Глава 1

Его словно за пыльник кто-то сильно дёрнул сзади, и у него отнялась левая рука. Онемела сначала за секунду, а потом её как не стало. Даже почти больно не было. А вот  в спине боль чувствовалась, как будто туда со всего маху врезали тяжёлым сапогом. Так, что рёбра ниже левой лопатки хрустнули.

Горохов сразу понял, что это было. Не сапог, не кулак и не камень. Это пуля попала ему в рёбра, в спину, ниже левой лопатки. Он знал это, потому что в него уже попадали пули. На сей раз, пуля была немаленькая и стреляли справа, чуть сзади. 

Повезло. Он не захлебнулся кровью, легкое не разорвано. Прошла по касательной. 

Не повезло. Вышла из подмышки и пробила насквозь левую руку чуть выше локтя. 

На нём была ультракарбоновая кольчуга, но для стальной винтовочной пули в десять миллиметров это не было преградой. Хоть две кольчуги надень, всё равно прошьёт навылет. Так и получилось. Сталь прошла через кольчугу трижды, и лишь уже пробив насквозь руку, в четвёртый раз  кольчугу она пробить не смогла, застряла в рукаве. 

Каким-то чудом, иначе это и не назовёшь, он смог одной рукой, хотя ехал по ухабам, удержать мотоцикл на ходу. Слава Богу, скорость была совсем небольшая.  Мало того, почувствовав удар и боль, он не растерялся и, выкрутив акселератор, прибавил газа. Свались он тогда с мотоцикла, упади – всё, смерть! Если стрелявший ему на ходу влепил пулю, то в него, в лежащего, положил  бы вторую пулю со стопроцентной гарантией. 

Наверное, от шока, а может, от того, что левая рука повисла бесполезной плетью, его болтало в седле, мотало из стороны в сторону на каждой кочке, и мотоцикл кидало то влево, то вправо,  но он умудрился не упасть, удержать машину на ходу. Он даже ещё прибавил газа и заскочил за длинный бархан в три метра высотой. Тут его не могли достать. 

Он сразу понял, откуда стреляли. Выстрел был произведён с дюны, с песчаной горы в тридцать метров высотой, что тянулась с юга на север несколько километров. Там, на вершине дюны, было отличное место для стрелка. Лучше не придумать. Барханы из песка пыли и тли ветер гоняет по степи как волны по воде, но дюны стоят годами, потому что они всегда опираются на камень, на утёсы. Там, на вершине такой дюны, на твёрдом камне всегда есть укромное местечко, с которого видно всё вокруг на многие, многие километры. Там и сидел стрелок со своим вторым номером.

До дюны тысяча метров, ну, может, чуть меньше. Оттуда по движущейся цели в сумерках мог попасть только очень, очень, очень хороший стрелок. Горохов догадывался, кто это был.

Их называли по-разному: степняки, степная мразь, пятнистые, выродки, дегенераты, людоеды, трупоеды, дикари. 

Некогда это были люди, но теперь это были существа, которые уже приспособились жить в степи, которых не убивало солнце, не убивала жара, не мучила жажда. Существа, которые не носили очков и респираторов, но не слепли от белого солнца, не задыхались от степной пыли пополам со степной тлёй. Их кожа имела светло-коричневый цвет с тёмно-коричневыми пятнами. Эти пятна не покрывали только их лица, ладони, ступни и животы. Они ходили голые и не страдали ни от солнечных ожогов, ни от всякой гадости типа базалиом или меланом. Их головы, а у мужчин ещё и морды, заросли чёрными, густыми волосами, которые защищали их мозги от страшной, испепеляющей пустынной  жары. Хотя, что там у них защищать. Своими мозгами они давно не пользовались, делать ничего не умели. Ничего не строили, ничего не создавали. Жрали все, что могли сожрать, и воровали все, что могли украсть. Их кожа всегда была сальна, и на это сало обильно садилась светлая степная пыль, поэтому издали их трудно было отличить от тех барханов, рядом с которыми они находились. Присядет такой в теньке бархана, сидит, тварь, с винтовкой в руках и ждёт тебя, а ты идёшь к нему и до последнего момента его не видишь. До последнего момента…

В глазах у них нет белого цвета. Их белки абсолютно желты, как у человека  с тяжело больной печенью. Но видят они отлично, никакое солнце их не слепит, стреляют они так же, как и видят. 

