На далёкой планете разваливается страна Мунга‑Чурата. Население страны превращается в людоедов, убийц и насильников. Даже местная религия со святыми отцами не избежала деградации. Соседнее же государство, чтобы выжить, оградило себя Стеной от наплыва незваных гостей. Через Стену можно пройти всего лишь раз в год. Говорят, там ставят опыты над иммигрантами… Скитальцу по прозвищу Хмурый Весельчак не могло и в голову прийти, что ему придётся отправиться к Стене… В фантастической повести показан апокалипсис государства и общества, где на обломках пытается выжить маленький человек с искажённым пониманием происходящего.

Гнилая брюква за тридцать ударов током

(Фантастическая повесть)

Далго‑По проснулся от голода: под нижними рёбрами засела тянущая боль, ещё во сне мутным сознанием он рыскал в поисках еды. Мужчина уселся посреди тряпья, в котором спал, и долго раскачивался из стороны в сторону, что‑то нечленораздельно мыча, будто пел первобытную песню. Далго‑По со стороны напоминал персонаж какого‑то известного, но уже забытого комикса: мужик с обвислыми щеками и оттопыренной нижней губой, аж завёрнутой вниз, словно вечно чем‑то недоволен; круглые овечьи глазки с бровками домиком, которые, казалось, выражали удивление или детский восторг, что‑то пел, причмокивая и вяло шевеля той самой нижней губой… Именно за это странное выражение лица, когда нижняя его часть противоречит верхней, того и прозвали Хмурым Весельчаком.

Далго‑По жил в старом заброшенном доме, который давно бы пора снести. Но это было некому сделать. Некому и незачем. Как и многое другое на территории Мунга ― бывшего государства Мунга‑Чурата.

Мунга‑Чурата последнее государством на планете Дэлл, которое отказалось от дигнизии, то есть от перехода на искусственную пищу. Люди тогда яростно сопротивлялись, выходили на многочисленные шествия с плакатами, скандируя: «Мой желудок выворачивает от целлофановых пакетов!», «Искусственная еда ― искусственная любовь ― искусственные дети!», «Сегодня ты ешь пластик ― а завтра пластик ест тебя!», «Мы живём в ПластМассовой реальности!», «Правительство продало народ пластикоидам!»

Дальше была окончательная деградация и развал государства. Длилась она, конечно, долго, лет пятьдесят, семьдесят, а то и больше… Отказ от дигнизии был последней каплей, после которой страна покатилась вниз, население дичало, а правители страны окончательно потеряли совесть и ответственность за свой народ. Отчего возможность перехода на искусственно выращенную пищу вызвала такой шквал протестов, отчего люди так яростно сопротивлялись тому, чего у них никогда не было и о чём они имели весьма смутное представление ― никто не знал.

За время упадка многие мунговцы успели разбежаться по другим странам, входящим в состав СОБНа, Союза Благих Намерений.

Исчезло и правительство, вернее, эвакуировалось на планетоид Бона, искусственный спутник планеты Дэлл, невидимый для невооружённого глаза, потому что окружён тёмной антирадиационной сферой. Правда, для недоверчивых граждан были устроены пышные проводы правительства на Бону, которое слёзно уверяло, что сразу же вернётся за всеми, как только проверит пригодность спутника для жизни…

Но никто с Боны не вернулся: может быть, не долетели, может быть, остались там навечно ― кто знает! Да и правительством никто уже не интересовался, как и всей властью вообще ― какая может быть власть на территории, где у каждого оружие, а в голове только одна мысль ― пожрать! Человека могли пристрелить на улице только за то, что в руках он держал кусок лепёшки или, не дай бог, мяса. Ого! За кусок варёного мяса тебя растерзали бы среди бела дня даже женщины. Понятно, редкая женщина сможет победить мужчину, только вот на Мунга они стали коварнее и злее: могли расправиться со своим сожителем или любовником прямо в постели, всадив нож в спину или подсыпав в бокал отраву. Поэтому отношение к женщине стало настороженным, часто со скрытой агрессией. Семейных пар практически не осталось. Как правило, он и она встречались на нейтральной территории, договаривались о товарном обмене или других услугах, и только потом занимались сексом. Дети, когда подрастали немного, тоже занимались грабежами, воровством и убийствами…

