Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые.  (Мф. 7: 17-18)

Пролог

Некоторые из уже порядком состарившихся жителей прекрасной Товании поговаривали, что ещё пару-тройку веков назад место отбросов на Помойной горе занимал чудесный фиговый сад. Хозяином последнего являлся великий и могучий Первый король, некогда покоривший себе весь жгучий и строптивый восток. Тем же старожилам самого жаркого государства было доподлинно известно, что их всесильный владыка любил смоковницы самозабвенной и преданной любовью. Даже о своем пятилетнем наследнике государь проявлял гораздо меньше заботы, чем о бездушных жительницах высочайшей в стране вершины, располагавшейся прямо напротив царского дворца.

Каждый вечер король вместе со старшим камергером, своим неизменным спутником и советчиком, совершал прогулку к Зеленой горе. Остановившись возле подножья величественной насельницы королевских владений, первый государь складывал на груди руки, будто смиряясь перед её природным могуществом, и долго, не отрывая глаз, любовался чудеснейшими зеленолиственными красавицами.

Эти миролюбивые минуты становились самым страшным временем для всех без исключения дворцовых жителей. Ибо король особенно не любил, и, скажем гораздо более, впадал в лютую и нестерпимую ярость, когда кто-нибудь отвлекал его от столь безмятежного занятия. Поэтому если в этот тихий для его души час во дворце случалась какая-нибудь беда, король узнавал о происходившем самым последним. Даже когда маленький царевич, всегда бывший непослушным шалуном, сломал ногу, владыку известили об этом происшествии лишь через неделю. Впрочем, король, привыкший целыми неделями, а то и месяцами не замечать бегавшего под ногами сына, не особенно расстроился и в этот раз.

- Получил по заслугам, а то ишь как разбегался, - проворчал он убитой горем царице, а затем, видимо, изъявив желание хоть каким-нибудь образом её утешить, добавил:

- И, в конце концов, кто из нас в детстве чего-нибудь не ломал?

Зато, когда тот же шаловливый наследник отломал ветку у самой чахлой смоковницы, решив сделать из неё лук, его тут же велено было выпороть жгучими розгами.

Казалось, государь никогда и ни за что не посмел бы расстаться со своими зелеными детищами. Но однажды в жизни владыки произошло одно весьма трагическое событие, заставившее его почти что сравнять с землей прекраснейшие из растений.

Здесь мало осведомленному читателю нужно непременно рассказать в подробностях об одной черте характера нашего государя, которая иногда очень сильно мешала ему трезво выносить указы. Дело в том, что тованский король с самого восшествия на престол неизменно любил только лишь две вещи в мире – дивный фиговый сад и свое королевское величество. О последнем он заботился с не меньшей тщательностью, чем о фигах, и никому не давал его поносить.

Так вот, его старший камергер, о котором автор уже посмел сказать несколько слов чуть выше, был не только самым ближайшим другом владыки. Этот сравнительно пожилой человек, перешагнувший уже шестой десяток, являлся для государя единственным из многочисленных преданных слуг, кто мог смиренно и с полным отчуждением от собственного самолюбия терпеть любые из его капризов. Что касается последних, то их, поверьте автору на слово, было до крайности много, ибо первый государь редко, когда был сдержан. Более того, в любом из разговоров он обязательно считал за неизменное правило показать камергеру, насколько его жалкая, хоть и придворная должность, ничтожна в сравнении с громкой и безграничной королевской властью.

Единственной причиной для уважения и в некоторой степени почитания старшего камергера служил его несомненный талант. Лучший друг короля был совсем не плохим писателем, перу которого принадлежало уже целых шесть книг. Все они были посвящены одному довольно-таки интересному персонажу с несколько странным именем. Звали его Гаулем, и был он ровно до шестой книги очень даже занятным пройдохой, этаким Воландом, только в более молодом обличии. Но в последней заключающей повествование части Гауль в силу некоторых жизненных обстоятельств, носивших главным образом трагический характер, и конечно же благодаря его величеству любви вдруг снова вышел на свет. Седьмая же книга должна была стать неким положительным итогом всей деятельности главного героя. Завершения этой истории желал не только сам автор, но и его драгоценнейшее сиятельство Первый король, который вместе со всей своей челядью был ярым поклонником бывшего плута.

