ГЛАВА ПЕРВАЯ

 ПРОДАЙ ДОМ, КУПИ КОРАБЛЬ

Июнь 1917 года

 «Хочешь рассмешить Бога — расскажи ему о планах на завтра», — вспомнил Борис пословицу и мечтательно улыбнулся.

Завтра его полк уходил на передовую германского фронта. Предписанием Ставки капитан Борис Шелест исключался из состава части и направлялся в Петроград.

Он торопился, почти бежал на станцию, был полон решимости втиснуться в ближайший эшелон,  чего бы это ни стоило. В Петроград! Туда, где Анастасия, где друзья! История выходила сказочной: Бориса вызывали на курсы при Генштабе.

Он пытался представить, как должна выглядеть аудитория, где предстоит учиться… Светло, чисто, сухо — грех в рай проситься. Лектор за трибункой бубнит что-то, дрёма сладкая вокруг. Никакой неугомонной немчуры, что палит из всех калибров, швыряя снаряды, иногда больше чемодана. Никаких беспощадных людей, которые каждый день, каждый час, с непостижимым упорством пытаются убить тебя. Наплевать, что ты даже не знаком ни с кем   из них, никогда не был в Германии и не собирался… Бред какой-то, бессмыслица. Но ведь годами, годами…

Перед станцией Бориса настиг испуг: вдруг он во сне? Тогда не просыпаться — холодела душа. Пока не доберётся до Петрограда, не увидит Анастасию — ни в коем случае не просыпаться!

Самым верным способом попасть в столицу было ранение: носилки, госпитальный поезд, больница. Таким образом он уже имел счастье погостить в городе.

Вот и станция. Толпы военных на перроне. Гул голосов, ругательства, мат. Клубы табачного дыма, в нос бьёт запах прелой шерсти, онучей.

Паровоз под парами, забитые людьми вагоны — Борис ринулся к ним с бесцеремонной решительностью. Не представляя, что может его остановить, добрался до поручней, стал энергично протискиваться внутрь.

Эфес шашки больно ударил под рёбра. Злого умысла не было: какой-то неуклюжий кавалерист прётся, сволочь, в Петроград напролом.

Бесшабашная радость накрыла Бориса: боли в боку можно верить — он не во сне!

Это был его день. В переполненном вагоне неожиданно освободилось место на лавке. Втиснулся, сел. Прислонился спиной к перегородке, закрыл глаза. Подумал о машинисте: можно было бы уже и трогаться.

Кто-то поманил счастьем. Бескорыстно, как в детстве: улыбка матери, солнечные лучи сквозь листву, тёплая ласка речной воды. Теперь счастье там, где Настя…

Они познакомились год назад, летом. Случайно оказались на маленьком дачном пароходе третьего класса. Случайно сели на деревянные скамьи друг напротив друга. Встретились взглядами, замерли, позабыв о приличиях.

Кто-то из пассажиров протискивался с чемоданом между ними. На какое-то время они опомнились, отвели глаза. Думали теперь только о том, что случилось.

Снова встретились взглядами, будто узнали друг друга. Словно были уже вместе, где-то в других жизнях и были счастливы.

На первой остановке парохода сошли на берег. Какой-то парк. Аллея. Шли, держась за руки. Молчали. Когда аллея кончилась, остановились. Борис назвал своё имя, она — своё…

Вагон дёрнулся. Поехали. Поезд тяжело набирал ход. С каждой минутой Борис удалялся от фронта. Завтра там будут стрелять не в него. Так распорядилось командование. Целых три месяца не его очередь умирать.

Ему дико было вспоминать, как юнкерами горевали, что не успеют на фронт. Ожидалось, что война продлится не больше двух-четырёх месяцев. Это же невозможно при современном оружии — воевать дольше! Все эти пушки, пулемёты — сверхбыстрые орудия смерти — могут в самое короткое время выкосить всех солдат всех армий.

Жгучей завистью провожали уходящих на фронт: толпа на вокзале засыпала их цветами, конфетами, благословляла иконками… Юнкера страдали — опоздают, не успеют себя показать, отличиться.

В конце года вернулся с фронта первый знакомый офицер. Уставший до безысходности, посеревший лицом. Он вздрагивал от восторженных расспросов юнкеров. Сказал, что бои идут страшные. Гвардейская пехота сгорает быстрее соломы. Не хотелось верить.

На следующий год Российская империя отступала на восток. Прибывающие раненые офицеры скрипели зубами: на один наш снаряд прилетает пять германских. На одно русское тяжёлое орудие приходится десять вражеских. Они косят нас металлом, мы затыкаем бреши телами солдат. Кто виноват!?.

Ещё год прошёл. Большинство из тех, кто первыми уходили на фронт под музыку, цветы и улыбки, кому безмерно завидовали юнкера, погибли или ранены.

Вы рвались на фронт, юнкера? Извольте… Апокалипсис бомбардировок. Оглушённые, засыпанные землёй в окопах. С тупым упрямством — война вопреки всему. Будто трёхжильные, заговорённые, а друзей всё меньше...

Гранаты не взрываются из-за негодных капсюлей. Смертей и так сверх всякой меры, а за нелепые — обидно страшно. Мечта — найти ублюдков, кто капсюля эти делал, кто на них нажился, — и под пулемёт.

Оплошал в штыковой атаке. Пуля в плечо. Потом немец, сволочь ловкая, достал ножом в бок. Ещё посмотрел на Бориса как-то по-детски обиженно, когда пули револьверные из него душу выколачивали. А как он хотел?

Повезло, покалечился не сильно. Долечивался в госпитале Петрограда. Анастасия навещала ежедневно. Окружила нежными заботами.

Поправился. Дали отпуск. Три недели сплошного, без пятнышка счастья. Настя, солнце, весна, прогулки в парках, интересные встречи. Ужины, болтовня далеко за полночь за партией в винт. Последние дни отпуска жил лихо и размашисто, как купец в загуле.

Вокзал. Настя с печалью в уголках глаз уговаривает не дразнить смерть, не говорить лишнего, иначе судьба подслушает и исполнит.

Гудок паровоза. Она перекрестила его: спаси тебя Бог…

Перебирая свои драгоценные воспоминания, Борис погружался в сон. До него долетал тихий разговор компании офицеров:

—   Если перемен не будет, резня начнётся, какой не было…

—   Ничего не начнётся… Поболтают, и всё по прежнему останется.

—   Не останется. Хуже смерти не будет, а от бунта не уйдём. Люди другими стали. После германского фронта не испугаешь… Дольше терпишь — больнее бьёшь…

—   Самое плохое — не за что зацепиться, чтобы судьбу повернуть. Крепости сдаём, пушки без снарядов, резервы куда-то исчезли...

—   Что в Ставке говорят?

—   Назначают виновников разгрома. Наперегонки ищут предателей, шпионов, которые все несчастья сотворили…

—   Простите, а как же евреи?

—   Виноваты, конечно. Все поголовно...

—   Такое начальство в воду не грех…

 

*  * *

Утром Борис уговорил одного из офицеров поменяться местами на лавке и оказался у окна.

Поезд медленно полз вдоль перрона. Встречающих было не много, Анастасию он увидел издалека.

Пышные каштановые волосы уложены скромной причёской. Большие, тёмные, в волнении распахнутые глаза. Родные ямочки на щеках. Она стояла рядом с другом его детства — Семёном Сцепурой, рослым широкоплечим мужчиной в новеньком щегольском пальто.

Борис протолкнулся к выходу из вагона. На перроне обнял Настю, приподнял её и немного покружил. Потом замерли, глядя друг на друга. К действительности вернул гудок паровоза. Борис вспомнил о верном друге, который терпеливо стоял рядом.

—                       Сменим декорации, — сказал Сцепура, указав на лавочку с вывеской «Продажа съестных продуктов воинским чинам». — Пообедаем в ресторане. Позволим себе буржуазную роскошь не стесняться в деньгах.

Семён широко улыбался.

«Всё тот же лихой разбойник», — радуясь встрече, думал Борис. Так с симпатией отзывался о Сцепуре командир полка: «Дуэлист, гулёна, азартен и удачлив в своих начинаниях… На таких гусарах добрая слава армии и держится…»

В ресторан отправились на извозчике. Приказали ехать к «Медведю».