Далго‑По поднялся и подошёл к старой рассохшейся раме, забитой досками. Вытащил несколько досок вместе с гвоздями: за окном стелился туман, влажный воздух приятно щекотал ноздри запахом прелой листвы и ещё чем‑то терпким и горьким… Мужчина специально выбрал второй этаж: так никто из бродяжек не смог залезть в квартиру через окно, но вот запахи легко проникали в комнату, будили воображение и отвлекали от постоянного голода.

«Эти пластикоиды, наверняка, не различают совсем запахов. А ведь сколько оттенков только у гниющей листвы!.. А запах ржавого железа? А этот коктейль ароматов от старых тряпок! Это же целая поэма о злоключениях, о старых владельцах, о кражах и убийствах, о падениях и взлётах… ― так размышлял Далго‑По, с улыбкой любуясь на светлеющую полоску неба над лесом: его дом находился на окраине города, надо жить подальше от центра, где собирался весь сумасшедший сброд Мунга. ― Пластикоидам неведомы радости жизни ― бедолаги! Сами, поди, не заметили, как превратились в искусственных, механических уродцев с окисленными мозгами».

Когда боль в желудке становилась нестерпимой, он и сам готов был превратиться в пластикоида. Да, кое‑кто не выдерживал и бежал к «союзникам», это было ещё одно название жителей Союза, чтобы хоть чем‑то забить ноющий желудок и отдать себя на растерзание ненавистным пластикоидам. Говорили, будто бы жителей Мунга сразу же отправляли в экспериментальные лаборатории для опытов: пластикоиды, видимо, хотели знать, насколько их организм стал отличаться от мунговского, естественного, как быстро адаптировался к искусственной еде. Говорили даже, что некоторых мунговцев кормили гранулами из особого пищевого карбона, тот ужасно долго разлагался в желудке и подопытный мог не испытывать голод месяцами, а то и годами!

Особенно тяжело было промозглой зимой. Хотя снег на Мунга выпадал редко, чаще лил холодный дождь или сыпала ледяная крупа, которая тут же таяла под ногами. Вот в такие дни многие мунговцы бежали к границе, к высокой бетонной стене с металлическими пластинами в самом верху: как только касаешься до них, бабах ― сразу же удар током и летишь в сторону!.. Ну, а если падаешь с такой верхотуры, выжить шансов, увы, не было. Мунговцы через несколько лет перестали даже пробовать, чтобы забраться на Стену. Раньше отчаянные головы пытались перелететь её с помощью катапульты или дельтаплана, придумывали всевозможные крючья для альпинистского восхождения, обматывали себя диэлектриком ― всё тщетно! От верхушки бетонной стены вверх, в стратосферу, поднимался невидимый барьер, о который разбилось несколько самолётов, пока они ещё были на Мунга, пока ещё не превратились в ржавое железо.

В общем, всё было отвратительно с точки зрения тех, кто помнил планету Дэлл без Стены, когда Союза ещё не было, как и искусственной еды, когда учёные ещё только бились над спасением Человечества от голода и перенаселённости. Таких долгожителей, которым уже далеко за сотню лет, осталось на Мунга несколько десятков, а может и того меньше ― они старались не выдавать себя, не злить окружающих: «Это они не спасли Мунга! Их поколение не имеет права жить дальше! Подонки!..» Те, кто были помладше, кому довелось только слышать о прекрасной жизни Мунга, ― хотя это было преувеличением, откровенной сказкой ― они ненавидели старшее поколение за то, что лишились райской жизни. Раньше на планете Дэлл люди жили почти триста лет, когда‑то это было нормальным. Со временем, с ухудшением жизни, срок проживания на Мунга сокращался, а с возведением Стены и вовсе упал ниже ста лет. Теперь прошлая история Мунга преподносилась в яркой упаковке, это больше походило на земную легенду об утонувшей Атлантиде, где люди управляли природой, владели магией, могли левитировать, перемещаться во времени и пространстве. Всё это, конечно, красивый миф, выдуманный от безнадёги. Если бы всё было так сказочно, Мунга бы не деградировал, а правители не бросили бы страну на произвол судьбы. Но теперь уже никто не знал правды и даже не пытался искать её ― кому она нужна!

