Сгусток боли моей, хакаска,
     Обещала мне жизнь и ласку.
     Ночью скулы её смуглели
     Да разбитое сердце грели.

     Глава 1

    – Аркас! Мы едем не в том направлении! Дорога совсем безлюдная и зарастает. 
    – Мне тоже кажется, что мы заблудились. Давай проедём ещё немного. Впереди речка, лошадей напоим и заночуем. Искать дорогу сегодня поздно.  

     И упорство Аркаса получило награду. Впереди возник силуэт девушки. Она легко и решительно двигалась навстречу. Аркас оторопело смотрел, как её длинные волосы маняще развиваются на ветру. Бёдра грациозно покачивались. Увидев всадников, девушка остановилась и заливисто засмеялась. Чудесный звук смеха уже ничего не добавил к её привлекательности. Девушка была не просто хорошенькой, но чёртовски красивой. Он не ожидал, что ему кто-то может так понравиться с первого взгляда. Переборов восхищение, обыденно спросил:

   – Вы не поможете нам? Ищем «Белый горно-партизанский отряд».

 

     Девушка насторожилась и, глядя в сторону, ответила:

   – Нет, не помогу. К нашей заимке дорога давно заросла. Мы Бутанаевы, охотимся в «своей тайге». Рядом с нами тайга шорца Канзы Адыбаева. Отец часто ездит в Кузнецк. Продаёт хариуса, тайменя. Шкуры зверей увозит. В наших краях соболя много. Может, он знает? Подъезжайте. Мы у речки живём. Меня зовут Ласа, а вас как?
   – Меня Аркас, а друг крещёный, поп Сафроном назвал, но он на Сопрона  откликается. Так привычнее. Мы сейчас лошадей напоим и подъедем. Отец дома? 
   – Дома. Вчера ночью с Кузнецка приехал. Спит.

 

     Ласа отвечала, а сама смотрела на Аркаса и думала, что разглядывала бы этого человека день и ночь. Мужчина завораживал. Он обладал суровой красотой и стальным мускулистым телом. Потрясающий профиль. Прекрасные серые глаза. От него исходила такая волна мощи, что у неё замирало сердце. Его пристальный взгляд приводил её в смущение. Когда увидела конных, испугалась, и засмеялась, скорее всего, от страха. А сейчас внезапно освободилась от всех своих опасений и почувствовала себя в безопасности. Ей опять захотелось смехом выразить то счастье, которое переполняло её сердце. Но Ласа застеснялась и поторопилась домой. Быстро растопив печь, поставила разогревать тушёную баранину, щедро заправленную черемшой. Жили они с отцом небогато. Девять  лошадей всегда паслись рядом с заимкой, на подножном корму. Там же пять коров, а доили всего двух. Остальных высасывали телята. Их мясо отец увозил на рынок, оно хорошо продавалось. Было  мягким, имело особый нежный вкус. Основная пища летом бараны. Их убивали,  разделывали и, немного подсолив, ставили кадушки в холодную родниковую воду. 
Пока суетилась у плиты, проснулся отец. Спросил:

   – Чем так вкусно пахнет? Вечерять будем? 
   – Нет, гостей подождём. Они у меня дорогу спрашивали в «Белый горно-партизанский отряд». Может, ты что знаешь? Они лошадей поят. 
   – Ласа! Ты их домой пригласила? В Кузнецке говорят, что хоть и объявил себя Соловьёв защитником только хакасов и Императором тайги, но девочек маленьких от него прячут, он до них особенно лаком. С базара, до самого своротка к нам с тракта, с Майнагашевым ехал, в Кузнецке познакомились. Он всю семью к степным родичам перевёз. Рассказывал, что выезжали на вольный выпас, коней проведать, черемши насолить да насушить, рыбы на лето заготовить. На обратном пути детей соседа встретили. Они им сказали, что домой нельзя: Соловьев лютует. Кто не согласился идти к нему в отряд, их расстреляли те, кого он вооружил. У оставшихся жён и дочерей с собой увели. Мужей обязали быть разведчиками. Партизаны в горах изголодались, женщин возвращают редко. Насилуют сразу толпой, вот они и мрут. По месяцу не выдерживают. Мужики на базаре говорили, что находят в тайге мёртвых девочек с разрезанными промежностями. Что ты наделала? Зачем заимку показала? 
   – Я на них нечаянно вышла, хотела в долине корней кандыков накопать. Мне Аркас понравился. Замуж надо, восемнадцатый год идёт, а я на заимке никого не вижу. С собой в Кузнецк не берёшь. Сам же говорил, калым не нужен, отдашь за того, кого полюблю.
   – Всё, хватит болтать. Слышишь, идут! И умоляю тебя, молчи!