Город казался чудесным, как прежде. Улицы без войны, величественные фасады зданий, экипажи, нарядные дамы, весёлые лица детей, вывески, куда-то манящие.

Борис не стал всматривался в детали. Незачем. Праздник! Надо выбирать, кем хочешь быть больше: беззаботно счастливым или расстроенным результатами своей налюдательности.

В пути болтали о каких-то пустяках и скоро приехали.

Лучшие часы жизни никогда не притормозить.

Ресторан встретил безупречными манерами величественных швейцаров, мраморными колоннами, пальмами в кадках.

Прошли в зал. Окинули взглядом обстановку. Поразительно…

Куда-то подевалась прежняя изысканная публика. Исчезли великосветские дамы, щеголеватые предупредительные кавалеры, утончённые барышни. Бесследно испарились, будто не было.

Остановились на входе, как в стену упёрлись.

В ресторане был шабаш.

Столы ломились от дорогих вин и закусок. Внешне вроде как раньше, только изобилие было кричащим.

Публика вела себя шумно. Неожиданно много оказалось людей одетых безвкусно, вплоть до вульгарности. Бросались в глаза какие-то неправдоподобные военные, ряженые, выставляющие напоказ новенькие кителя и погоны.

На нескольких столах демонстративно лежали туго набитые бумажники, украшенные позолоченными гербами   с коронами нескромных размеров. У одних владельцев кошельков был важный вид и надменный взгляд. У других — торгашеские рожи с бесстыдно-жульническими глазками. Первых от вторых отделяла доза принятого алкоголя и степень последовавшей расслабленности.

Дамы кавалеров были им под стать. Про таких мать Бориса говорила «с блеском крупных бриллиантов в немытых ушах…»

В заведении безумствовали герои тыла. Вчерашние биржевые зайцы, копеечные ростовщики, жалкие прохо- димцы — те, кто внезапно обманом и воровством разбо- гател на военных поставках. От некоторых просто разило деньгами.

Поначалу захотелось убраться из ресторана, но, приглядевшись, Борис обнаружил в глубине зала несколько столов, где находились компании офицеров с дамами. Намётанным глазом он определил в них настоящих вояк, а не тыловую сволочь.

—   Есть близкие нам люди, — сказал Борис. — Составим компанию? Мест свободных достаточно.

—   Загуляем! — решительно кивнул Сцепура. Анастасия настороженно посмотрела на него. Семён ответил чистым невинным взглядом:

—                       Милая Анастасия Павловна, не хмурьтесь. Сегодня без лихости. Никаких роялей с балкона…

Они заняли столик.

Сцепура, заметив смущение Бориса публикой, сказал:

—                       Дредноут Российской империи дал течь. В таких случаях из тёмных трюмов наверх устремляются крысы, хлам всякий, грязь и жуть...

Принесли заказ. Один из первых тостов Сцепура поднял за славянскую решимость покончить с тевтонским варварством. После стал выпытывать у Бориса, не стяжал ли он славу спасителя Отечества и не объявил ли его кайзер личным врагом?

Борис не поддержал шутливого тона, его расстроил вид бессовестной гульбы разного рода жуликов.

—                       Знаешь, сколько получают нижние чины нашей армии на фронте? — спросил он Семёна. — В сырых окопах, на сухомятке, под регулярными обстрелами?.. 70 копеек в  месяц! Среди них есть хорошие кузнецы, плотники.  В мирное время и 50 рублей зарабатывали. Могли жить счастливо, детей растить в достатке, солнцу радоваться. Нет им никакого смысла в этой войне, даже самого никчёмного. Горе одно…

Семён молчал, давая другу высказаться.

—                       Спрашивал я солдат, — продолжал Борис, — какого лешего, православные, страдаете, себя не бережёте, друзей хороните? Самые образованные утверждали, что за сербов стоим, которых австрияки обижают. Один даже про убиенного «эрц-герца» что-то припомнить пытался. Многие вообще ничего внятного промычать не могли. Будто блажь царю пришла «серую скотинку» на убой вывести…

Да что солдаты? Я — офицер и то перестал понимать, почему мы часто действуем без надобности, без плана, без смысла.

Генералы воинственные рожи строят. Делают вид, будто какие-то хитроумные планы исполняют, фальшивые доклады сочиняют, форму под новые награды дырявят.

От патриотических повизгиваний, с которыми войну начинали, не осталось следа, кроме стыда… Перед теми, кто погиб.

Борис замолчал.

—   Прав, — кивнул Сцепура. Он стал серьёзен. — Только беда масштабней. Подавляющему большинству народа в стране ничего не принадлежит… Права нет на свою судьбу влиять, на судьбу детей своих.

Беды извели многих, и развелось к топору зовущих… Усадьбы барские уже вспыхивают. Хозяйства, которые поколениями создавались, за пару часов разоряются в дым и пепел… И не жалко им… Я — не я, Россия — не моя…

Теперь давай не забывать, — продолжил Семён, — что в стране больше двенадцати миллионов вооружённых крестьян. Они ненавидят войну…

—   Как странно, — произнесла Анастасия. — Совсем недавно, в конце февраля, перед огромной толпой метался Керенский и искренне, с надрывом кричал: «Поклянёмся, что Россия будет свободна!» Толпа в восторге ревела:

«Клянёмся!» Будто солнце над страной всходило, новая, счастливая жизнь начиналась… Отчего всё так оборачивается?

Друзья промолчали.

Борис чувствовал — надо спасать радость встречи, уходить от мрачных разговоров — и стал расспрашивать Семёна о курсах при Генштабе.

Оказалось, трёхмесячные офицерские курсы военного времени не были главной  причиной отзыва Бориса  с фронта, он потребовался для участия в каком-то очень важном собрании.

Борис перестал узнавать друга: рассказывая о собрании, Семён явно недоговаривал что-то важное, уходил от прямых вопросов, обещал через неделю всё разъяснить.

—                       Может вы здесь масонскими ложами увлеклись? — гадал Борис.

—                       Во-первых, — спокойно пояснил Семён, — в деятельности масонских лож нет ничего предосудительного. Во-вторых, если будешь излишне любопытен — никогда тебе не стать масоном высокого градуса посвящения…

Наконец Сцепура заявил, что ему пора уходить. Расставаясь, он обнял Бориса:

—                       Молодец, что приехал. Меня последнее время настойчиво преследует чувство, что времени осталось очень мало.

—                       У кого времени осталось мало? — удивился Борис.

—                       У всех…

 

* * *

 Неделя пролетела незаметно.

Борис и Настя целиком посвятили себя подготовке свадьбы. Решили, что не будет никаких постов, исповедей, плача и долгих искренних молитв. Господь и так уже исполнил сокровенные желания — незачем его отвлекать. Цветы, торт, карета, свадебные обряды, застолье — всё будет cкромно.

До первого занятия на офицерских курсах оставалось ещё дней пять, когда рано утром в дверь постучал Сцепура. Он напомнил, что пора идти на собрание, о котором Борис честно позабыл.

Форма Бориса была наготове, он быстро собрался. Его выцветший френч выглядел ещё элегантно и позволял появиться перед обществом.

У подъезда ожидал щёгольский экипаж лихача. Поехали быстро. Сорок минут — и окраина города. Остановились у большого старинного особняка, рядом с которым стояло изрядное количество колёсных экипажей различных конструкций. Сцепура предложил извозчику поскучать пару-тройку часов.

По дороге Борис не задавал никаких вопросов. Он был несколько расстроен своими подозрениями в том, будто Семён что-то недоговаривает. Может, были на то служебные причины — тогда без претензий. В любом случае нет смысла подгонять события, если скоро всё само разъяснится.

Друзья вошли в особняк. На входе встречали два рослых штабс-капитана. Сцепура передал им листы с каким-то текстом и синими печатями.

—   Пригласительные билеты, — пояснил он Борису.

В холле, у гардероба и на парадной лестнице Борис увидел около трёх десятков человек. Большая часть из них были в форме различных воинских частей. Стояли группами, звучал гул разговоров, смех.

