- Да я, можно сказать, к тебе даже, а не просто на дачу, - отвечал я Дмитрию, - Ты же вот у нас всегда был по фольклору мастер, прям не человек, а «Бежин луг», кладезь страшилок для посиделок у костра. Русалки, водяные, домовые! – припоминал я.

- А, ну есть немного, - смущённо отвёл взгляд своих крупных глаз, зардевшись румянцем в пухлых скулах от лёгкой улыбки тонких, оформленных колкой тёмной щетиной губ.

- Вот, пойдём, застолье устроим, расскажешь мне кое-что, а я запишу с твоих слов, - говорил я, - Реферат сыну делать помогаю, там как раз про славянские верования, про нечисть разную, сразу о тебе вспомнил! Дай, думаю, съезжу на выходные, с экспертом проконсультируюсь, - шутливо заявлял я, одарив его высокопарным эпитетом, - а в воскресенье вернусь, составим с Антоном текст, что б на высший балл получился!

- И чего ж тебе от мавок-русалок тутошних надоть? -  посмеялся он скрипучим голоском.

- Да вот, читал статью одну на тему, мол, как в старину всех этих духов задабривали. Лешему, мол, нужен большой шмат чёрного хлеба, обильно солью посыпанный, - рассказывал я, шагая по лесной дороге с другом детства.

- Не «шмат», а «ломоть», - тут же поправил он, - Шмат это у сала или колбасы.

- Ну, ломоть, какая разница, - закатил я глаза, не придавая значения, вроде ж и то, и другое – просто крупный кусок. – Суть-то в чём. Писал там один человек, что всё это ерунда. Что смысла нет нечисть задабривать. Мол, она по природе отвращением к сути нашей человеческой преисполнена. И нельзя, мол, ни лешего переобуть по-человечески, причесать, постричь, в благородный вид привести. Ни Лихо Одноглазое к окулисту сводить. Пустое, мол, - заявлял ему, пересказывая, как сумел.

- Вот как, ну, а я-то причём? – шагал, чуть повернувшись ко мне Митька, поправляя завязки плаща.

- Вот, думаю, ты ж точно знаешь местные деревенские обычаи. Кто как к нечистой силе относится, кто в контакт входил, кто видел, кто слышал, кто и как боролся али задабривал. Что получалось по итогу, - пояснил я в ответ, - Про мавок лесных, про русалок речных, про лешего с анчуткой, про бабу ягу давай рассказывай.

- Ой, да Яга-то тут причём, - махнул он, - Это уж совсем не нечисть, сказочный персонаж. Бабой Ягой звали издревле повитуху в каждом селе, а та, что б дитё здоровым было, что б роженица не помирала, чаще всего ещё и знахаркой была, и обереги разные знала, и заклинания. Ну, то бишь ведьма! – отвечал давний друг, - И обряд такой был, если младенец недоношенным рожается, то сил ему придать хлеб помогал! Хлеб всему голова на Руси, помни всегда! Тестом малыша укутывали особым, только щель на лице для рта оставляли, и на лопате широкой в печь прогреваться клали, растопив не сильно, а так, как только повивальная баба яга знала. И по нескольку раз повторяли. Вот оно как! А потом Владимир пришёл, Русь крестил, идолов сжёг, кудесников да ведьм повыгонял. Они ж языческим богам молились, а не новоявленному на землю нашу. Стала баба яга каждая на околице жить, а то и вовсе в лесу от таких гонений. Но, чуть что, случись чего, лишь к ней с гостинцами. То, что в ступе она сидеть любила, ну так даже виноград ногами давят, сам знаешь. Много чего она в ней творить могла. А что детей похищала, так ведь надо ж на старости лет кому-то знания передать! Выбирала одарённую, мало кому нужную, без внимания родителей, гулявшую по опушке в одиночку или аж в лес забредшую. Ну, и уводила к себе. Да не ела, а воспитывала. Уму-разуму учила! Какие ягоды, какие травы, от каких болезней да как приготавливать. Передавала следующему поколению опыт свой. Не книжку ж ей писать с поваренной книгой зелий! – расхохотался он.