     Раздался стук в дверь, и сразу появились двое молодых парней.

   – Войти можно?
   – Вошли уже. Давайте к столу, вас ждём. Повечеряем, да расскажете, куда путь держите.
   – Нас Хайдар Голиков послал. Был человек от Соловьёва, на переговоры пригласил, а командир не хочет ехать. Говорит, «банд в тайге развелось. Партизанами себя  называют, местными отрядами. Кто из вас съездит добровольно к Соловьёву? Надо выяснить, что ему от нас надо». Мы с Сапроном согласились. И ещё скажу: Соловьёв себя считает незаслуженно обиженным новой властью, везде лозунги развесил «Вся власть хакасам» Женат на хакаске, говорит на нашем  языке, песни поёт, обычаи знает. Его поят и кормят, всегда кров обеспечат, коней, защищаться помогут. Когда колчаковцев по домам распустили, он два дня дома побыл и собрал небольшую банду. Ушёл в горы, а к нему, говорят, сейчас присоединились ещё 130 колчаковцев.  Пытались за границу уйти, но их будто ждали. Вроде одни офицеры. Дрались бесстрашно. Оставшиеся в живых бежали к Соловьёву, собрали с поля боя все  перемётные сумы с драгоценностями. Звание ему офицеры присвоили, чтобы не было стыдно подчиняться низшему по чину. Вы живёте на заимке, мало что знаете. Сейчас кучи атаманов развелись, всюду шайки по десять-двадцать человек орудуют. С милицией братаются. Всё одинаковое. И одежда, и язык. И все говорят, они настоящие партизаны. Да и Соловьёв непонятно кто. Называет свою банду «Белым горно-партизанским отрядом». Зачем ему Голиков понадобился, неизвестно. Он на квартире у Аграфены квартирует, так вот: в молодости, у неё был умопомрачительный роман с Соловьёвым, только женился он на красавице хакаске. Аграфена Хайдара отговаривает, говорит, от Соловьёва беда будет.  Он нас и послал  узнать, что Соловьёву надо.
   – Скоро стемнеет, поднимемся  на скалу. Я  покажу, где его отряд стоит. Ночью огонь далеко виден. Но про нас прошу ничего не говорить. Не за себя, за Ласу боюсь.

     Аркас, пока ждали сумерек, прилёг на лавку у печи. Извинился:

   – Две ночи не спал, глаза сами закрываются.

     Когда наступило время подниматься в гору, Аркас крепко заснул, и его решили не будить.