Среди присутствующих были знакомые Борису, но большинство он видел впервые.

Первым он узнал князя — известного юриста и общественного деятеля. Многие, веря молве, искали возможности хотя бы взглянуть на него, чтобы получить верное представление о безупречности внешнего вида. Невозмутимая вежливость князя могла бы служить примером скандинавским девушкам из строгих семей.

Невдалеке от князя, в группе военных, Борис увидел баловня судьбы и любимца аристократического Петрограда — ротмистра лейб-гвардии гусарского Его Величества полка. Он вёл жизнь праздную, но не беспутную, имел репутацию умницы и великосветского гулёны-социалиста...

Вдруг сердце Бориса радостно забилось: на лестнице стоял Михаил Андреевич Неверов, их с Семёном друг детства — Михась.

Много, конечно, утекло воды по речкам их детства. Михась послужил в кавалергардском полку, окончил авиационный отдел Петербургской офицерской воздухоплавательной школы, совершил многие десятки разведывательных вылетов на фронте, стал георгиевским кавалером… Его сбили над территорией противника — он сумел посадить неисправный самолёт и взорвал его. Через три дня вернулся к своим, приволок за компанию пленного австрийца.

Борис с Семёном радостно приветствовали друга…

— Как поживают рыцари воздушных турниров? — спросил Сцепура.

—                       Какие теперь рыцари… — поморщился Неверов. — Испарилось благородство в жажде мести. Сбитые самолёты, что сумели сесть, добивают на земле. Лётчиков, пытающихся спастись, расстреливают.

—                       Но ты ас опытный...

—                       Да… Самый ценный опыт тот, который не хотелось бы повторить.

Сверху раздался чей-то голос, призывающий всех проследовать в зал второго этажа усадьбы.

Друзья поднялись.

На втором этаже находился светлый театрально-концертный зал, мест на сто пятьдесят, большинство из которых были уже заняты.

Борис и Михась на какое-то  мгновение остановились  в удивлении — не ожидали увидеть собрание столь многочисленным.

—   Идёмте, — увлёк их за собой Семён. — В детстве вы были смелее и решительней, когда в удовольствие таскали с чужих владений ненужные яблоки.

По дороге к свободным местам Борис рассмотрел ещё нескольких знакомых. В первых рядах сидел полковник Котов, который молодые годы  провёл в Пекине, состоя  на службе в военной миссии. Борис имел удовольствие побывать в компании, где полковник завораживающе увлекательно рассказывал о далёком Китае, полном разных чудес.

Узнал он ещё одного мужчину пятидесяти лет — профессора Николая Ивановича Кантова.

Внешности профессор был заурядной. Вырасти он нос покрупнее — получился бы орлиный профиль. Однако нос с горбинкой был скромных размеров, и Кантов напоминал стреляного воробья, который широко пожил и близко по- знакомился с превратностями бытия.

Биография профессора была богата виражами. Закончил он Казанский ветеринарный институт, но с животными что-то не сложилось. Сделал карьеру золотопромышленника. На заработанные деньги не придумал ничего интереснее, чем снарядить полярную экспедицию. Позже стал участником освоения Северного морского пути.

Борис присутствовал на одной из открытых просветительских лекций, где Кантов, будучи уже профессором Московского императорского университета, рассказывал о ледяных пустынях, страшных ветрах, холодах и прочих прелестях полярной жизни, которые были интересны, потому что очень далеки и практически нереальны…

Столь разные люди и собрались в одном месте — это интриговало.

Участники собрания всё прибывали, не торопясь, занимали свободные места в зале. Впервые за всю поездку в Петроград счастливо мчащееся время стало для Бориса мучительно тягучим.

Наконец под одобрительный гул приглушённых голосов на сцену вышел полковник Василий Яковлевич Штурмин, офицер разведывательного отделения Ставки.

—                       Господа! — произнёс Штурмин. — Позвольте мне начать собрание. Оно не носит сколько-нибудь служебного характера. Предстоит разговор среди товарищей. Нужно принять решение единомышленников. Не думаю, что это будет трудно. В этом зале немало друзей детства. Кто-то знаком с кадетского, юнкерского училищ, академии. Другие воевали вместе. Есть близкие и дальние родственники.

В любом случае каждого из вас рекомендовали позвать на собрание люди хорошо вас знающие, доверяющие вам, желающие вашей компании.

Безусловно, для подготовки нашей встречи пришлось воспользоваться личными связями, некоторыми служебными возможностями. Полагаю, я имел на это моральное право. Службе России я отдал сорок лет жизни. Война отняла у меня двух сыновей, нескольких родных и много близких мне людей.

На Россию надвигаются тяжёлые времена, каких ещё не было. Многие высокие сановники, управляющие страной, не хотят этого видеть.

Деятельные честные люди в большинстве своём отстранены от влияния на ситуацию в стране. Им отводится роль слепой лошади на молотильном приводе. Считаю недостойным удовлетворяться этой ролью. Даже служивый человек рождается свободным и открытым всем стихиям.

Штурмин говорил чётким голосом, неторопливо, делая короткие паузы.

—   Не буду, однако, утомлять вас общими рассуждениями, — продолжил полковник. — Перейду к фактам.

Немцы оттесняют нашу армию к тому рубежу, с которого мы начинали войну в августе четырнадцатого года. Получается, что подданные Российской империи три года подряд напрасно проливали кровь и отдавали свои жизни. Лёгкая, справедливая, победоносная война, как нам её представляли, обернулась бессмысленной бесконечной бойней, не несущей народу ничего доброго.

Верховной власти перестали верить: сначала царю, сейчас — бесноватому Керенскому.

После отречения Николая Второго прокатилась волна убийств офицеров. Виновные в этом не наказаны. Никто даже не потрудился установить точное количество погибших офицеров. Преступления, оставшиеся безнаказанными, обязательно повторятся.

Война надоела всем, кроме тех, кто бесстыдно на ней наживается. Всё больше солдат дезертирует. Фронт рассыпается. Полное разложение армии — вопрос месяцев.

В тылу — гомерическое казнокрадство, циничное неправосудие, безграничная наглость чиновников, стремление удержать страну в темноте.

Все эти беды затягиваются таким чудовищным узлом, что скоро его возможно будет только разрубить…

Надеяться далее на нынешних правителей бессмысленно. Они не потрудились поискать выход из кризиса. Не существует сколько-нибудь серьёзных планов спасения страны. Ощущение такое, будто в правительстве засели люди, — либо враждебные России, либо ими овладело коллективное безумие.

Лично я, господа, с неуважением, вплоть до брезгливости, отношусь ко всякого рода революционерам. Убеждён, что эта публика большей частью властолюбцы, авантюристы, мошенники, люди в чём-то жизнью обделённые.

Но власть! Она своей дурью, жадностью, а более всего бездействием просто навязывает людям идею революции. Насильно подводит к мысли, что с произволом и бардаком в стране возможно покончить только решительным ударом, выкинув всю эту сиятельную сволочь на панель, где ей сегодня и место.

Завтра место ей будет на эшафоте.

Множится количество людей, особенно среди фронтовиков, считающих, что терять нечего, что любые перемены в стране могут быть только к лучшему.

Усиливается ощущение безнадёжности, заставляющее опускать руки и пассивно двигаться по течению — пусть на скалы, пусть в пропасть. Повсюду открыто раздаются голоса о том, что даже в случае победоносной войны Россию ожидает новая революция.

Несёмся по неизвестному пути. Судьбу страны пока не разглядеть. Не видно дальше первого поворота. Дорога скользкая, вдоль крутых обрывов. Кучер то ли пьян, то ли дурак. С обочин стреляют.

Если у властей нет плана спасения для всех — этот план должен быть у тех, кто готов самостоятельно поза- ботиться о своих родных и близких.

Подчёркиваю — речь идёт именно о родных и близких. Никто из присутствующих здесь не уклонялся от выполнения своего воинского долга и, уверен, не будет это делать впредь. Если есть нужда или польза стране — план личного спасения солдата дело далеко не первой важности…

Мы напряжённо искали направление приложения наших усилий, где способны хотя бы что-то изменить в будущем для любимых нами людей. Кажется, мы нашли…

Сейчас нам не предсказать, какие сухопутные границы будут отрезаны для перехода беженцев в ходе военных операций армий враждебных нам государств или в каких областях могут начаться революционные столкновения.