На Мунга исчезло почти всё телевидение, Интернет и даже радио, никто не знал точно, что происходит за Стеной. Да что Стена ― о жизни Мунга никто не знал правды. Остался лишь один телеканал ТиэНэМ «Твои новости Мунга», который всем порядком надоел, но так как выбрать было нечего, смотрели его, обозвав «Тяжёлый наркотик Мунга». Это было примитивное телевещание: заказываешь ― и к твоей халупе тянут длиннющий оптоволоконный кабель, лучше всего по верхушкам деревьев, чтобы кто‑нибудь из вымогателей не перерубил его и не стал шантажом выкачивать из тебя еду и выпивку.

Единственный день в году, День открытых ворот, когда пластикоиды распахивали все ворота в Стене, был глубокой осенью. Пускали всех желающих: кто нашёл в себе смелость, чьё отчаяние дошло до предела…

Хотя из‑за Стены никто не возвращался, но единственный телеканал аккуратно, раз в неделю, с видом знатока вещал о страшных зверствах в Союзе, об отрубленных пальцах мунговцев, о выколотых глазах и вырезанных внутренностях.

Хмурый Весельчак ещё не дошёл до ручки, чтобы броситься к воротам и предлагать свои внутренности в обмен на искусственную жратву. «В этом мире так много прекрасного, ― Далго‑По умиротворённо пускал пар изо рта в оконную раму и созерцал желтеющую листву. ― Неужто булькающий желудок заставит меня предать всю красоту Мунга!? Променять свободу, свою жизнь на то, чтобы сдохнуть у пластикоидов на операционном столе. С раздутым брюхом набитом гранулами. Ни за что!.. Уж лучше медленно угасать от голода среди этой осенней увядающей красоты, среди этих печальных запахов…»

– Эй, Хмуряга!.. ― крикнули снизу, из‑за раскидистого ракитового куста не было видно кто это. ― Чего притих?.. Это же я, Дохля‑Мохля!.. Что, не узнал?.. Э‑э, у тебя с голодухи, видать, со слухом что‑то хреноватое сподяколось.

Теперь узнал. Этот бодренький тоненький голосок трудно с кем‑то спутать. Тоже долгожитель, бывший учитель из математического колледжа для одарённых детей. Дохля‑Мохля ― это кличка, на самом деле, настоящее имя Дохлу‑Дор, что на мунговском литературном языке означало Большая Голова. Все его умения и знания и раньше‑то не особо ценились, а когда государство Мунга‑Чурата развалилось, когда позакрывались все школы и колледжи ― университеты уже давно превратились в обычные центры занятости, ещё до возведения Стены ― вот тогда‑то щуплый математик оказался на мусорных кучах.

– Нет, ну если ты сытый… Что ж, я в единственном числе отправляюсь на охоту, ― не унимался Дохля, жалуясь кому‑то невидимому. ― Скотство! У меня в желудке открылась пыточная камера. Она требует жертву! Если я не найду жертву, мой желудок уничтожит меня. Эй! Отзовись, долгополый тупорыл…

Далго‑По ― сокращённое от Далгонарий‑Поу, на мунговском литературном языке означало Вытянутое Хмурое и Умное Лицо (Вытянутое подразумевало некое эстетство). На Мунга было два языка ― обиходный и литературный, который ещё называли Мунго‑До, сочетая один с другим, можно было добиваться весьма интересной и забавной игры слов. Мунго‑До в обычной речи не пользовались, нечитающая молодёжь его не знала, и к концу существования Мунга литературным языком владело всего несколько сотен человек, как правило, это были интеллектуалы и эстеты. Мунго‑До со временем превратился в подпольный сектантский язык.