И с каждым годом с юга их приходило всё больше  и больше. Они накатывали волнами. Год за годом пустыня извергала новых и новых опасных врагов. Они всегда приходили с юга, из самого пекла. И каждое новое племя было многочисленнее, сильнее и выносливее предыдущих. Единственное, кажется, чем они болели, так это степной проказой. Но она выедала их слишком медленно. Намного медленнее, чем они воспроизводились.

Ему оставалось немного, километра два-три, он уже видел оазис, когда недавно поднимался на высокий бархан. Но доехать до оазиса, когда из тебя хлещет кровь, что заливает всё вокруг,  да ещё в сумерках, вряд у него получится. Нет, он просто потеряет сознание и свалится на песок. А ещё ему захотелось откашляться.

Покашлял немного, не снимая респиратора. Во рту появился знакомый и мерзкий привкус крови. Дело было хуже, чем он думал, кажется, пуля порвала ему ещё и лёгкое. Нужно было останавливаться.

Горохов не поставил мотоцикл, не до того ему было, самому бы не упасть,  бросил его и тот повалился на склон бархана, на песок. Схватил сумку. Её тоже на песок кинул. Стянул на подбородок респиратор, дышать нечем, воздуха не хватает, приподнял очки, они в пыли. Аптечка. Нашарил её рукой. На всякий случай достал из сумки обрез двустволки двенадцатого калибра. Тоже кинул на песок рядом с сумкой. Проверять его не стал, он всегда у него заряжен, только курки взвести. Огляделся. Бархан длинный, высокий. Нет, дробовик тут, скорее всего, не понадобится, это вещь хороша для стрельбы с десяти шагов, ну, а для настоящего дела у него на поясе есть кое-что получше. Тесак на поясе – вещь в степи незаменимая. Но сейчас он только мешает. Отстегнуть бы его, снять с пояса, но нет ни возможности, ни времени.

Сел рядом с сумкой, секунду пережидал боль. Так, теперь надо не мельтешить и не тупить. Времени мало. Эти твари сейчас бегут сюда. Они видели, что попали. Они знают, что тут есть, чем  поживиться. Им многое в его сумке и мотоцикле придётся по вкусу. Апосле они сожрут его. Зажарят в полдень на раскалённом камне и сожрут. 

Ему нужно было торопиться. Он всё это делал не один раз. И себе, было такое, и другим. Такое бывало часто.

Первым делом – биогель. Тюбик с патрубком. Он вытащил его, зубами сорвал колпачок. Если нет возможности зашить рану – это как раз то, что вам нужно. Главное – найти в себе силы загнать патрубок в рану. Загнать без обезболивающего, у него есть такая ампула, есть, но ждать действия придётся несколько минут. А у него этих минут нет, и ещё у него всего одна рука. 

Не раздумывая, не собираясь с силами и не вздыхая, он нашёл прорехи в одежде и кольчуге и  ввёл белый патрубок в рану.  В ту дыру в боку и подмышке, из которой пуля вышла. А дыра-то немаленькая, вся рубаха слева под рукой липкая. И на пыльнике огромное чёрное пятно. А ещё пальцы прикоснулись к чему-то острому. Сразу понял – это обломок его ребра торчит. Боль пронзила его всего от копчика до макушки. Пришлось даже зажмуриться. Одна секунда. Всё. Теперь дальше. К дьяволу боль. Секунда, и можно про неё забыть, теперь он давил поршень, загоняя в рану гель. Три четверти залил в рану, вытащил патрубок. Теперь рука.