Ситуация сама подсказала  выход:  нам  надо  купить  в складчину парочку пассажирских или грузопассажирских кораблей. Потом, согласно бесценному опыту Генерального штаба, — война план покажет…

Россия омывается двенадцатью морями, которые принадлежат трём океанам. Найдётся порт, откуда на этих кораблях наши родные и близкие могут быть эвакуированы в безопасное место, где они пробудут до тех пор, пока в страну не вернутся спокойствие и порядок…

В  зале   воцарилась   недоумённая   тишина:   купить  в складчину корабли? Не ослышались ли?

Стали перешёптываться: дичь, какие корабли?.. Империя прочно стоит на ногах. В этом году победим немцев! Бардаком в армии скоро накушаются все… Преодолеем… Дезертиров, смутьянов — переловим... Заживём! Как прежде…

Штурмин спокойно выждал паузу, дав присутствующим обменяться первыми впечатлениями и продолжил:

—   Сначала, как и многие в зале, я оторопел от такого предложения. Потом крепко подумал и  нашёл идею с покупкой кораблей разумной и заслуживающей внимания.

Более того, пока мы готовили это собрание, на первый, хотя и небольшой пассажирский пароход, уже собрали средства.

Приведу пример в пользу высказанного предложения. Тётка моя, жившая в южной Польше, в одном из красивейших мест Российской империи, лишилась в ходе войны своего имения и богатейшей коллекции бесценных полотен живописи.

Она бежала в Россию, продала своё имение под Киевом и внесла всю вырученную сумму в предприятие по покупке кораблей. В мирное время тётка была натурой своенравной и прижимистой. Сейчас мою родственницу уговаривать не пришлось. Пережитые беспорядки и пожары сглаживают шероховатости характера, расширяют кругозор.

Господа, — закончил свою речь полковник, — объявляю перерыв собрания для обмена мнениями — полтора часа…

После перерыва один из авторов идеи покупки кораблей — капитан второго ранга Барков ответит на ваши вопросы…

Борис, Семён и Михась вышли на улицу, не торопясь направились прогуляться по дорожке вокруг особняка.

—                       Как вам предложение скинуться на парочку океанских лайнеров? — спросил Борис.

—                       Надо брать, — ответил Сцепура. — Хорошие люди советуют. Для доброго дела их рекомендаций достаточно.

Михась скептически хмыкнул:

—                       Просто, как в кабак сходить! Отчего бы тогда не парочку гидроавианосцев взять? Я, например, самолёты люблю.

—                       Гидроавианосец — это значительно сложнее, дороже и совсем не комфортно, — терпеливо разъяснял Семён. —  Строить  его  чертовски  долго,  а  на  рынках  в свободной  продаже  таких  кораблей  нет  —  смотрел  я объявления в газетах. Вы пока думайте, думайте. Вопросы зададите после перерыва. Пытайте не меня, а авторов идеи.

Друзья замолчали.

Борис размышлял о том, насколько беды, о которых рассказывал Штурмин, действительно реальны. Если он прав, то корабли могут пригодиться. Надо будет спасать Настю, близких людей…

К тому же и средства он может найти. Давно хотел продать небольшое имение под Москвой, что досталось в наследство от деда: в детстве проводил там каждое лето… Любой выход во двор или в парк — приключение. За каждым кустом, под камнем, в траве — что-нибудь удивительное, а то и вовсе чудо… Восторг от ласки верной собаки, от первого чувства взаимопонимания с лошадью, от пойманного ужа…

Теперь нет.  Жизнь, она идёт с потерями. Почти никто  в этом имении его не помнит. Бывшая территория детства даже отпугивает — там живут навязчивые тоскливые воспоминания о навсегда ушедших родных....

—   Господа офицеры! — раздалось с крыльца усадьбы. — Собрание возобновится через десять минут. Прошу всех проследовать в зал.

Друзья вернулись. Место за трибуной на сцене занял высокий морской офицер: лет за тридцать, мягкие интеллигентные черты лица, коротко и изящно подстриженные усы и борода.

—   Барков Артём Викторович, — представился он, когда зал заполнился. — Поддерживаю предложение купить корабли. Готов ответить на ваши вопросы.

—   Сколько будет стоить каждый из кораблей? — спросил первым молодой поручик.

—   Точно пока неизвестно, — отвечал Барков. — Всё зависит от суммы, которую удастся собрать. Чем больше она будет — тем лучше и комфортнее будут корабли, тем тщательнее мы подготовим их к плаванию.

—                       Какую сумму надо внести?

—                       Определённой и обязательной величины личного взноса нет и не будет. Каждый решает сам. Все, кто сейчас присутствует в зале, уже приглашены на эти корабли, даже если они не внесут ни копейки. Значит, потом помогут чем-то другим общему делу. Никогда не угадать, что более потребуется в будущем: деньги или крепкие руки, или какие-то знания, умения.

Повторю за господином полковником: на один корабль мы уже собрали средства. Правда, речь пока идёт о корабле малого тоннажа…

—                       Кого можно будет взять с собой на эти корабли?

—                       Свою семью. Всех родных. Если желаете пригласить кого-либо ещё — заранее уточните наши возможности.

—                       Корабль — это не карета…

—                       Мне известно.

—                       Трудно даже представить, что это возможно: скинулись с приятелями — и купили пароход...

—                       Отчего так? Вспомните русско-японскую войну, горечь от потери нашего Тихоокеанского флота. Чтобы создать новые корабли взамен погибших, в России объявили о сборе добровольных пожертвований. Откликнулись все сословия, все слои населения. Деньги поступали даже от соотечественников за границей. Кто чем мог… Крестьянин нёс свою копеечку, Московский земельный банк — 50 тысяч рублей, граф Шереметев — 200 тысяч… К началу 1910 года собрали более 17 миллионов рублей. На эти деньги построили девятнадцать крейсеров, четыре подводные лодки, создали под Севастополем авиашколу, закупили несколько десятков аэропланов, и много на что ещё хватило… Не удивляйтесь, что я хорошо это помню — привлекался для работы в соответствующем комитете.

Конечно, взялись мы тогда всей страной. Но сейчас нам не крейсера нужны... Скажу коротко: предварительно мы оценили наши совместные финансовые возможности — есть все основания полагать, что нам будет по плечу покупка двух гражданских пароходов.

—   Какая команда будет на кораблях?

—   Своя. Среди нас достаточно опытных моряков. Разберёмся, когда вопрос станет насущным. Можем пригласить надёжных людей и хороших специалистов из числа своих знакомых. Предлагаю пока не обсуждать проблемы, которые ещё не видны из дня сегодняшнего.

—   Господин капитан второго ранга! — встал с места седой прапорщик. — Ежели беды и несчастья минуют Россию, во что я искренне верю, — зачем нам эти корабли?

—   Это естественно — жить долго и счастливо, — улыбнулся Барков. — Мы готовимся к худшему развитию событий. Если ошибёмся — это будет поправимо.

После войны возьмём отпуска или отставки, совершим на наших кораблях великолепное кругосветное путешествие. Куда хотим, как хотим…

Можем сдать корабли в аренду. Или организовать свою грузо-пассажирскую линию, иметь неплохой доход. Да мало ли… Когда нагрянет счастье, от которого нельзя отбиться, и удача начнёт упрямо преследовать — как-нибудь разберёмся...

Вот если господин полковник в своих опасениях окажется прав, то наши возможности спасти родных и близких могут оказаться сильно ограниченными. Это угроза ошибки непоправимой…

Дальнейшие вопросы и ответы Борис слушал вполуха. Сладко думалось о том, как было бы волшебно после венчания с Анастасией прямо из церкви лихо укатить в свадебное путешествие за границу. Он бы сумел подобрать самую роскошную коляску…

Вот только война, служивый... Не проехать, не добраться до музеев, замков, парков. Да и в мирное время такая поездка стоила бы целое состояние, вряд ли бы Борис на неё решился.