– Охота… ― задумчиво и громко произнёс Далго‑По из оконного проёма. ― Что это за охота?.. Рыться в мусорных кучах ― ты называешь охота?

– Какие кучи ― раскрой глаза! ― математик вышел из‑за ракитового куста, чтобы оказаться на виду. ― Третью неделю поганый дождик… При такой мерзопакости найди что‑нибудь приличное. Я вот что… ― Дохля замялся на секунду, обдумывал как сказать получше. ― Я предлагаю сходить к самолёту. Только ты не подумай чего… Надёжный человек передал: мизеры уже свалили оттуда… Если облом, ну, проветримся хотя бы… Как тебе моё предложение?

Мизерами называли садистов и прочих отморозков, которые сбивались в стаи, чтобы грабить простых людей. Одним из их постоянных пристанищ был большой пассажирский самолёт, который с незапамятных времён стоял посреди городского парка: когда‑то в нём находилось детское кафе и комната смеха. Многие уверены, что мизеры испытывали удовольствие, когда мучали и убивали, а иначе как объяснить их «благотворительные вечера». О, это что‑то умопомрачительное по своей садистской виртуозности! Они ходили по улицам и горлопанили свои ругательные песни, выкрикивали дурацкие страшилки, типа, «намотай кишки на ухо, чтобы не стонало брюхо!», пили зелёное сладкое пиво из горлышка и кусали жареные лепёшки с мясом. Прямо на виду у всех бродячих и голодных мунговцев. Куски мяса вываливались из лепёшек на землю, в грязь, и люди бросались им под ноги, хватая растоптанные куски пищи…

«Чёртовы дети! Голодные уроды! ― орали пьяные мизеры, ещё больше пьянея от ярости и безнаказанности. ― Приглашаем всех! Только сегодня ― благотворительный вечер для продажных дерьмоедов! Вы ― продавшие Мунга за кусок говна пластикоидам! Вы ― убийцы и враги Мунга! Сегодня мы в припадке милосердия будем кормить вас и делать счастливыми!»

Это означало только одно ― за лепёшку с мясом или просто за варёную брюкву эти садисты будут издеваться над любым несчастным, забавляясь и измываясь… Удары током или иголки под ногти ― это лютики‑цветочки. Кому‑то отпиливали пальцы, а кому‑то протыкали всё тело соломкой для питья коктейлей, да‑да, такие сквозные дырки по всему телу, человек сразу не умирает, но долго и ужасно мучается, чувствуя себя воздушным фильтром от кондиционера… Мизеры часто устраивали конкурсы на таких «вечерах» на самый экстравагантный способ измывательства: чья жертва ужаснёт даже головорезов и будет сильнее всех страдать.

– Ну! Что замолк? ― прикрикнул снизу математик. ― Или мы сейчас идём к самолёту, или никогда ― определяйся!

– Вот уж не знаю, ― пробубнил себе под нос Хмурый Весельчак, и крикнул в ответ. ― Боюсь я тамошних мест.

– Там уже нечего бояться, я только что оттуда. Мизеры собрали все свои манатки и двинулись на север, ближе к Четвёртым воротам, ― математик стоял внизу, по‑детски задрав голову, его длинные руки с узловатыми неимоверно большими пальцами беспомощно висели вдоль туловища. ― Полагаю, эти садюги хотят поживиться у ворот, когда их откроют. Если ты согласен, нам надо поторопиться.

Да‑да, завтра откроются все пять ворот в Стене и отчаявшийся народ ринется в пределы СОБНа. Через ворота не разрешалось проносить ничего! Все карманы выворачивались, а вся поклажа оставалась у ворот, радуя шакалящих вокруг одиноких грабителей и стаи мизеров.

Далго‑По представил на секунду, что отказался идти к самолёту и остался здесь, в холодном разбитом доме. Неизвестно сколько он ещё будет валяться в куче этого тряпичного утиля и к какой мусорной свалке потащит его голодное брюхо…

– Да‑да, я сейчас.

Мужчина отодвинул от двери старый помятый холодильник, который её подпирал, и осторожно зашагал вниз по тёмной лестнице.