В тот самый злополучный день камергер почти что поставил точку в своем главном творении, когда дверь его комнаты с грохотом отворилась и запыхавшийся от скорого бега слуга его величества, всегда без предупреждения врывавшийся в покои королевских подданных, вдруг объявил:

- Король желает выйти на прогулку!

Пешая вечерняя прогулка была обычной прихотью владыки. Только во все остальные дни государь выходил на неё не ранее девяти часов вечера, когда камергер уже успевал проделывать все запланированные своим светлым умом дела. В этот же день королевский посланник пришел почти на полтора часа раньше и застал писателя в самый разгар его творческих потугов.

Убрав с недовольным видом в стол так и неоконченную рукопись, камергер спустился во двор, где его уже поджидал король. По все время убегающим куда-то в сторону глазам старый слуга сразу смекнул, что достопочтенный правитель Товании пребывал в этот день не в самом радостном расположении духа. Впрочем, камергер уже привык к подобным переменам настроения, которые довольно часто происходили с царским величеством. Он поскорее поспешил принять такой же хмурый, почти печальный взгляд, тем более, что настроение его действительно было скверным.

- Мерзкий денек, мой друг, ужасно мерзкий, - скрипучим голосом выдавил из себя король, будто не желая вступать в разговор, ради которого он, собственно говоря, и позвал камергера.

- Абсолютно верно, мой господин, - так же отчужденно-скрипуче ответил слуга, пытаясь полностью соответствовать настроению владыки.

- Этот щенок снова разбил две моих позолоченных вазы, - немного повысив тон прохрипел государь.

Щенком его величество именовал сейчас своего наследника, которого, как уже было замечено выше, он не особенно жаловал вниманием. И хотя камергеру всегда было до смерти жаль этого маленького, каждую минуту получавшего оплеухи от своей не менее бедной брошенной матери, шалуна, он поспешил сейчас же согласиться с королем:

- Совершенно верно, о милостивый мой повелитель, совершенный щенок!

И тут же, решив хоть как-то осчастливить короля, радостно выпалил:

- Владыка, история почти закончена!

Но король, как будто никогда и не причислявший себя к поклонникам книг о Гауле, гневно ответил:

- Что значит почти? И вообще, кто же тебе, о ничтожнейший из моих слуг, сказал, что королю хочется прочесть твой очередной пресквернейший опус?

- Но владыке нравились…, - начал неуверенно камергер и тут же вынужден был прервать свою речь из-за слишком на этот раз громкого голоса государя.

- Несчастнейший из людей, - неистово завопил восточный правитель, - почему я, скажи на милость, обладая безграничной властью, не могу отправить на тот свет сейчас же, сию же минуту этого маленького негодяя? Ведь скажи я сегодня, чтобы его жалкую жизнь сравняли с землей – тысячи придворных нахлебников сию же секунду бросятся исполнять приказание. И ещё передерутся между собою за право быть первым. Посмотри на эти смоковницы, посмотри, камергер, они все мне сейчас высказывают покорность. Каждая из них знает, что только от моей и ничьей больше, слышишь, ничьей больше воли будет зависеть её дальнейшее пребывание на этой горе!

Камергер в тот же миг бросил взгляд на две близстоящие куцые фиги, стволы которых гордо высились над владыкой и, казалось, вовсе даже не помышляли о том, что прямо перед их острыми ветками прохаживает сам король.

- Так вот, вернемся же снова к этому непокорному негодяю, мой слуга! Завтра же я прикажу вывести его за пределы дворца, а его негодную мать – сослать в самый нищий конец государства!

Произнеся свои последние слова, он расплылся в довольной улыбке и уже более спокойным голосом, в котором, тем не менее, можно было ясно услышать тихие восторженные нотки, произнес:

- И подумать только, от одного только моего вздоха зависит целая человеческая жизнь!

Король остановился и облизал бледные от радостного гнева губы. Камергер знал, что в эти самые часы гордыня, постоянно обитающая в душе правителя, начинала потихоньку захватывать власть над его разумом.