Поэтому извольте в деревню, в скромную усадьбу, пока вы её на корабельную каюту не променяли. Там тихо, уютно… Они с Настей вдвоём, пылает камин, из широкого окна виден лес… Какая может быть заграница?!. Уговаривали бы даром поехать — сам послал бы с порога в дальнее путешествие.

Вернул Бориса к действительности голос Штурмина, который вновь занял место за трибуной.

—                       Господа! — говорил он. — Если у вас, ваших родных и близких возникнут дополнительные вопросы, можете задать их в усадьбе, в сигарном салоне, где в течение месяца ежедневно и круглосуточно будет дежурить кто-либо из лиц, посвящённых в наши планы.

Номер счета в банке, куда предлагается перечислять средства, — на листках-памятках, что лежат на столике при выходе из зала.

На этих же листках адреса офицеров инициативной группы в различных городах.

В общий фонд возможно внести наличные средства или ценные вещи. В так называемом дегустационном салоне усадьбы, который расположен  сразу за сигарным,  кассиры с охраной у сейфов будут дежурить круглосуточно в течение месяца.

И ещё, господа! Хотел бы обратить ваше внимание вот на что, — Штурмин чуть повысил тон. — Безусловно, все мы, находящиеся здесь, доверяем друг другу. Ничего тайного, противозаконного или заслуживающего какого-либо порицания мы не делаем и не собираемся…

Хотел бы, однако, просить вас, тщательно позаботиться о том, чтобы знание о наших планах не распространялось далее родных и близких.

Надо избегать слухов, которые дурачьё разное вокруг себя собирают или к которым пачкуны разные липнут. В излишней болтовне добрые начинания вязнут.

На этом считаю наше собрание оконченным. Благодарю вас.

* * *

 Когда друзья вернулись в Петроград и заехали за Анастасией, город пребывал в сумерках, но спать не собирался. Окна ресторанов, кабаков и кафе призывно горели. Гул кутежа выплёскивался через распахнутые двери на улицы. Столица провожала ещё один прошедший день. Вернувшиеся фронтовики выпивали за удачу и поминали погибших. Торговцы обсуждали сделки, чиновники — интриги.

Публика большей частью разгоняла хмелем дурные предчувствия — неясные и оттого ещё более пугающие.  В бесконечных разговорах и отчаянных спорах люди пытались предсказать завтрашний день. Словам, что носились в воздухе, мало кто верил…

Семён заказал для ужина отдельный кабинет ресторана «Кюба».

Помещение оказалось темноватым, с тяжёлым застоявшимся воздухом.

Подняли шторы, распахнули окно. Стало уютнее, свежее. Приятно расположиться отдельной компанией — никто посторонний не мешает своим видом.

Официанты быстро, с купеческими изысками накрыли стол. Аппетитный вид блюд начисто отметал любые разумные доводы против обжорства.

Разлили вино. Тост — «Стряхнём пыль со старой дружбы!»

Вечер летел сквозь беззаботные остроты, искренний смех, наслаждение обществом друг друга…

Молодость вечна, счастье безоблачно, мир прекрасен, солнце никогда не заходит и не засыпают цветы. Вражда и ненависть — нелепица, выдумка. Зависть   и подлость —  явления  вообще  нереальные,  потому  что не бывает людей несовершенных или несчастных… Это — прописные истины, с которыми невозможно поспорить. Так казалось здесь и сейчас — в кабинете этого ресторана, в этой компании.

В нескольких сотнях вёрст отсюда — другие дела. Там призраки смерти клубятся над линией фронта, без устали уносят всё новые и новые жизни.

Призраков всё больше. Питаются они человеческой жестокостью, глупостью, жадностью. Пищи в избытке.

Скоро призраков станет тьма. Понесутся они ордами, закрывая от солнца губернию за губернией, пока не захлёстнут до краёв всю землю.

Сегодняшние божества молниеносно  сгинут.  Сейчас в них ещё кипят страсти, они плетут интриги, сражаются ради положения и власти. Завтра всё это окажется пустой вознёй ополоумевших мышей, никому не нужной, никому не интересной.

На прежних небожителей пойдёт азартная кровавая охота. Потом с жадной яростью накинутся на местных божков, начальничков, хозяев, их холуев.

После палачи прежней власти возьмутся изводить друг друга.

Намоленные иконы предков потеряют смысл. С них сорвут серебряные оклады,  которые  утрамбуют  грязными сапогами в ящик, чтобы побольше вошло…

К счастью, это неведомо друзьям. Они проживают чудный вечер.

Вообще, наверное, это хорошо, что, кроме некоторых безделиц, нам из  нашего  будущего  мало  что  известно с безысходной точностью…

Скоро  венчание...  После  Борис  и   Настя,  приехав в имение, окажутся вне времени и пространства.  Да- лее — Борис на офицерских курсах, Настя — на курсах медсестёр. Имение удачно продадут, большую часть денег внесут в качестве своей доли в покупку кораблей.

Потом…

Потом ничего, на первый взгляд, в России не произойдёт, но всё безвозвратно посыплется…

глава вторая

 СТРЕЛЯНЫЕ ЗАЙЦЫ

 Июль 1919 года

 Умирающий мальчик просил дать волшебный порошок. Побольше волшебного порошка. Мальчик чувствовал приближение чего-то страшного и всеми силами души противился этому. Он клялся матери, что всегда будет хорошим, будет вечно любить и угождать. Обещал всё на свете, говорил ласковые, неизвестно где услышанные, совсем взрослые слова.

Мать c ужасом бессилия молча смотрела на сына выплаканными глазами. Спохватившись, гладила мальчика по голове, говоря что-то бессвязное, бесконечно нежное. Зашла медсестра, принесла порошок в пакетике, похожий на сахарную пудру.

Глаза мальчика засветились счастьем, он стал горячо убеждать, что дальше будет жить только заботами о матери и о доброй женщине, нашедшей волшебный порошок…

Ночевавший в избе Борис знал от доктора, что ребёнку не помочь. Нужен опытный хирург, оборудованная операционная. Не найти этого в войсках, наступающих сквозь какие-то деревеньки.

Стало невыносимо, и он ушёл в сарай. Есть для отдыха ещё пара часов. Потом бросок на арьергарды красных, бой. Лучшее, что сейчас возможно сделать, — попытаться забыться сном. К рассвету голова должна быть ясной. Нельзя, чтобы дрогнули голос при команде или рука при выстреле. Солдат надо сберечь…

Утром мальчик умер, улыбаясь во сне. В мире не нашлось для него настоящего волшебного порошка. Не смог он принести матери счастье, чего так страстно хотел…

Проклятой гражданской войны шёл второй год.

 * * *

 Полк в очередной раз выбил красноармейцев из како- го-то населённого пункта.

Здесь проходила стратегически важная дорога. Когда-то на ней поселились люди, чтобы кормиться. Бойкое место разрослось до небольшого города, который погибал теперь из-за этой дороги — она понадобилась двум насмерть враждующим армиям. Одна вооружённая орда уже трижды выметала смертью с улиц орду другую. Побеждённые недолго собирались с силами и вышибали из городка победителей.

Когда-то вдоль этой дороги шли дети, держась за руки молодых красивых женщин в светлых  платьях и шляпах  с широкими полями… Теперь это дико представить — дорога не вела более ни к добру, ни к покою.

Обычных людей на улицах давно не было, кроме тех, кто вооружён, чумаз, оборван и сильно измучен дурацки- ми манёврами: город взять — город сдать.

Обычные  люди  скрылись:  кто  за  горизонтами,  кто в тёмных углах и в подвалах, а кто и вовсе под землёй.

Штурмующие войска лишили дома бессмысленных дверей, дворы — ненужных ворот. Улицы были в битом стекле, пухе вспоротых перин, во всевозможном мусоре  и хламе.

Не красят битвы города, не до красот в бою солдату. Успевали только своих хоронить, чужих в ямы сбрасывать — и на том спасибо… Жить можно, потому что нужно…

После занятия городка добровольцами в третий раз Борис с несколькими офицерами устало сидел на земле, прислонившись к стене какого-то дома. Ждали отставших обозников — патроны и гранаты почти кончились.