Воздух на улице был настолько пропитан сыростью, казалось, идёшь сквозь мелкие брызги, что застыли вокруг тебя.

– У меня есть целлофановая плёнка… Если тебе нужно, ― услужливо предложил Дохля, стряхивая со своих плеч крупные капли, видимо, упавшие с веток деревьев.

– Обойдусь, ― буркнул Весельчак, и они зашагали вдоль разбитого тротуара мимо цепочки панельных домов с пустыми глазницами и измызганными до неприличия стенами, словно их только что вытащили с помойки.

Сначала шли молча, но утренняя свежесть вперемешку с сыростью и запахом прелой листвы взбодрила Далго‑По, вытащила ненадолго из кокона, в котором тот обосновался уже несколько дней.

– Что нового в городе? ― спросил Далгонарий.

– А что там может быть нового, ― бросил через плечо математик, отмеряя длинными ногами свой путь. ― Все так же сидят по своим норам и подвалам… На улицу не выйдешь! И тут дело уже не в мизерах ― все ненавидят всех. Могут прибить просто так, за то, что кому‑то показалось, что ты как‑то не так глянул в его сторону. Если уж идёшь по улице, то иди быстро, не оглядывайся. Мелкими перебежками от подъезда к подъезду!.. ― в тысячный раз он возмущался по одному и тому же поводу: гнев вспыхивал порохом, но тут же угасал. ― Кретин, как я мог это отрепье считать своими соотечественниками, своим народом?.. Мда, мои мозги тогда пропаганда разъела как кислотой. Как и твои тоже… Только ты не сознаёшься.

Далго‑По презрительно сплюнул:

– Мунговцы всегда презирали друг друга, ещё до Стены, ещё до того, как Союз перешёл на искусственную жратву ― очень давно! Раб никогда не будет любить раба, даже не будет сочувствовать. Раб всегда прячется за спину другого раба ― пусть в чужой спине застрянет пуля, но только не в моей!.. Ещё прадед рассказывал ― я тогда пацанёнком был, но всё помню, ― как при императоре Мунга Великом Костеличи‑Чуга устроили большую бойню.

– Ты про Гражданскую войну, когда этого Чугу‑Дугу (на мунговском литературном это прозвище означало Правитель‑Мозги из Опилок) живьём сварили в бассейне?

– Ну да, ну да, в конце этого поганца всё ж таки сварили. А кто против кого воевал в ту войну, ты знаешь?.. Нет? Так вот: это была не армия правителя против народного ополчения ― простой смертный мог по личному желанию оказаться хоть там, хоть там. Это была армия подлецов, идиотов, вырожденцев, которые могли продаться за кусок лепёшки, которые хотели крови и мародёрства! Вот эти твари и воевали на стороне правителя. Они перебили всех честных и умных людей, у которых оставалась хоть какая‑то ответственность за страну. Подлецы и идиоты захватили власть в стране, а все, кто остались в живых, превратились в трусов, в самых низкопробных рабов, которыми можно подтирать полы! Разве ты не помнишь: все выходили на площадь и вставали перед этой мразью на колени. Живой бог! Всенародная молитва с протуберанскими священниками ― и все бух на колени! Несколько матерей придушили своих младенцев, когда они заплакали во время этой всенародной молитвы. А что потом?.. А потом мерзавцы сами сварили своего тупого бога: сначала спустили воду из бассейна, а потом бабахнули туда кипятку. Пших ― и вместо бога отварное мясо… Мунговцы ― да ― стали коварными: сначала ползают перед тобой на брюхе, а потом раз ― и они уже перегрызли твои артерии! В нас уживается и раб, и зверь одновременно. Настоящий мунговец ненавидит своего соседа, друга, даже свою жену и ребёнка. У нас всегда были самые гадкие семьи на планете.