- Ты знаешь, мой старый слуга, иногда мне даже страшно подумать, насколько сильна моя власть, - тихим шепотом произнес король, будто и в самом деле страшась своего величества, - я ведь и тебя могу…

И в его глазах появилась злорадная усмешка, словно он хотел проверить, насколько сильным окажется всегдашнее смирение его слуги. Камергер же, далеко не обделенный разумом и знавший наверняка, где и над чем его государь может властвовать, только легонько улыбнулся и таким же тихим убаюкивающим голосом, прошелестел:

- Вы обладаете удивительным даром предвидения, владыка. Ведь доподлинно известно, что без вашего приказа даже волос на голове не смеет пошевелиться. И все же…

- И все же что? – ещё тише прошептал владыка, чувствуя, что в голосе покорнейшего камергера наконец-таки проступила наружу маленькая бунтарская жилка.

- И все же есть одно живое создание, над которым власть его величества совсем не имеет силы.

Король, слишком удивленный этой не имеющей покорности реплике, даже не успел хорошенько разозлиться.

- И как, и кто, - запинаясь протараторил он, - и кто же этот несчастный? Наверное, твой дряхлый кот?

- Нет мой владыка, мой бедный усатый старик, у которого ваше чадо так любит вырывать шерсть, здесь совсем не при чем. Более того, бунтарь этот вызывает у вашего величества гораздо большую симпатию, нежели ваш преданнейший слуга. Хотя только последний имеет над ним безрассудную власть. Ибо счастливчик этот любимый вами Гауль.

Правитель Товании, обычно отличавшийся умением быстро мыслить, на сей раз непростительно долго подбирал слова. Он понимал, что слуга его как никогда убедительно прав. И все же гордое королевское сердце было почему-то совершенно уверенным в том, что камергер в этот вечер дозволил себе зайти немногим дальше отмеренной ему границы.

- Ты, тывой чудеснейший Гауль завтра же, нет сегодня, сегодня же, - заикаясь от подступившей к горлу ярости прорычал король, - он сегодня же, сию же минуту вновь превратится в отвратительного мерзавца. И даже, даже свое имя он сменит и станет зваться Халаль!

С последними словами к владыке вновь вернулось замечательнейшее расположение духа. Более чем удовлетворенный своим решением он направился обратно ко дворцу. Бедный же камергер, оставшись наедине с серой молчаливой великаншей-горой, разразился громкими истошными рыданиями.

***

Весь последующий месяц он был занят только тем, что заново переустраивал судьбу своего драгоценнейшего героя. И чем ближе он подходил к концу романа, тем все большей ненавистью возгорался ко вновь падшему Халалю. Написав, наконец, последнее слово, он в раздражении швырнул рукопись на пол и с силой, присущей отчаявшемуся сердцу, принялся топтать её ногами. И если бы первый государь вовремя не прислал бы за ней гонца, камергер, наверное, совсем лишил бы её жизни.

Наш же король, прочитав новое творенье преданного слуги, пришел в полнейший восторг. Однако связано это чувство радости было отнюдь не с новым сюжетом. Пожалуй что, впервые за свои недолгие тридцать три года он вдруг почувствовал, что обладает абсолютнейшей и непогрешимой властью над всем движимым и недвижимым существом.

В тот же вечер, снова выйдя к любимым смоквам, только на этот раз без камергера, ибо последний ещё днем успел отравить себя ядом, владыка всея Товании посмел посмотреть на самую вершину горы. Ещё недавно она вызывала в нем чувство глубочайшего уважения и, более того, опасения и некоей покорности. Теперь же он смотрел на неё как на абсолютно равное себе существо. Государю даже показалось, что он вытянулся в этот день на несколько голов, настолько его сердце сейчас было одурманено собственным величием.

Но, уже почти собираясь обратно в палаты, король случайно заметил, что на одной из самых ближайших к нему фиг почему-то нет ни одного плода.

«Вероятно, эта красавица находится в слишком юном возрасте», - подумал про себя государь, но тем же сердцем почувствовал что-то неладное, должное произойти в самое ближайшее время.