Боль ещё сильнее, да и рукава пыльника и кольчуги мешали сразу  попасть в рану под правильным углом. Пришлось ковыряться в ране патрубком, выискивать нужный угол.  Боль сильная, долгая, едва не зарычал, пока всё сделал. Но сделал. Всё, тюбик летит в песок. Теперь шприцы. Белый – антибиотик общего действия. Колпачок на песок, игла через парусину штанов входит в бедро.

Он оглядывается, выбрасывая пустой шприц. Скоро придёт с востока глубокая степная темень, она уже наползает. В тени барханов уже чернота. Солнце касается лишь макушек этих пыльно-песчаных волн. Это хорошо. Ночью этим дикарям его будет труднее найти, ночью они не так хороши, как при свете солнца. 

Синий шприц – обезболивающее. Нет, пока он ещё может терпеть боль, пока он это колоть не будет. Эта дрянь, конечно, снимает боль, но она ещё и  дурманит голову, с ней как пьяный будешь, а ему, может, ещё и пострелять придётся. Красный - стимулятор. Вот это дело, это вещь, но его он сейчас тоже не будет использовать, прибережёт на крайний случай.

Горохов кладёт шприцы в карман пыльника. Интересно, это у него от кровопотери или от изменения деления голова тяжёлая.  Он берёт свою большую флягу, и, не без усилия, ему удаётся её открыть. 

Пока пил, налетел сильный порыв ветра, обдав его пылью и колючим песком. Нет, голова тяжёлая от давления. Кажется, сейчас будет заряд, уж больно ветер вечером сильный. 

В конце дня в раскалённой пустыне так иногда случается. С приходом сумерек сильно меняется давление, и начинает дуть резкий, порывистый ветер, он поднимает тучи пыли. Эти порывы сильны, скоротечны, но не опасны. Их называют почему-то зарядами. Впрочем, такой заряд сейчас ему на руку. 

Горохов надевает респиратор. Снова натягивает очки. Тяжело, слишком тяжело встаёт. Кажется, много крови потерял. Он уже собирался взять обрез, чтобы спрятать его в сумку, он уже думал о том, как он одной рукой будет поднимать тяжёлый мотоцикл, как над самым гребнем бархана, за которым он сидел, в последних лучах закатка показался пучок волос, чёрных, жёстких, как щетина зубной щётки, волос. И чёрная, мерзкая башка. 

Никаких сомнений. С той стороны бархана, почти над ним, был лютый и опаснейший враг. Пятнадцать метров до его мерзкой морды. Горохов знал, что потянись он к оружию, дарг тут же спрячется за верхушкой, тут же выскочит где-нибудь рядом и сразу выстрелит. Так они и воевали. От них спасало только одно, и это одно было в его сумке. Найти бы это сразу. Башка дикаря, конечно, тут же исчезла.

Он присел на корточки, покачнулся,  чуть не завалившись на песок от слабости, сразу сунул руку в сумку, но не отрывал глаз от верхушки бархана. Он сразу нащупал округлую, тяжёлую и нужную вещь. Сразу достал её, зубами схватился за пластиковую чеку, выдернул её и, резко встав, опять чуть покачнувшись, кинул гранату за бархан. Повезёт - не повезёт. Заденет урода осколками или нет, оглушит взрывной волной – кто его знает. Он гадать и ждать, не будет, он присел и взял обрез в руку. Нет. Одной рукой из него стрелять – только патроны тратить. Сунул его подмышку левой руки, рука висит, как и висела – всё равно, что мёртвая, но обрез подмышкой прижала. Правой рукой он достал свой револьвер системы Кольцова. Отличная вещь, не раз его выручавшая. И спиной, спиной пошёл на юг, к оазису. Как хорошо, что стемнело, как хорошо, что ветер гонит и гонит пыль, может, ему удастся уйти. Достала ли урода граната, гадать нет смысла. Сумка, мотоцикл – Бог с ними, сейчас надо уйти, ведь никогда, никогда эта степная мразь по одному не ходит. Там, за барханами, есть ещё желающие его убить. И он вообще не собирался выяснять, сколько их там. Он шёл и шёл спиной вперёд, спиной на юг, держа револьвер наготове.