- Значит, Баба Яга – не нечисть, - заключил я, - Ну, а про духов фольклорных, что мне расскажешь? Есть али нет? Во что, Митька, народ деревень нынче верует? Сам, может, кого видал за эти годы? – разъедало меня любопытство.

- Да прав твой этот писатель, братишка, - хмыкнул лесник с недовольным видом, - Вон, русалок задабривай, не задабривай, всё равно ж утопят. Нечисть не любит незваных гостей.

- Так в чём смысл? – не понимал я, - Что им нужно-то от нас? Зачем губить, топить, скот портить, что кикимора во дворе клочьями шерсть рвёт, как говорят. Зачем? Почему нельзя как-то раз и навсегда выяснить, что им нравится, что они любят, и зажить в мире и согласии? Хотят хлеба, дать хлеба. Хотят мёда, дать мёда. Что ж неймётся-то силе нечистой? Водяной, слышал, петуха себе чёрного требовал в подать. Под порог мельницы тоже чёрную курицу живьём закапывали какому-то духу…

- Да вот, потому что топить и вредить им куда интереснее. Характер такой, я бы сказал, - вздыхал мой спутник, - Что им не делай, а жить в ладу особо не норовят. Как кошка с собакой. Нечисть она… По природе своей чужда людям. Нет души у них, понимаешь? Неживые они. Просто духи. И вся наша мораль там, правила, нормы, законы - это всё им пустой звук. Кикимора та же гнев любит. Попакостить во дворе и что б потом визг-гам стоял, крик яростный, да с матерком. Леший страху любит нагнать. Питается отрицательными эмоциями. А вот русалки, брат, самое страшное. Они к себе пленят, на дно тянут и забавляются. Смеются так, как под водой ни одному живому созданию смеяться не можно, - с суровым взглядом остановился он.

- А другие пишут, мол, боится нечисть слов матерных. Иди, крестись, причитай, ругайся, и она не тронет, - возражал я, имея лишь скромные читательские познания в данной области.

Сталкивались ли мы с ним в детстве с чем-то мистическим здесь? Да нет, пожалуй. По ночам, когда журчание ручьёв вокруг слышно на околице деревни, может, и чудилось чего, а так – в лесу не блуждали, в реки не падали, девок манящих не глядели, да и возраст у нас был такой, когда водиться с девчонками б никто не из нас не подумал, вот ещё.

- Так потому и не тронет, - суровый вид Дмитрия опять поменялся на ехидную ухмылку, - Сколько эмоций с тебя несёт в такой момент? И страх, и самоуверенность, и гнев под ругань всякую. Покормил сущность и ступай себе с богом. Может, ей много и не надо. Тут уж кому как. Есть такие, кому сгубить людскую душу, как основной свой смысл исполнить.

- Читал, мол, если русалка девушку утопит, то сама может снова переродиться. Мол, утопленница её место в реке займёт, - проговорил я.

- А почему нет? Сколько вот, по-твоему, за века, за тысячи лет, в реках людей тонуло? Вот не сейчас, и не здесь, а в людных селениях в стародавние времена за всю их историю. Да переполнено уже б всё было призраками, упырями, водянтихами, разве нет? – вскидывал он свои тонкие каштановые брови, - Только переродиться и высвободиться многие хотят, то-то и топят сразу гурьбой, целой компанией. Оставшись ни с чем. Разве что дух умершего какое-то время попользовав так, как тебе знать не следует, - снова вернулся он к серьёзному тону, пока дорога петляла и мы чуть срезали, заодно спускаясь с оврагов и возвышенностей по ковру старых листьев и сухим костлявым веткам.

- Значит, выходит, людям смертным завидуют они, что у нас и тело и душа есть, - подытоживал, как бы я, чтобы потом в реферат сыну занести.