И действительно, уже на следующий день старший садовник не смог обнаружить ни одной смоквы на фигах. Не принесли смоковницы плодов и через день и даже через месяц. Расстроенный король, привыкший каждое утро получать на завтрак сразу несколько десятков сладких плодов, долго не мог оправиться от подобного поведения своих любимиц и даже перестал выходить к ним по вечерам.  Целыми длинными восточными днями сидел он в совершенном одиночестве в своей огромной холодной спальне и о чем-то беспрестанно думал. Наконец, в одну из мартовских ночей, всегда славившихся особой, приятной телу весенней прохладой, он, взяв с собой под руку первого садовника, вновь отправился к фигам. Подойдя к подножью горы, он, прислонившись носом к ветви самой высокой смоковницы, громко, насколько позволял ему дрожащий от отчаяния голос, прокричал:

- Я прошу вас, нет, я приказываю, чтобы завтра уже к утру на ваших ветках висели плоды!

- Но ваше величество, - залепетал объятый страхом садовник, - они же просто деревья, а потому не могут подчиняться человеческой воле.

- Не человеческой, а царской! – в яростном запале продолжал кричать король, - ты понимаешь, царской, болван! Только по одной лишь воле моей тебя самого завтра же превратят в смоковницу и заставят каждый день приносить мне плоды! А вместо тебя я поставлю садовником эту гору.

- Но она ведь совсем мертвая, повелитель, - едва слышно прошептал садовник, все ещё надеясь, что его величество сможет войти в разум.

- Мертвая, говоришь? Завтра же она будет у меня видеть, дышать и даже смеяться, - горделиво улыбаясь, ответил тованский властелин, видимо, совсем потеряв рассудок от завладевшего его нутром тщеславия.

Но как только с бледных уст его слетело последнее слово, в воздухе послышался тихий, едва различаемый смех. Спустя всего лишь несколько секунд он стал более громким и отчетливым, а по прошествии минуты уже во всех уголках Зеленой долины главенствовал дикий скрипучий хохот, будто какой-то древний великан проснулся от долгого сна и начал безудержно радоваться жизни.

Тованский же король, ещё несколько мгновений назад твердо уверенный в своем непогрешимом величии, завыл от объявшего его ужаса и бросился в дворцовые покои. Бледный от испуга садовник тут же поспешил последовать его примеру.

Однако смех горы продолжался недолго. Через четверть часа в восточной стране вновь воцарился привычный покой.

Нужно заметить, что к крайнему удивлению всей дворцовой челяди, случай этот вовсе не произвел должного впечатления на короля. На следующее же утро владыка опять вышел к горе и вместо того, чтобы отвесить грозной вершине глубокий поклон, дерзко погрозил ей и теснящимся на её просторах смоковницам хиленьким кулачком.

Но фиги лишь игриво помахали ему своими изящными ветками. Выждав ещё три дня и не получив заветных плодов, король снова послал за садовником.

- Раз эти бездельницы осмеливаются дерзить королю, их необходимо немедленно вырубить, - провизжал с порога владыка.

- Мой повелитель, но вы забыли, что они являются главным украшением нашей горы! – попытался снова вразумить государя главный хранитель жизней королевский растений.

- Ты говоришь украшением? Пусть тогда будут главным её позором! - прогорланил властелин мира и тут же, хитро прищурив глаза, произнес уже тихим, почти подобострастным голосом, - а ведь ты прав, ты прав, мой дорогой. Какой же ты умница! Ведь смерть для этих лентяек – слишком простое занятие. Мы должны уничтожить их красоту, чтобы все: и я, и ты, и мои потомки, - все видели, до чего же может довести непокорность королевской воле. Придумай же, придумай же, мой милый, такое средство, благодаря которому их красота навечно канет в лету.

И в глазах правителя Товании появился безумный восторженный огонек. Он словно сейчас же представил, насколько чудовищными станут смоковницы после осуществления его задумки, и от этого в сердце его снова проскользнула мятежная гордыня.

Бедный же садовник весь день был вне себя от чувства глубокой жалости к ни в чем не повинным деревьям. Но тот же трепетный животный страх, который внушал одним лишь своим видом король, заставил его вечером того же дня набрать в мешок сыпучий песочный яд и отправиться вместе с двенадцатью своими помощниками к горе.

Приблизившись вплотную к дворцовой гостье, он осторожно ещё раз окинул взглядом красивые, полные жизни смоковницы, облеченные в пышные зеленолиственные наряды. Только почему-то на этот раз цветущий вид их не вызвал у садовника восхищения. Напротив, их горделивые бесплодные ветви, которыми они так привыкли любоваться на ветру, чем-то напомнили ему белоснежные руки его величества, всегда так безжалостно расправляющиеся со своими неверными подданными.