     Ласа, подождав, когда мужчины отойдут подальше, зажгла свечу и смотрела, не могла насмотреться на Аркаса. Он спал тревожно, и когда открыл глаза, натолкнулся на её дёрзкий взгляд. Ласа застала его врасплох, и теперь он пребывал в нерешительности, не зная, что делать дальше. Она села к нему на лавку, и он совсем растерялся, ощутив, как прореагировало на красавицу его мужское начало. Растерянно улыбнулся. Он всегда был строгим, даже грубым, но девушка, похоже,  влюбилась. Когда Аркас это понял, оценил её смелость, изголодавшемуся по женщине, ему совсем расхотелось спать. Взял за руку. Стал целовать Ласу.
     Не ожидал, что он первый. Она казалась опытной женщиной. Каприз судьбы свёл двух людей, предназначенных друг другу небом. Так думала Ласа. Аркас казался ей человеком, которому можно доверять без оглядки. А на душе мужчины было гадко. Нужно было проявить терпение. Жениться он не собирался. Ласа ему понравилась с первого взгляда, и он понимал, как обидел девушку. Скорее всего, и она не была в него влюблена так, чтобы сразу довериться, просто одичала в тайге, совсем не видя  людей. Замуж принято выдавать с пятнадцати лет, а Ласа казалась взрослее. Скорее всего, так и есть.  Последним ощущением было то, что с холостой жизнью покончено. Случилось непоправимое. Он это почувствовал, но сдаваться не собирался.

   – Быстро одевайся. Вдруг Сапрон с твоим отцом вернётся. Я жениться не собираюсь. Завтра убить могут, а младшего брата, чтобы он стал твоим мужем, у меня нет. Я некрещёный, могу через наш закон Хонгороя жениться. Только нет у меня калыма, и нет птицы фламинго, слишком редко они над Хакасией пролетают. Так что твой отец тебя не отдаст. И дома нет, куда бы я смог тебя привести. Сожгли бандиты вместе с семьёй. Так что даже если поймаю фламинго, негде мне взять шёлковую красную рубаху с платком, чтобы её нарядить.
   – Зачем фламинго? Тебе его поймать надо? Я два раза видела их на озере. Только не помню, весной или осенью.
   – Разве не знаешь наш обычай? Родители девушки обязаны принять фламинго в красной шёлковой рубахе и красном платке на шее. Боятся: если откажут, их дочь умрёт, и отдают её замуж без калыма.
   – Аркас, какой калым? Отец меня так отдаст. Всегда говорит, что у него одно условие. Одной семьёй на заимке жить. Охотиться.
   – Тем более не могу. В степи жил, охотиться не умею. Мне Сапрона дали в помощь, чтобы я в тайге не заблудился.

    Он ещё долго говорил о том, как она ему сразу понравилась, и сожалеет о том, что случилось. Но Ласа его уже не слушала. Вспоминала поговорку отца. Раньше часто спрашивала:

   – Почему у тебя нет больше детей? Почему я одна?  
   – Не будет огня от одинокой головни, как не будет продолжения жизни от одинокого человека.

    Подросла, спрашивала о матери. О ней отец не говорил вообще. Ласе казалось, что он глох при одном воспоминании о жене. Она мать не помнила и вопросы задавать перестала. Аркас, заметив слёзы в её глазах, рассердился:

   – Я тебе ничего не обещал. В любви не признавался. Просто спал. Нечего обижаться. Не надо ничего усложнять.

     Ласа поняла. Сама вляпалась, должна сама и выкручиваться. Прошло два месяца, прежде чем она уговорила себя об Аркасе больше не думать. Выбросила его из души и из сердца.
     А тогда через два дня он с Сапроном заехал на обратном пути. Ласа  перебирала  кедровый орех. Услышав голос Аркаса, спускаться с чердака не стала. Смогла себя пересилить. Жадно вслушивалась в его рассказ отцу о переговорах с Соловьёвым. Как тот их принял, как передал Голикову письмо, на словах объяснив, что ждёт перехода на свою сторону, обещая Хайдару несметные богатства. Сам рассказ она не запомнила, а вот человек, который вытер об неё ноги, заставил впасть в ярость. Наверное, злилась Ласа больше на себя. Это её поведение с ним слабо укладывалось в сознании. Как она не смогла распознать ложь в его глазах? Отец, проводив гостей, вернулся, позвал её, а не услышав ответа, пожал плечами и сел ужинать.

