая статья за это? — спросил жестко начальник.

Следователь молчал, опустив голову.

— Я спрашиваю, какая статья? Знаешь?

— Знаю… — прошептал Макеев.

— Что будем делать?

— Я весь… ваш… только не губите… — вырвалось жалко и жалобно у Макеева.

И снова молчание.

— Я только вчера хвалил вас прокурору, — совсем другим каким-то грустным тоном проговорил начальник. Макееву показалось, что он вздохнул. — Хотел… да, надеялся важное дело поручить…

— Я выполню… я все… — запнулся, захлебнулся Макеев, быстро и преданно глянул на начальника и снова опустил глаза.

Начальник молчал, думал.

— Хорошо, — буркнул он, наконец. — Я могу забыть об этом, — указал он вяло пальцем на фотокарточки, — если ты сегодня же добьешься признания у матерого преступника… Бери дело, — кинул он Макееву на стол тонкую папку, — вернешь сегодня с его подписями, и я порву их, потянулся он за фотокарточками.

Макеев жадно схватил папку-спасительницу. «Своими руками задушу, а выбью признание!» — пронеслось в его воспаленном мозгу.

— Иди, работай!

Следователь быстро повернулся и кинулся к двери. Услышал вслед:

— Погоди!.. Постарайся узнать у преступника, куда он спрятал пленку… И советую заранее написать протокол допроса…