Быстро зачерпнул он из мешка маленькую горсточку яда и бросил в самую ближайшую фигу. Тотчас же её прекрасный коричневый стан покрылся сухой безобразной коркой, а сочные листья превратились в сухие развалины.

По прошествии часа от великолепнейшей из земных долин осталось одно лишь грустное эхо.

Вечером этого же дня восточный повелитель почувствовал неведомую ему доселе телесную слабость. Весь следующий день он пролежал почти без движения в своей огромной холодной спальне и только к ужину решился наконец выйти в тронный зал, где его уже поджидали озадаченные слуги.

Все последующие месяцы король также провел в кровати. Некогда прекрасно выделанная крепкая фигура владыки, бывшая всегда его гордостью, буквально растаяла на глазах. И в скором времени из беспрестанно цветущего властелина мира он превратился в дряблого согбенного старика. Его тело стало настолько худым и безжизненным, что напоминало теперь одну из засохших смоковниц, коротающих свой век на той же королевской горе.

Самые верные из царских слуг рассказывали потом, что владыка в последние несколько дней своего правления стал неизъяснимо учтив и добр к ранее гонимой им челяди и даже распорядился выдать из своей сокровищницы каждому дворцовому жителю по тридцать золотых талантов.

Более того, неожиданно для всех он вдруг вспомнил о покойном старшем камергере, безжалостно погубленном его величием, а точнее, о его испорченном произведении. Дышащий в уста смерти правитель приказал своим скороходам отправиться в книжные лавки Товании и забрать оттуда последнее творение писателя-горемыки. Все добытые книги владыка велел сложить на самой вершине горы и предать огню.

Уже в самый день смерти король внезапно встал со своего огромного дубового ложа, устланного белыми, как сама смерть, простынями и, опираясь на толстую слоновую трость, вновь вышел навстречу к смоковницам. Их уныло-засохший вид, с которым они смотрели на каждого подходящего к горе человека, вызывал одну лишь горькую жалость. Вот и владыка, едва взглянув на некогда цветущие фиги, тут же разразился громким удушающим гордыню плачем.

- Как же это чу-чудесно, - всхлипывая на каждом звуке простонал он тайному собеседнику, которым по всей видимости, мог быть только ушедший в небытие старший камергер, - как же это все-таки чудесно, когда смоковница приносит плоды.

Он обернулся к своему огромному великолепному дворцу, стены которого были выделаны из тончайшего испанского золота, к своим бескрайним владениям, простирающимся на все четыре стороны света. И если раньше это видимое свидетельство собственного величия наполняло его существо неукротимой жгучей гордостью, то теперь огромные земли, устланные человеческими костями, вызывали в нем лишь чувство глубокого отвращения.

- Когда смоковница приносит плоды..., - повторил смиренно король и захромал обратно в глухую открытую пасть золотого дома.

Через три часа владыка находился уже в сколоченном наспех алмазном гробу. Теперь он был лишь бледным, высохшим одиноким стариком, уныло лежащим среди несметных сокровищ и покорнейших слуг, которых он уже не мог взять с собой.

***

На смену Первому королю в скором времени пришел гонимый им когда-то наследник, который так же, как и его отец, был нестерпимо жестокий к миру. Второй владыка, для которого засохший сад родителя стал в одночасье символом проклятия, не захотел жить по соседству с горой. В первый же день восшествия на престол он велел построить новый царский дворец подальше от Зеленой долины, а прежний приказал сравнять с землей.

Что же касается горы, где обитали по-прежнему бесплодные засохшие фиги, то в очень скором времени она превратилась в место захоронения самых гадких отходов. Там, где когда-то стоял дворец, образовалась маленькая фермерская деревушка. Жители её каждый день безжалостно выливали целые ведра помоев на ветви и без того безобразных смоковниц, пока они окончательно не скрылись под грудой самых невыносимых отбросов.

И забыли жители Товании о Первом короле и о его дивных смоковницах. Ведь, как известно, людскому уму свойственно вспоминать только очень хорошее, или же, напротив, ужасно плохое. А о тех, кто не оставил после себя ни худых, ни добрых плодов, забывают на вечные веки.