     Глава 2

     Погожим июльским днём Ласа решила сходить за жимолостью. Год выдался неурожайный. Переходя от куста к кусту, она уходила всё дальше и дальше. Наконец, набрела на крупные сладкие, с горчинкой ягоды. Туес быстро пополнялся. Торопясь его наполнить, Ласа ни на что не обращала внимания. Услышав хруст, подняла глаза и пришла в ужас. Совсем близко, ломая ветки, ела ягоду высокая женщина. Всё её тело покрывали короткие рыжеватые волосы. Рядом с ней увлечённо поедали жимолость два обросших короткой шерстью подростка. Испугавшись, не в силах закричать, Ласа бросилась бежать. Сколько она пробежала, не заметила, но за ней никто не гнался. Резко остановившись, огляделась. Здесь она никогда не была. И с ещё большим ужасом поняла, что заблудилась. Понятия не имеет, в какой стороне заимка, река. Отец всегда говорил: если заплутаешь, поднимайся в гору. Не увидишь заимку, зато увидишь речку.

    Она увидела густо-синее небо и бескрайнее море зелёных гор с редкими вкраплениями серых скал. Солнце собиралось закатиться, и тот край неба медленно становился розово-голубым. Ни речки, ни заимки видно не было. Ласа так долго вглядывалась вдаль, что защипало глаза. А когда солнце перестало слепить,  спряталось за небольшое облачко, она увидела, что совсем рядом, сквозь деревья, проглядывает крыша. Она не думала, чьё это жилище. Пусть охотничий балаган, на ночь лучше остаться в нём. Взяв туес с ягодами, Ласа быстро начала спускаться с горы. 

     Очень скоро стали слышны детские голоса. Ласа обрадовалась и успокоилась. Раз поблизости играют дети, она спасена. Когда вышла к неказистой избушке, оторопела. Дети  совсем маленькие. Самому старшему мальчику было не более четырёх лет. Играли они на голой земле, на младших одежды не было. Отец рассказывал, что рядом живёт и охотится шорец Адыбаев. Но Ласа соседа никогда не видела.  Обойдя играющих в пыли детей, постучала в дверь. Никто не ответил, но на крыльцо вышла молодая женщина. Года на два младше Ласы. Удивлённо глядя на непрошеную гостью, спросила:

   – Ты кто? Я здесь четыре года живу, чужих не видела.
   – Это зимовьё Адыбаева? Меня Ласа зовут. Заблудилась. Можно у вас переночевать?
   – Можно. Заходи. Чья заимка, не спрашивала. Его Канза зовут. – Она равнодушно пожала плечами. – Может, и Адыбаев. Я Агай. Проходи, я детей загоню. К нам лесные люди повадились. Как стемнеет, приходят на поляну перед заимкой. Сначала страшно было, а за лето привыкла. Они нас не трогают. Раньше и лампу не зажигала, а сейчас жду, когда придут. Без них одной скучно. Муж в Кузнецк уехал. Проходи. Сейчас ужинать будем.

     Она привела детей, обмыв в роднике за домом. Ласа поёжилась, представив, как их окунали в холодную воду. Быстро покормив всех ячневым супом, Агай уложила ребятишек на конскую шкуру, укрыв стареньким лоскутным одеялом. Принесла с улицы подогретый на летнем очаге чай с душницей. Ласа, которую давно измучило любопытство, насмелилась спросить:

   – Я от отца слышала, что рядом в «своей тайге» охотится шорец. Канза Адыбаев. Но не знала, что он женат, и мы могли давно стать подругами. Неужели ты к родичам не ездишь?
   – Зачем мне к ним ездить? Они про меня не вспоминают. Живу с мужем, которого про себя зову Стариком. Мне двенадцать исполнилось, когда я услышала, как отец сказал матери: «Ты говорила, у Агай наступили женские дни? Пора её везти Канзе, без неё есть кого кормить. Нарожала семерых. Он калым давно выплатил. И нянька подросла. Десять лет Анчак». Утром отец велел мне собираться. Достал пару лыж, оббитых камусом, мать подала ему кожаный мешок. И мы пошли. Первую ночь ночевали  в срубном балагане. Я подумать не могла, что меня выдают замуж. Сама знаешь, по нашим обычаям женщине должно исполниться пятнадцать лет. Даже когда нас встретил седой беззубый мужчина, я ничего не заподозрила. На другой день, измучившись за дорогу, долго спала. Никто не будил, а когда проснулась, со мной лежал Старик, который, взяв меня за руку, заговорил вкрадчивым голосом. Он рассказывал о прошлом, о том времени, когда был молодым и сильным охотником. Как поскользнулся на скале и ушиб колено. Теперь оно постоянно болит. Проклинал свой возраст и несправедливость судьбы. Злился на умершую жену, которая не родила ему детей. Я в недоумении слушала. Обозлённый на весь белый свет Старик выговорился и взял меня грубо и больно. Совсем ребёнок, я не просто плакала,  рыдала. Он же быстро собрался и, обернувшись на пороге, приказал: «Приду с охоты, не разговаривай и не встречай. Нельзя, это старинный обычай. Я сам, пока пот не высохнет, не зайду, добычу заносить не буду». И ушёл на несколько дней. Я долго звала отца, пока не вспомнила их с матерью разговор. Стало ещё горше. Поняла, что никто не придёт. Без меня он наверняка легко скользит по вчерашней лыжне и к вечеру будет дома. Это сейчас я устала одна в тайге бояться. А тогда просто желудок от страха завязывался в тугой узел. К вечеру в зимовье стало холодно, и я насмелилась выйти. Ужё в сумерках затопила печь, нашла в сенках кусок конины. Так началась моя жизнь со Стариком. Наверное, ему было лет пятьдесят. Он брал меня, не спрашивая, даже в женские дни. Когда я поняла и испугалась, что во мне растёт ребёнок, плакала от ужаса перед родами,  он с гордостью заявил: «Нечего бояться. У кобыл принимаю и этого приму. Умрёт, другого выносишь. А с тобой что случится, я уже на вторую жену калым накопил». Всегда с ненавистью смотрю на его глубокие морщины, беззубый рот, седую паклю на голове. Душа моя в те первые годы жизни в тайге болезненно ждала ласки и внимания. Сейчас злость и буйство Старика стали невыносимы. Злость давно не задевает и не огорчает, но когда он начинает меня бить, я смотрю на детей и понимаю, что не только его, но и меня начинает обуревать буйство. Ты, наверное, думаешь, что я никудышная мать? Это правда. Я вспоминаю, как взрослые поступили со мной, двенадцатилетним ребёнком, и с новой силой вскипает боль. А для прочих чувств просто не остаётся места. Хотя нет. Я ненавидела Старика. И совсем не жалею о его смерти. Наоборот ненавижу его с ещё большей силой. Ненависть с самого первого дня не убавилась за эти годы. А мои дети – постоянное напоминание. Напоминание об отвратительном старом муже и загубленном детстве. Тебя обманула: он не в Кузнецке. Я его два дня назад закопала под вырванным с корнем, отжившим свой век, кедром. Детей хотел, а сам сдох. Кто теперь их растить будет? Моя семья нас не примет. За эти годы не навестили ни разу. Охотиться не умею. Я достаточно взрослая, чтобы понять: мне их не вырастить. И никто меня нигде не ждёт. Давай спать. Ложись на лавке, сейчас застелю.

    Агай погасила лампу и подошла к окну. Махнула ей рукой. Совсем рядом спала на земле семья лесных людей, так напугавшая днём Ласу.

   – Не бойся, теперь никто из зверья нас не потревожит. С самой весны здесь ночуют. Правда, старика не любили. Когда был дома, по неделе не видела. Ложись, тебе отдохнуть надо, завтра далеко идти.
  