– Ну уж, ты скажешь ― всегда! ― Дохля вытянул губы трубочкой, превратившись в шагающую утку, на самом деле, это был признак глубокомыслия. ― Были времена, когда на Мунга всё процветало, люди жили счастливо… Есть много фотографий, старых фильмов, где все улыбаются… Нет‑нет, ты сильно преувеличиваешь. Ты раздражён из‑за голода… Нервы…

– Это можешь себя уговаривать, меня не надо, ― его спутник прыгал через лужи, балансируя на мокрой земле, стараясь не поскользнуться. ― Ты знаешь отчего наши долбанные правители решили отказаться от дигнизии?

– Ну уж, кто не знает! Чтобы не превратиться в пластикоидов, в роботов без настоящих чувств и любви друг к другу.

– Ах, вон как! ― зло усмехнулся Далго‑По. ― У нас не было любви, но мы боялись её потерять ― прям математическая логика!

– По‑твоему, любви не было, по‑моему, она была ― всё! ― отрезал математик. ― Что ты хотел сказать: почему наши правители отказались от искусственной еды? Говори, пока я окончательно не разозлился на тебя.

Его друг только язвительно ухмыльнулся:

– О да, я сильно боюсь твоих костлявых кулачков… Ты вроде бы умный человек, всю жизнь занимался математикой, но, я вижу, в реальной жизни ты ведёшь себя, как слепой идиот! Ты натыкаешься лбом на столбы, на закрытые двери, но упорно твердишь, что лоб у тебя не разбит ― всё просто замечательно!

Дохля обиженно вскинул брови и остановился как вкопанный, пронзив грудь Весельчака своим тонким и длинным пальцем:

– Хмуряга, я тебя не оскорблял.

– Извини, ― Далгонарий потоптался на месте несколько секунд и двинулся дальше. Он хотел забыть о разговоре, перейти на другую тему, но в груди свербело, будто он забыл сказать что‑то важное: ― Как ты думаешь, Дохля, почему правители отказались от заводов по конвертации пищевого сырья?

– Я уже сказал. Чтобы мунговцы не превратились в пластмассовых уродов.

– Ты тоже так думаешь?

– Что я думаю?

– Как что! Что ты можешь превратиться в пластмассовую куклу. Ты с этим согласен?

– Ещё бы, ― Дохлу‑Дор даже хихикнул над твердолобостью собеседника. ― Наверняка, за Стеной уже не осталось ни одного настоящего человека. Разве они могут насладиться потной бутылкой зелёного пива и хрустящей лепёшкой, а?.. Ты, я смотрю, и сам не очень‑то горишь там оказаться.

– Твои мозги пропитаны пропагандой, как половая тряпка мочой в туалете! ― не выдержал Далго‑По, голод переходил в агрессию, хотелось кричать и махать руками. ― Включи свои протухшие мозги, чёртов счетовод! Если я буду всю жизнь жевать кору с осины, я всё равно никогда не стану осиной, чёрт меня возьми! Если ты будешь жрать живой овёс, ты тоже никогда не станешь лошадью! Так почему же, провались всё к чёрту, мы превратимся в пластикоидов?!

– Потому что это их цель, ― математик, очевидно, не собирался сдаваться и с бараньим упрямством стоял на своём. ― Они хотят всех превратить в пластикоидов!

– Зачем?

– Как зачем! Чтобы легче было управлять нами.

– Чтобы нами управлять, не обязательно кормить нас пластмассовыми бургерами. Надо просто вынуть один мозг ― и вставить другой, механический, всего‑то делов!

– Всё правильно! ― математик отчего‑то развеселился и даже хлопнул себя по лбу. ― Искусственная еда постепенно заменит живые мозговые клетки на искусственные и через годик‑другой мы превратимся в роботов. Вот ты сам и ответил на вопрос.

– К чему такой сложный процесс, всё делается гораздо дешевле и быстрее с помощью чипов… И потом, ответь мне на такой дурацкий вопрос, зачем им столько бестолковых роботов? Я имею в виду нас, озверевших, опустившихся мунговцев. Ты ведь в курсе, что у союзников полно умных машин, говорят, есть даже параллельная жизнь у каждого, когда ты можешь побывать и королём, и убийцей… Ответь, зачем мы им нужны?