Где-то далеко, в конце улицы, где скрылись преследующие врага передовые части, послышались выстрелы. Борис безо всякого интереса посмотрел в ту сторону.

По улице шёл Михась: не торопясь, держа в одной руке револьвер, а в другой шлем лётчика.

Борис задержался взглядом на шлеме:

—                       Знатная вещица, на обезьяньем меху, — тупо подумал он. — Вот только с чего это вдруг мне Неверов привиделся? Что вы за видение, Михаил Андреевич?

«Видение» заметило Бориса и широко улыбнулось. Они обнялись. Михась оказался настоящим: чувствительно похлопал друга по плечу. К тому же — призраки не пахнут машинным маслом и порохом. Не водится за ними такого.

Какое-то время стояли молча, разглядывая друг друга.

—                       Говори…

—                       С утра был чудесный день, — продолжал улыбаться Михась. — Сначала порадовал противника бомбами. Безнаказанно, в полное своё удовольствие. Вторым вылетом «подбил к обеду» разведывательный  самолёт красных. В третий раз, будто я обидел кого, накинулись черти со всех сторон, всю машину изрешетили.

—                       Ты у нас известный пулеулавливатель, — кивнул Борис.

—                       Сел на опушке леса, — продолжал Михась. — Успел от расстрела с воздуха спрятаться за деревьями. Пошёл  к нашим. Деревню удалось обойти незамеченным. Я же в кожаной куртке: примут крестьяне за комиссара — добро пожаловать на вилы. Кому интересно, что там бес верещит, когда православные за хвост тащат… Представь себе, чудесный день продолжился — тебя встретил…

Накаркал Михась — не был день чудесным… Улицу быстро заполнили крики и выстрелы — по ней бешено неслась конница красных.

Друзья забежали в переулок. Влетели в подъезд кир- пичного трёхэтажного здания. Поднялись на чердак. Осторожно выглянули в окошко.

Городок быстро наводнялся большевиками. С разных сторон доносились звуки боя, но они постепенно угасали.

—   Эта грязная тупая работа мне всё больше не по нутру,  — устало дыша, произнёс Михась. — Утверждаюсь в мысли, что я создан природой, чтобы придаваться пустым прихотям…

—   Самое время…

Друзья оглядели чердак: вокруг хлам всякий, преимущественно разбитая мебель. Приметили тёмный угол. Начали сооружать в нём баррикаду, из-за которой было бы удобно отстреливаться.

Приволокли древний тяжеленный шкаф, набили его деревянными останками столов и стульев. Баррикада получилась надёжной. Теперь они были готовы дать короткий, бессмысленный бой.

Только всё равно надо было что-то делать, чем-то себя занять… Старая привычка — умирать не хочется.

—   Чтоб я ещё раз… услышал от тебя про «чудесный день»… — тихо сказал Борис. — Может поспать удастся. По очереди…

Стрельба в городке окончательно прекратилась. Мимо дома проскакал какой-то деятель и громким басом призывал спрятавшихся по углам сдаться добровольно. Обещал жизнь и достойные условия плена. Упрямым и непонятливым предсказывал быструю смерть.

Этот речистый друзьям не понравился. Стреляные зайцы не верят в морковку с неба.

—                       Надо будет нашему батюшке попенять, — заметил Михась. — Даром он полковой хлеб кушает. Плохо молебны об избавлении от большевиков служит. Может, молитвы у него неправильные?..

Около дома, где прятались друзья, остановились трое всадников. Спешились, привязали лошадей. Ничуть не осторожничая, громко разговаривая, вошли в дом. Поднимались по лестнице.

—                       Оказались мы с тобой, Боренька, в деликатном положении, — прошептал Михась.

—                       Пропасти на них нет…

Красноармейцы зашли на чердак. Один сказал:

—                       Показывай, Ванюша, где мешок спрятал. Солдаты подошли совсем близко к шкафу-укрытию. Ждать было нечего.

Борис и Михась выпрыгнули из-за баррикады. Ударами кулаков и рукояток револьверов одного гостя оглушили, двух вогнали в безвольный ступор. Спешно связали ремнями. Заткнули рты первыми попавшимися тряпками. Сняли с красноармейцев ремни, нашли какую-то верёвку и обездвижили пленников надёжнее. Сели передохнуть, прислушиваясь к звукам на улице. Михась закурил.

Пленники  оказались  людьми  к  битью  привычными, в себя пришли быстро, зашевелились.

—                       Ну что, порубим сволочь, потешим душеньку? — равнодушным голосом спросил Борис.

—                       Для чего ж мы их ждали, — согласился Михась. — Только мешок посмотрим сначала. Этот, кажется, Ванюша…

Михась отвесил звонкую оплеуху самому молодому из солдат. Тот, мыча и выпучив глаза, задёргал подбородком в сторону остова дивана.

Спрятанное оказалось награбленным хламом, который солдатики оставили во время последнего отступления. На чердак они забрались, чтобы богатство изъять и поделить. Самой ценной вещью в схроне оказался серебряный подсвечник. Милая, изящная вещица со стройной девушкой в центре цветочной композиции — Борис даже засмотрелся на неё. Потом поразился нелепости происходящего — в городке, занятом красными, загнанный на чердак белогвардеец любуется подсвечником… Он зло швырнул серебряную безделушку за баррикаду.

—   Что, Ванюша, помирать придётся? — обратился Михась к пучеглазому солдату. — Есть и хорошая новость: это последнее в твоей жизни огорчение.

—   Давай обыщем сначала, — предложил Борис.

Из  кармана  Ванюши   извлекли   серебряные   часы   с надписью на крышке «За наездничество и джигитовку штабс-капитану Исакову Петру Сергеевичу».

—   Краденым кормится… — зловеще зашипел Михась. Ванюша отчаянно замотал головой и замычал.

—   Что же ты, сволочь косорукая, по карманам штабс-капитанов лазишь? — продолжал шипеть Неве- ров. — Видишь, что тут написано?

Борис вынул кляп у солдата.

—   Я, господин офицер, грамоте не умею, — страстно, горя глазами, заскулил Ванюша. — Вещицу выменял, ваш бродь. Не отнимал ни у кого... Христом Богом умоляю... Детишки, старики…

—   Мне твою свечку задуть — делов, что плюнуть, — зло выговаривал Михась. — Не врёшь, что капитана не убивал? Поклянись своим Лениным…

Страх на лице солдата сменился искренним удивлением:

—                       Мы против Ленина…

—                       Молодцы… Кто у вас за главного?

—                       Мы против царя и Ленина. Мы — за большевиков… Теперь удивился Михась.

—                       Это меняет дело, — подумав, сказал он. — Что ж ты раньше не сказал…

Ванюша поклялся всеми святыми, что не убивал штабс-капитана, и получил обратно свой кляп.

—                       Вот видишь, Борис, — сказал Михась. — Какой просвещённый представитель народа-богоносца. Становится интересно.

Он вынул кляп у самого старшего из солдат, почти пожилого мужичка с печальным лицом.

—                       А ты за кого воюешь?

—                       Какая разница? — пожал плечами мужичок. — За ту или другую дурь под пули лезть… Вы, белые и красные — только болтаете по-разному, по делам вас хрен отличишь.

—                       Принимается, — кивнул Михась и вернул кляп солдату.

Третий красноармеец, крепко сбитый мужик средних лет, смотрел волком. «Как бы не укусил», — подумал Борис, вынимая у солдата изо рта скомканную тряпку.

—                       Нас будут искать, — сразу и твёрдо заявил крепыш. — У входа наши лошади. Поэтому…

—                       Вы меня испугали, — оборвал Михась. — Сейчас заплачу… Прекрасно знаешь — терять нам нечего. Пленных офицеров вы расстреливаете, что бы там ни обещали…

Красноармеец промолчал.

—                       Не грусти, солдатик, — продолжил Михась. — Война — она весёлый дух любит. Ты зачем воюешь?

—   Помещиков не люблю, — немного помедлив, спокойно заявил крепыш. — Они горбом мужика всегда добро наживали. Ни по закону людскому, ни по справедливости богатели… Потом на войну нас послали, чтобы побольше народу в России извести и землю ему не давать…

—   Понятно: или воля голытьбе, или в поле на столбе...