Так и вышло, уже из темноты, из завивающейся от сильно ветра пыли, бахнул винтовочный выстрел. Горохов остановился, поднял револьвер и выстрелил в ответ. Выстрелил в темноту, на вспышку.

Вряд ли он попал, но этим тварям нужно было дать понять, что он будет отвечать, что он им не дичь и что неизвестно ещё, кто отсюда уйдёт на своих двоих. Выстрелил и тут же сделал два шага в сторону. Мало ли. И спиной, спиной продолжал отходить. Слава Богу, ветер трепал и трепал барханы, сдувая с них пыль и песок. Слава Богу, что опустилась ночь.  Вскоре он повернулся и уже лицом вперёд пошёл дальше. Револьвер он спрятал в кобуру, обрез взял в руку, но то и дело снова брал его в подмышку, чтобы освободившейся рукой залезть в правый карман пыльника и нащупать там ребристый колпачок красного шприца со стимулятором. Кажется, эта вещица ему понадобится. 

Идти было тяжело, с каждым шагом всё тяжелее. Нет, несомненно, он потерял много, много крови.  В маске дышать стало очень трудно, очки покрыты пылью, протирать их было бессмысленно. А идти до оазиса ещё час. Он уже подумывал, не выбросить ли тяжёлый обрез, там всего два патрона. Но нет, нет. Вдруг ещё пригодится, вдруг его догонят, тогда и два патрона будут совсем не лишними. В темноте картечь - самое то.

Задыхаясь и утопая в песке почти по колено, он забрался на высокий бархан. Оттуда и увидал огоньки вдалеке. Совсем маленькие и тусклые. 

Чёрт, ещё идти и идти. Всё-таки, ему потребуется стимулятор, потребуется.

Лачуга из бетона и старой жести, из щели между стеной и дверью пробивается свет. Он остановился, навалился на стену, правым плечом, перевёл дыхание. Да, если бы не стимулятор, то не дошёл бы. Собравшись с силами, он постучал в жестяную дверь стволом обреза. В ночной тиши стук вышел страшный.

- Ну! Кто там? - Заорали из-за двери через некоторое время. Орал мужик, пытался быть грозными, но Горохов сразу почувствовал в голосе страх.

- Откройте, мне нужна помощь, - он привалился к двери и зачем-то пытался говорить в щель.

 Кажется, этим он только больше пугал жильцов:

- Нечем нам тебе помочь, - затараторила из-за двери баба, - нет у нас ничего. Нету! 

- Проспись, дурак! - Добавил мужик.

- Мне нужен врач! - Он снова стал бить обрезом в дверь. Бил сильно, чтобы они там за дверью не успокаивались. - Мне нужен врач, меня ранили дарги. 

- Нет тут врача, иди дальше по улице. - Заорала баба. - Там большой дом с фонарём, сразу его узнаешь.

- Помогите мне, я не дойду, - хрипел Горохов, продолжая колотить в жестяную дверь.- Помогите мне туда дойти, я дам вам гривенник. 

Он не мог, ну, почти не мог идти сам, у него уже всё плыло перед глазами. Он стянул маску с лица и выплюнут прямо на дверь хорошую порцию слюны с кровью.

- Я дам вам две гривны! - Судя по халупе, проживающим в ней людям деньги не помешали бы.

- Пошёл отсюда! Сейчас приставу позвоню! - Рявкнул мужик. Видно, не верил он, что ему могут дать серебро.

- Звони, только быстрее. Давай, звони, врачу позвони тоже, скажи, что будет нужна операционная.

- Я сейчас тебе позвоню, убирайся сволочь, дом доктора в центре, иди туда, иди сам! - Уже не без истерики в голосе заверещала баба. - Адылл, неси ружьё, стреляй в бродягу, прямо через дверь стреляй в эту сколопендру!