     Утром Ласа проснулась от звенящей тишины. Когда встала, поняла: дома никого нет. Вышла. Дети на улице не играли, Агай тоже не было видно. Пока Ласа приводила себя в порядок, пришла хозяйка. 

   – Сейчас суп вчерашний доедим и пойдём. Торопиться надо. Я знаю только направление. Запомнила когда, старик в Кузнецк уходил.

   – А дети где? Их тоже покормить надо.
   – Не надо, я их вчера напоила отваром. С отцом лежат. Не смотри так. Я не сумасшедшая. Теперь мои дети на небесах, никто и никогда их не обидит. Если боишься со мной идти, пойму. Но долюдей надо добираться вместе. Я давно решила: если их кормить будет некому, смотреть, как они с голода умирают, не буду. Волчьей ягоды для отвара насушила. Пойдём вместе, я сегодня собиралась. Еды нет. Остались сушёные корни сараны и кандыка. Последний месяц старик болел. В тайгу не ходил.  

    Ласа ела вчерашний суп и не могла понять, как у неё получается  глотать. Перед глазами стояли играющие перед зимовьём дети. Она не могла простить Агай убийство. Ласа не боялась вместе идти, но и нормальной её не считала. Скоро ей стало не до Агай. Ласу затошнило, к горлу подкатился рвотный ком. Едва успела выбежать, как желудок полностью опорожнился. Следом вышла Агай, покачав  головой, сказала:

   – Ты замужем?
   – Я говорила, с отцом вдвоём живём. – Ласа лихорадочно вспоминала, что она пила. Вроде то, что и хозяйка. Чай с травами. Неужели Агай её отравила? 
   – Может, и с отцом. А ребёнка от кого носишь? По утрам до четырёх месяцев будет тошнить.

 

     Ласа не ответила. Аркас брать её в жёны не собирался, что скажет отец, неизвестно. Может, и её ребёнка будет нечем кормить. Но никогда, никогда она не  поступит как Агай.

   – Не хочешь отвечать, не настаиваю. Идём, надо торопиться, в тайге бы ночевать не пришлось. 

     Часа  через три Ласа остановилась и, оглядевшись вокруг, признала поляну, с которой так поспешно сбежала. Спутницы шли не разговаривая. Каждой было о чём подумать. Сейчас Ласа возбуждённо заговорила:

   – Мы пришли. Дальше я тайгу знаю. Переночуешь у нас. Будем пересекать старую заросшую дорогу, покажу. Не заблудишься.

 

     Агай кивнула и молча пошла за Ласой. Скоро стали слышны выстрелы и охрипший голос Игнаса. Он звал Ласу.   
     В сумерках будут сутки, как он вышел с заимки, опоясавшись патронташем.  Когда донёсся голос дочери, он дрожащими руками вогнал последний патрон и стал ждать. Девушки появились внезапно. В голове охотника молнией пронеслось, что с тех пор как остался один с дочерью, он ни разу не угостил родовых духов. Родители  всегда говорили, что к родовому огню, духам, небрежно относиться нельзя. А он, увидев, что Ласа увлечённо играет тряпичными куклами, любит их, решил, что вреда от этого не будет. Духам не скучно, должны девочку оберегать. Оставлять одну приходилось часто. Чтобы никуда не убежала, привязывал её к ножке топчана.  Торопясь из-за непредвиденных задержек на заимку, заставал её спящей на шкурах в компании родовых духов. Неужели они наслали на него морок? Какая из них Ласа? 