- Это сложного ума тема, братишка. Есть мир наш – явь, а есть навий мир, потусторонний, соседний. И те, кто его переступает, не всегда возвращается обратно. Дети заплутавшие, к примеру. Помнишь, как Настька Сытенко потерялась? – напоминал он, - Сколько шума было, с собаками приезжали, твой дед да мой отец ходили искать с другими дачниками. А потом нашлась дней через шесть что ли? Румяная, здоровая, не голодная, чёрт поймёт, где пропадала. Говорила, и собак она видела, боялась подойти. А те даже не почуяли её из нави! И спала, говорит, на какой-то тёплой траве полян, и ела ягоды… Ну да, нам с тобой горстей черники даже на полноценный обед наестся не хватало, а тут девчонка семилетка с неделю на ягодах, тоже мне… Это всё Лешак, небось, за ней приглядывал. Траву грел, еду посылал, думал себе взрастить кикимору или болотницу новую, да что-то не срослось. То ли пожалело сердце нечеловеческое, то ли она наотрез в болоте тонуть отказалась, пройдя по всем кочкам, словно все испытания преодолев, кто её знает? Мы с ней не особо-то дружили, так, в поле бегали, у костра картоху пекли, на ручье виделись с девчоночьими компаниями, мы-то с тобой, как братья, вечно вдвоём всюду лазали. Палки в руки, как мечи богатырские, как посохи кудесников-чародеев, и шатались вот по этой лесной тропе, да по западной, что к Бобково. Места грибные знали.

- Да уж, все лисички да опята наши были, - усмехался уже и я, пускаясь в приятные воспоминания, шагая по вечернему лесу, - А боровиков в ельниках и сосновых борах сколько находили!

- А помнишь, как доярку волки растерзали? – припомнил он вдруг огрубевшим мрачным тоном.

- Да уж, помню, - кивнул я, стерев свою улыбку, - Жалко её. Тоже, вроде, за ягодами пошла?

- Ага, нам потом сказали, в лес ни ногой, но никто даже не спрашивал, где мы шляемся, где гуляем с утра до вечера, что делаем. Все своими делами заняты, а у нас свои приключения. То яблони дикие выискивали… Да пока ты летом гостил, там зелёные одни яблоки, неспелые сплошняком. Это уж по осени поспевали.

- А я тогда уже в Пскове в школу ходил, - вздохнул я, вспоминая отнюдь не лучшее время детства в отличие от летних каникул.

- Но всегда эти яблоки надкусывал. Каждый год, словно чуда ждал, что они в августе поспеют, - веселился мой собеседник.

- И есть тут волки до сих пор? – спросил я опасливо, когда, в буреломе справа показалось какое-то движение теней, что меня весьма встревожило.

- Случается, - хмуро добавил Митька, и устало присел средь деревьев на пожухлую прошлогоднюю листву, на очередном холмистом спуске, тяжело дыша.

- Привал что ль? – опустился я на корточки, не желая пачкать джинсы, а ему-то в этом камуфляже, небось, и всё равно на подобное.

Скинул рюкзак, поставив возле себя, даже развязал его, заглянув на взятые с собой вещи да «гостинцы» местным духам – пересоленный чёрный хлеб, шаньгу с картофелем да бутыль настойки горького папоротника. Всё то, что должно было задобрить нечисть, если бы она тут и вправду обитала.

- А в полях и лесах уже не только мавки с русалками. Ползунов бледных голодных прибавилось, отовсюду повадились, повылезали. Одичавшие духи домовых без домов, банник без бани, овинник без двора… Когда деревни сносят, хозяйство разоряют, когда люди в город перебираются, побросав всё нажитое в деревнях, а те гниют, разрушаются или бедствием каким сносит. Что вампиры преображаются из простых мертвецов в уродливых склизких упырей, становясь стрыгами, утратив разум и черты человека. Так и другие духи, растеряв прежний облик, становятся озлобленными одичавшими существами - голыми, лысыми и белёсыми, худощавыми тварями со ртами без щёк и когтями, как грабли. Передвигаются на четвереньках да ползком, словно звери. Иногда в города да посёлки даже захаживают, сильно изголодавшись.