Горохов подумал, что даже и ста шагов сам не сделает, нет, не дойдёт он, он даже не знал, куда ему идти, темно, в глазах всё плывёт, он снова постучал обрезам в дверь и сказал:

- Если не откроете, то я выстрелю вам в дверь, - он с силой постучал по ней опять, - выбью засов, зайду и прикончу вас, если вы мне не откроете, а если откроете и проводите меня к доктору, дам две гривны. Слышите, либо убью вас, либо дам вам две гривны! Ну!

- Чего ты! Чего, - теперь баба, кажется, заныла, - чего ты припёрся к нам?

- Да не нужны вы мне, мне нужен врач!

- Адылл, открой ему, может, человеку и вправду нужен врач?

Кто-то подошёл к двери, но не открывал её, стоял за ней, сопел и боялся. Это был мужик.

- Ну, друг, - заговорил Горохов, - выходи, я даже в твой дом не зайду, пошли, проводишь меня к врачу. Дам тебе две отличных серебряных гривны. Не подделки, ну… Давай!

- Адылл, ну, открой человеку, - кажется, успокоилась баба.

- Хрен его знает, кто это!

- Я геодезист, моя фамилия Горохов, ехал к вам, на меня напали дарги, ранили в бок и в руку, помоги, друг Адылл, доведи до врача.

Засов, наконец, лязгнул, дверь приоткрылась. Горохов сначала зажмурился от света, а уже потом разглядел пропитое монголоидное лицо нестарого, кажется, ещё мужика. Мужичок, судя по всему, был не дурак насчёт кукурузной воды. От него и несло спиртягой. А вот баба была совсем немолода, из-под платка выбивались седые космы.

- А ты точно геодезист? - Спросила она. - Не казак? Не разбойник? А?

- Пошли к врачу, - сухо сказал Горохов, ему сейчас было совсем не до объяснений.

- Слышь, геодезист? - Заговорил мужик. Он был грязен и потен, как, впрочем, и его старая баба. - Это… Врача-то сейчас в городе нет. Уехал он.

- Уехал? - У Горохова, кажется, начинали кончаться силы, он едва стоял.

- Ага, уехал, я его грузовик грузил три дня назад. Уезжают они всегда на пару недель.

- А медсестра есть? Есть тут хоть кто-нибудь у вас, кто сможет мне помочь?

- Да, есть, есть у него медсестра, но она с ним уехала, - сказал Адылл.

- К Валере его отведи, - вдруг предложила баба.

- А точно, - вспомнил мужик, - точно, к Валере.

- Он врач?

- Нет. Его все зовут Генетиком, но он не хуже врача. Он всё может, все, у кого денег на врача нет, все к нему ходят.

Кажется, люди успокоились, теперь они не боялись пришельца, видя его удручающее состояние.

- Пошли, - Горохову больше нечего было делать.

Он заметно покачнулся.

Балбес Адылл попытался взять его с левого бока под руку, словно не видал, что у него весь левый край пыльника и весь левый рукав, чёрные от засохшей крови и пыли. Но увидав, как  Горохова перекосило от боли,  разобрался и перешёл под его правую руку.

- А гривны? - Напомнила баба. – Гривны дадите?

- Дам, дам, - обещал  он, - только пошли побыстрее.

Он навалился на помощника, и они втроём вышли из лачуги. Баба шла впереди с фонарём, Горохов почти висел на Адылле и уже почти ничего не понимал. Но дробовик, тем не менее, он держал в руке. Не отдал его бабе. Чёрт знает эту парочку, что там у них на уме. А на дворе-то ночь, барханы в ста метрах уже начинаются.

Пока дошли, вернее, пока Адылл его дотащил, так у него совсем сознание помутилось. Он не помнил, как его привели, как его осматривал это самый генетик Валера, как мерил ему давление, как спрашивал, и спрашивал, и спрашивал его о чём-то. Голос этого генетика был приглушённый, словно он говорил через трубу, да и сам он расплывался, казался, каким-то странным, каким-то кривым, неестественным. 

Он не помнил, как его раздевали и укладывали, делали уколы, вставляли ему в вены капельницы. Он почти ничего из этого не помнил.