Что же офицеры плохого вам сделали?

—   Они тоже войны хотят. Те же баре, только в мундирах…

—   Митинг окончен, — объявил Борис, сжал челюсти солдата и затолкал между ними скомканную тряпку.

Друзья сняли форму с крепыша и Ванюшки, с чувством омерзения облачились в эту вонючую дрянь. Свою форму сложили в мешок, который взяли с собой. Было без разницы: если попадутся — солдат из крестьян им без фальши не сыграть. Лучше не пытаться и не позориться перед смертью.

На прощанье Борис не удержался:

—   Расходились бы по своим деревням, — сказал он солдатам. — Там хозяйство прекращено, всё сыпется, зарастает. Образа в паутине… Если с оружием на нашей дороге мельтешить продолжите, не будет вам доброго конца…

Немного сутулясь, друзья вышли из дома. Оседлали лошадей, не торопясь направились прочь из городка.

Минуя кладбище, увидели красных, охранявших дюжину пленных казаков, поверивших речистому агитатору и теперь рывших себе братскую могилу…

—   Откуда берутся эти существа? — в бессильной злобе выдохнул Борис. — Какие-то уж совсем беспросветные глубины подлости. Раньше ни за что бы не поверил, что такие существуют…

— Ничего, Россия всех перемелет, — тихо отвечал Михась. — Мучителям воздастся. Если кто вдруг в этой жизни от возмездия уйдёт — его род в следующих поколениях нагонит. Проверено…

Заставу красных на окраине городка миновали неожиданно легко. Благо почти все красноармейцы были заняты оборудованием позиции. Друзья пришпорили лошадей. Парочка служивых у пулемёта на обочине жестами призвала их остановиться. Михась угрожающе проорал им в ответ какой-то бред с тремя отчётливыми словами:  «комиссар… пакет… срочно…»

Первые минуты все мысли были о пулемёте, ствол которого смотрел им в спины. За поворотом дороги выдохнули — пронесло…

Едва не пристрелили свои. Уверовав в спасение, друзья забыли о своём красноармейском обличье. К счастью, наскочили на роту, где  Бориса многие знали в лицо, что  и спасло. Мало кого теперь брали в плен. Это военные действия разворачиваются по правилам; взаимному истреблению людей правила только мешают.

Доложили командиру. Перекусили у кухни. Определились с ночлегом. Прежде чем зайти в палатку, Михась поднял глаза к небу и негромко, чуть кивнув головой, произнёс: «Спасибо, Господи! Я знал, что ты нас видишь!..»

 ОДИН НА БРОНЕПОЕЗДЕ

Уходили мы из Крыма

 Борис и Анастасия не виделись две недели: непривычно, пугающе много. На войне вышел за порог до вечера — уже разлука, а тут половина месяца!..

Анастасия работала в санитарном поезде. Борис радовался за неё: подальше от линии фронта, комфортабельные вагоны. На двух врачей или сестёр — одно купе. Для раненых — теплушки с нарами, есть вагон-операционная, вагон-аптека, кухня, столовая и прочее, прочее…

Борис был офицером связи штаба. Должность так себе. В поисках постоянно перемещающихся войск офицеры связи изматывались, часто оказывались среди противника, служили недолго.

К тому же местное население, зверея от бед, не жаловало одиноких путников. Бывало, заходит офицер в избу воды испить, а там вилы в бок: понравилась крестьянину шашка, давно хотел в хозяйстве такую. Да и сапоги ладные.

Борис  двигался  мимо   расплывчато-блёклых   людей и предметов, огибая мрачно-серые постройки. Ни чувств, ни мыслей, одна досада на бесконечную дорогу… Дурной хмельной сон, в котором мучительно хотелось спать. Верх блаженства — сесть, прислониться к чему-нибудь, закрыть глаза… Только надо сначала доставить пакет командиру бронепоезда. Счастье отдыха — это потом. Всё хорошее обычно потом. В другом месте, в другой стране и не с тобой.

Поезд. Бронированные башенки, торчат в стороны стволы орудий, пулемётов… Нашёл!

Спросил, где командир, полковник Завадский, — показали.

Подошёл, представился, передал пакет.

Появление чрезвычайно секретного пакета Завадский встретил с полным равнодушием.

—                       Гонец прибыл, — без эмоций сказал он стоящему рядом адъютанту. — Вроде как нормальный. Не как прошлая сволочь.

—                       Почему сволочь? — спросил Борис.

—                       Пьян был в стельку.

—                       Как же он дошёл?

—                       Дошёл? Доскакал! От перегара конь под ним шатался…

Завадский распечатал пакет. Бегло пробежал глазами по содержимому бумаг, передал их адъютанту.

—                       Поверишь, Василий, — сказал он, — начальство награждает нас своим неудовольствием. Какая крупная, трагическая неприятность.

Затем повернулся к Борису:

—                       Вы уж извините за зря потраченные силы. Замечательно, что наши полководцы умеют прерывать глубокомысленное молчание. Но их приказы безнадёжно опаздывают. Не хотят они знать, что действительно происходит на передовой. Берегут от плохих вестей ранимые генеральские души…

Путь отхода у нас один, другого нет. Порядок действий известен: сдерживать красных последними каплями энтузиазма. Хотя лучше бы снарядами…

—                       Ваши дальнейшие планы, капитан? — неожиданно спросил Завадский, взглянув на безжизненное лицо Бориса.

—   Возвращаться в штаб...

—   Нам по пути. Обещали подвезти на станцию снаряды. Милости просим. Попутный бронепоезд в этих неспокойных местах всегда кстати. Василий, обустрой гостя! Секретный пакет — в топку!

Борис что-то благодарно промычал в ответ. Полковник кивнул и пошёл к штабному вагону.

—   Господин капитан… — напомнил о себе Василий.

Борис направился за адъютантом, сосредоточившись на сером пятне широкой спины.

Оба паровоза бронепоезда уже разводили пары. Василий проводил Бориса в один из спальных вагонов, показал пустующую полку.

Потом адъютант исчез на минуту, вернулся с тонким матрасом и видавшим виды одеялом. Принёс он также нечто, набитое тряпьём, — очевидно, подушку, впитавшую  в себя сновидения многих чинов и сословий.

Не мешкая ни мгновения, Василий попрощался и исчез.

Борис растерянно присел на край полки. Оцепенел.

Бронепоезд вздрогнул, лязгнул, тронулся с места.

Об этом  можно  было  только  мечтать:  возвращаясь в  штаб,  поспать.  При  этом  вокруг  полно  симпатичных и добрых людей, которые хорошо вооружены.

Борис расстелил матрас, стянул сапоги, пристроил подушку, улёгся.

Бронепоезд, уже набравший ход, вдруг начал резко тормозить. Через несколько секунд визг колёс прекратился — состав снова ускорялся. Прокатились крики любопытных вдоль вагонов: случилось что?..

Оказалось на переезде чуть не сбили подводу с бабой.

«Дурной знак», — машинально подумал Борис. Закрыл глаза.

Что-то беспокоило, отгоняло сон. Больно широко улыбнулась удача, что настораживает. Эта дама шутить любит. Может, подвох в чём?..

Дело в вагоне? Стенки тонкие, местами ветхие — от степного ветра спрячут, от пули не спасут.

Большевиков в округе поболее сусликов. Палят по всему, что движется.

Вспомнилась история с капитаном Красавцевым. Опытный офицер, гонял подчинённых до седьмого пота. Учил на совесть: как на войне врага истреблять, себя беречь.

Перебрасывали их полк вдоль линии фронта в обычном пассажирском поезде. Состав из леса обстреляли — может, заблудился кто с пулемётом.

Шальная очередь — пустое происшествие. Караульные на крышах вагонов постреляли вслепую в ответ — некогда притормаживать и отвлекаться на придурков из леса.

Все быстро забыли об этом эпизоде, кроме Красавцева. Одна из пуль ранила его. Ладно бы ранила, не впервой, да только она в мягкое место попала, пониже спины... Так и умер бедняга. От стыда и с досады. Доктор, конечно, сказал, что от потери крови, — но разве медицина про солдата всё знает?.. Красавцев много раз смерти в глаза смотрел, а встретил её так, что и рассказывать не о чём.