   Ночью он, не переставая, вглядывался в полумрак. Особенно его напугал спрятавшийся в кустах зверь, не различимый даже при полной луне. Он боялся, что Ласа сломала ногу и не может идти. Услышав шорох живого существа, побежал. До кустов оставались метры, когда зверь зарычал на него тихо и страшно. Видимо, был ранен и не в силах сдерживать ярость и гнев. Игнас подумал, что он убил Ласу и не разрешает подходить к  добыче. Но надежда не умирала, и он пошёл дальше,  погрузившись в тоску и безысходность. Исступлённо звал Ласу. Летняя ночь скоро  пошла на убыль, запели птицы. Игнас всё ходил и кричал. А по горам толкаясь, догоняя друг друга, эхо жалобно и тягуче повторяло его призыв: «Ласа… Ласа… Ласа…». Когда произошло чудо, и она откликнулась на зов, Игнас понял: не будет мучиться от кошмара утраты и, счастливо рассмеявшись, сел на корягу. Устав и переволновавшись, он смотрел на девушек, и сердце сжималось от страха, что не угадает, кто из них Ласа, и тогда потеряет её навсегда.

     Гадать не пришлось. Увидев отца, Ласа подбежала и обняла. Живая и тёплая. Никакой не морок. Когда первый восторг прошёл, он, отстранив Ласу, спросил:

   – А это кто? Не дочка Канзы? Больше тут на много километров никого не встретишь. 
   – Это его жена. Я у них ночевала. Агай, вот дорога, по которой тебе завтра идти. Сейчас к нам, а утром пораньше отправишься к родичам. 

     Она ничего не хотела говорить отцу. Знала, что у мужа Агай никого нет, а о ней родители ни разу за эти годы не вспомнили. Жуть, поселившаяся в душе от её поступка, будет с Ласой всегда. Но девочку, которой совсем недавно была Агай, она искренне жалела. Могут пройти годы, когда кто-то узнает о страшной трагедии.  Даже отец, который часто ездил в Кузнецк и знал Канзу, понятия не имел, что он давно овдовел. А Ласа будет молчать, это не её выдали замуж в двенадцать лет за старика. Игнас глубоко вздохнул и, покачав головой, осуждая соседа, сказал:

   – Пойдёмте быстрее, успеем баню протопить. Набегался по тайге, да и вам надо  помыться после такой дороги.

     После слов отца Ласа поняла, что её удивило на заимке. Не было бани и такой привычной зимней кошары для овец.

     Агай, не прощаясь, пошла по дороге. На зов, не поворачиваясь, махнула рукой. Больше Ласа никогда её не встречала.

     Игнас долго не замечал, что у Ласы набухли груди. У молодой стройной девушки  появилась странная полнота. Тошнить её перестало. Живот скрывала просторная одежда. Когда до родов оставался месяц, решил с дочерью поговорить.

   – Ласа, я не спрашиваю, чей это ребёнок. Меня часто по несколько дней не бывает. Это я виноват, что не выдал тебя вовремя замуж. Не хотел расставаться. Беда в другом. Кто примет роды? Я понятия не имею, как это делается. Тебе придётся этот месяц  пожить у своей матери. 
   – У меня есть мать? Ты никогда не говорил, что мы жили втроём.
   – Ласа, ты давно взрослая, пора рассказать. Родилась ты на заимке. Та повитуха, что принимала роды, умерла. Я не знаю, к кому обратиться. Думаю на месяц увезти тебя к матери. Там село. И дом у неё большой. Со мной ты живёшь потому, что у нас, если муж отказывается от жены и возвращает калым, дети остаются с ним. А её я, вернувшись с охоты, застал в постели с русским. В «моей тайге» золото с другом  мыл. Я охотник, мне оно ни к чему, разрешил. От неё в тот же день отказался. Калым  соболями да самородком, что в тайге нашёл, отдал.

 

     Ласа слушала и мечтала, как поедет с отцом в село, увидит свою маму, поживёт в большом доме. Родит. Может, её оставят там жить? На заимке скучно, отец уедет, поговорить не с кем. Собаки скоро год нет. Старая была, умерла. Отец такую же  охотничью лайку хочет. Умницу. Три раза щенков привозил, ни один не прижился. Два чумкой заболели, умерли, а последний кобелёк, как на ночь домой запустишь, прыг на топчан, и начинает ногами спихивать. Игнас назвал его Атаманом. Неизвестно какой будет охотник, но пёс умный