Математик даже остановился. Он наморщил лоб и уткнулся большим треугольным носом в землю…

– Что ты хочешь сказать? ― спросил он после долгой паузы. ― Ты намекаешь, что мы им по барабану?

– Абсолютно, ― Далго‑По взял его под локоть и повёл вперёд, но теперь уже неспеша, как будто боялся расплескать по дороге состояние задумчивости. ― Наши правители это знали. Они знали, если мы перейдём на пластиковую пищу, мы перейдём в зависимость от союзных технологий. Потом со временем автоматически перейдём в Союз, а всё правительство испарится, как туман от лёгкого ветерка. Кому оно будет нужно, это бездарное, никчёмное правительство?! Это уже будет не правительство, а шайка паразитов, которые вцепились нам в шею, как клещи.

Далго‑По остановился и взялся пальцами за пуговицу товарища на пальто, которая болталась на двух нитках и грозилась вот‑вот отвалиться.

– Хотя я думаю, они и были шайкой паразитов… Вернее, преступников. Они уничтожили нашу страну, весь наш народ ради того, чтобы грабить, воровать, насиловать и ни за что не отвечать, ― мужчина дёрнул за пуговицу, и она легко осталась у него между пальцев. ― Если бы мы не верили их словам, а почаще включали собственные мозги, ничего бы этого не случилось… ― он вложил математику в ладонь тёмную пуговицу. ― Я тоже думал как ты, но голод и холод сделали своё дело. Очередь за тобой.

Математик шмыгнул носом:

– И в чём я должен с тобой согласиться?

– Ни в чём. Ты должен включить мозги и понять сам, отчего мы живём в такой мерзости?

– Ну, ты ведь сам знаешь про этих… ― запел было Дохля‑Мохля старую песню и осёкся. ― Нет, Хмуряга, так невозможно.

– Что невозможно?

– Так невозможно жить. Если ты постоянно будешь винить себя во всём ― так невозможно жить! Чтобы творить, человек должен быть свободен от чувства вины. Он должен идти вперёд и не оглядываться. Никакая цивилизация не сможет развиваться, если она будет постоянно оглядываться и рефлексировать.

Далго‑По потряхивал головой в такт словам своего товарища и его отвислые щёки тряслись следом:

– Ну да, мы никогда не оглядывались, и не заметили, как профукали страну и своё будущее. Теперь они просто ждут, когда мы уничтожим друг друга…

– Кто они? ― математик, ожидая неприятного ответа, поморщился, как перед тарелкой прокисшего супа.

– Пластикоиды. Союзники. Все, кто теперь там, за Стеной. А ты возомнил, что я начну материть наших правителей? Успокойся, им глубоко по барабану, что тут с нами, уже скоро лет сорок как они сбежали на Бону… ― Далго‑По остановился снова. ― Единственное, что меня поражает в таких как ты, дохлая Мохля… ― его слова звучали язвительно, иголками пронзая собеседника, заставляя ёжиться. ― Что вы, даже сдыхая, боитесь обидеть правителей, которых уже давно не существует в природе. Которые вон там, на Боне, уже превратились в других существ, а может быть и вовсе окочурились от нехватки воздуха. Ты ведь никогда не был на Боне? Ты ведь не знаешь что там?

– Мы все узнаём новости из одного телевизора, ― Дохля пожал плечами. ― Кто знает, где правда, а где слухи?.. Тем более, даже сплетни сейчас не очень‑то расходятся с новостями. Мы живём вполне свободно…

Далго‑По остановился. Математик стоял, шмыгая своим длинным носом, рукавом вытирая с него повисшие капли. Казалось, Весельчак хочет стукнуть своего компаньона или укусить, но пока ещё сдерживается ― так сильно он вращал глазами, глядя на товарища:

– Ей‑богу, у тебя паралич мозга и всего остального!.. Он живёт в разрушенной стране, сдыхает от голода, боится, что его самого съедят люди, которых он когда‑то считал земляками, он потерял семью, будущее, надежду!.. ― Весельчак, казалось, захлебнулся в эмоциях и на мгновение остановился. ― Мы презираем самих себя ― вот! Мы не имеем права жить!