«Мнительным стал», — подумал про себя Борис. Он сгрёб в охапку постель и пошёл искать место ночлега понадёжней. Поезд всё-таки местами бронированный…

Приглянулся ему раскуроченный изнутри вагон, который служил экипажу бронепоезда чем-то вроде передвижного чулана, забитого хламом на все случаи обустройства и ремонта. У стены лежал большой добротный железный шкаф.

Дверца шкафа распахнулась легко и гостеприимно — спи, солдатик, в полный рост. Не страшна шальная пуля — разве разбудит, да и то ненадолго.

Хлама в шкафу было не много, Борис быстро выкинул всё и соорудил постель.

Нырнул внутрь, прикрыл дверцу, как люк танка. Брусочек подложил — щель для воздуха…

Блаженный покой! Весь он такой — в солидном стальном макинтоше, безмятежно пуленепробиваемый. Вокруг него пушки, пулемёты — добро пожаловать, красная сволочь!

По-медвежьи валила усталость. Готов проспать и славу Отечества… Обступают сонные видения, ещё размытые, неизвестно о чём предупреждающие…

Сквозь вату забытья, уже без сновидений Борис услышал, как бронепоезд остановился. Никакой пальбы или паники. Какие-то дела: шаги, разговоры, негромкие команды. Что-то выгружали или загружали. Где-то звучали удары по железу кувалдой — может, ремонтировали что… Борис успокоился и снова перестал слышать жизнь за стенками шкафа.

Неизвестно сколько времени прошло, когда подсознание уловило что-то подозрительное, угрожающее. Он вынырнул из сна рывком. Где-то рядом была беда, от которой в железном шкафу не спрячешься.

Никаких звуков извне, кроме перестука колёс. Выглянул из шкафа — никого.

Прошёл в спальный вагон — ни единой живой души. Залез на крышу — караульные исчезли!

Пробрался на бронированную площадку — пусто. Панорамы и затворы с орудий сняты. Лёгкие пулемёты отсутствуют. Тяжёлые пулемёты испорчены ударами, очевидно, той самой кувалды, удары которой он слышал сквозь сон…

Холодея от плохих предчувствий, Борис пробрался на место машиниста — никого!

От топки исходил сильный жар.

Он был единственным пассажиром бронепоезда-призрака, который по какой-то причине все покинули.

Борис осмотрелся: куда так резво несёмся?.. Замечательно… В сторону красных!

Скорее всего, пока Борис спал, впереди бронепоезда были разрушены пути или мост. Красные наседали, грозило окружение. Помощи ждать неоткуда. Команде пришлось спасаться пешком. Чтобы бронепоезд не достался врагу, его привели по возможности в негодность и пустили в сторону станции, занятой большевиками, — устроить крушение напоследок. Будто дверью в сердцах хлопнуть…

Борис злился — сам виноват. Незачем было вам, офицер связи штаба, по железным шкафам лазать!

Он посмотрел вдаль, куда убегали рельсы, совсем как богатырь на известной развилке... Прямо поедешь — большевики голову отвинтят. Назад погонишь — свои не поймут: может, специально спрятался, для красных бронепоезд хотел сохранить... Дороги вправо-влево, скорее всего, окончатся встречей с вражеским разъездом, короткой и бессмысленной перестрелкой, последним патроном для себя любимого… Тоже не вдохновляет.

Может, капитан, вам лучше на месте застрелиться?

Борис умел управлять паровозом — научил друг, который осваивал эту науку на занятиях в академии Генерального штаба. Загорали они месяц на узловой станции и от нечего делать гоняли поезд в три вагона до ближайшего озера — искупаться и обратно.

Он может притормозить состав, спрыгнуть... Безмозглое железо  страшного  веса  прогрохочет  по  рельсам  к месту крушения и прервёт много людских жизней… Вдруг это будут жизни бывших однополчан, друзей? Может, и не бывших вовсе?.. Почему Настя, если жива, не может оказаться на пути этой неуправляемой паровой бомбы?..

Всегда так в России. Знали бы точно, кого прибить, чтобы жизнь наладилась, — сделали бы ещё вчера. Без разницы, какие бы богатыри на пути стояли… Увы. Пока лишь усердно дубасим друг друга, отчего всем только хуже.

Обычное дело в этих климатических условиях — результаты бурной деятельности противоположны желаемым целям.

Борис вспомнил слова неизвестного ему автора:

«Нам пращуры работу дали, Создавши Русь своим горбом: Они Россию собирали, А мы Россию разберем…»

Возмутились косностью и  несовершенством  законов — получили разгул беззакония.

Выступили против тупости  царских  чинуш  —  впали в безумие гражданской войны.

В борьбе за жизнь лучшую многие жизни лишились… Конечно, всё равно надо было подниматься, бороться.

Если по-другому зло никак не остановить, значит — вой- на. Это естественно…

Только вот мать говорила: кто без крайней нужды отнимает чужую жизнь — вредит своей, как бы что потом не обернулось.

—   А если это плохой человек? — спрашивал он.

—   Потом поймёшь, почувствуешь, — отмахивалась она.

Он понял потом: если на гражданской войне есть малейшая возможность не убивать соотечественников — не убивай. Если есть шанс не множить безумие, ненависть — используй его, чтобы меньше плодились, меньше расползались эти тёмные сущности.

Старайся изо всех сил оставаться частичкой разумного и порядочного мира — и ты сделаешь его чуть сильнее…

Борис остановил поезд, затем пустил его тихим ходом в сторону своих — чтобы поменьше идти пешком...

Через некоторое время он разглядел на дороге, идущей вдоль железнодорожных путей, одинокого всадника, который оказался увешанным котомками мужичком. Восседал он на убогой лошадёнке, передвигавшейся каким-то собачьим аллюром.

Борис остановил паровоз. Спустил пар. Вышел на дорогу. Придал лицу дружелюбное выражение, достал из кобуры револьвер. Жестом предложил всаднику остановиться.

Мужичок не предпринимал попытки скрыться — поезд военный, от пушек в степь не убежишь.

Грабить селянина  Борису  не  хотелось.  Он  нащупал в кармане золотую пластину — его жалование за три месяца. Захватили как-то обоз махновцев с золотом, награбленным по всей округе. Эдакий музей на телегах: золотые кресты, украшения, портсигары, статуэтки. Командир долго маялся, что с этим добром делать — не лавку же открывать. С собой таскать хлопотно. Кто-то подсказал переплавить золотые вещи в пластинки, помещающиеся в кармане, — ими жалование и выдали.

—                       Послушайте, любезный, — обратился Борис к мужичку, показывая ему жёлтый металл. — Хочу обменять эту ценную вещицу на вашего чахлого пони…

Владелец животного и грязных котомок округлил гла- за, замычал и попытался выразить свою мысль жестами. Возможно было предположить, что условия предлагаемой сделки подходили крестьянину не вполне.

—   Хорошо, — улыбнулся Борис. — Понимаю. Хотите просто подарить лошадку, бессеребряный вы человек…

Мычание собеседника стало громче, жестикуляция энергичней.

—   Ладно, — Борис посчитал сцену торга затянувшейся. — Слазь, джигит. Накатался уже…

Оседлав лошадку, Борис посмотрел на поникшего мужичка:

—   Не грусти — это золото! Хорошие деньги. Даже если бы ты продал своё сокровище на котлеты лучшему кабаку Одессы — выручил бы меньше…

Пластинка полетела под ноги мужичку.

—   И помни, селянин! — на прощание чеканил Борис, с высоты животного. — Обмен товаром — не грабёж! Армия — это спасители Отечества! Она вообще должна жить и кормиться у населения за русское спасибо…

Мужичок не спешил поднимать золотую пластинку, не веря, что она что-то стоит. Офицер ограбил его, сволочь… Мало их большевики стреляют.

—   Погоди, будет ещё наша воля, — беззвучно шептал мужичок, глядя вслед удаляющемуся Борису. Затем подобрал свои котомки, пластинку и удивлённо посмотрел на бронепоезд: ему показалось, что там никого нет… Селянин испуганно перекрестился и заторопился прочь.