– Ладно, успокойся, ― Дохля схватил его за запястье своими сучковатыми пальцами, словно клещами. ― Ладно, считай, что я с тобой согласился: жизнь говно, вся история Мунга ― это цепь неудач и ошибок, наши правители ― проходимцы, бандиты, разорители страны, мутанты и прочее, прочее, прочее… А что дальше? Мстить некому. Что ты предлагаешь? Повеситься вот на этой берёзе?

Далго‑По стоял против своего товарища и тоже шмыгал носом, глядя на его рваные карманы пальто:

– Прежде чем вешаться, отдай мне своё пальто, я хотя бы карманы заштопаю.

– Погоди. Тебе что, нечего сказать?

– А что я могу тебе сказать… ― Весельчак передёрнулся всем телом от утренней прохлады и охнул. ― Многие мои слова сами для меня неожиданность… Я нарочно не думал об этом ― любой негатив убивает организм, а уж истощённый организм тем более… Для меня это открытие: ей‑богу!.. Я спал в куче гнилого тряпья, страдал от голода и холода, а внутри меня что‑то вызревало, склеивалось в длинные предложения и логические фразы… ― он как‑то по‑ребячески хихикнул. ― Твоя глупость, долгополый мохлик, твой дурацкий вид стали сильнейшим катализатором. Если бы не ты, я бы ещё долго носил в утробе этого монстра.

– Я польщён! ― математик театрально приподнял старую изжёванную шляпу на своей голове, больше похожую на перевёрнутое гнездо.  ― И что же этот монстр внутри тебя говорит о нашем будущем?

– Ничего. Молчит сволочь.

– Я про то, что же нам делать теперь? Может быть, отправиться к воротам? Какая разница где подыхать ― тут или у пластикоидов. Там хотя бы можно утолить своё любопытство, а здесь уже всё известно ― мусорные кучи, мизеры, холод, сырость… Финал тоже известен ― сдохнем где‑нибудь в кустах или в старых тряпках, где спим.

Далго‑По посмотрел на своего товарища с нескрываемым любопытством и вниманием, будто увидел в нём что‑то необычное:

– По‑моему, у тебя внутри тоже завёлся монстр… Я ещё не знаю, как мне поступить, скажу откровенно… Я привык к такой вот дурацкой родине: лишения, эти мёртвые дома и печальные деревья…

– Чушь какая! ― фыркнул Дохля. ― К голоду и холоду невозможно привыкнуть. Если бы я знал, если бы пластикоиды не пичкали меня карбоном, не резали как подопытную крысу ― я бы первый побежал к воротам.

Далго‑По шёл молча, не отвечая своему спутнику, то ли обдумывая как ответить лучше, то ли прислушиваясь к своему внутреннему голосу, который в последнее время стал слишком агрессивен и обидчив.

– Я не согласен, что к голоду невозможно привыкнуть, ― выдал он и, кажется, сам удивился своим словам. ― Я научился даже получать какое‑то эстетическое удовольствие в голоде. Мне кажется, я даже научился чище думать.

Дохля хмыкнул как‑то издевательски:

– Чище или чаще?

Хмурый Весельчак не обиделся. Или просто не заметил:

– Представь, что ты не страдаешь от хреновой жизни, представь, что ты голодаешь сам, специально… Ну, это такая медитация, йога… Типа это упражнения, чтобы стать просветлённым… Ну, хочешь ― бессмертным!.. Можешь смеяться сколько влезет, но, поверь мне, это помогает. Если бы я не развернул свои мозги на сто восемьдесят градусов, я бы уже давно окочурился!..

В тумане показалась гигантская тёмная фигура со зловещими очертаниями: огромной головой и распахнутыми над землёй крыльями. И только приближаясь, можно было рассмотреть пугающее чудовище ― это был пластмассовый мультяшный утёнок с поднятыми, загнутыми на концах, крыльями и раскрытым лопатообразным клювом. В народе его метко прозвали «драконом», хотя тот был выставлен перед входом в городской парк, чтобы завлекать детей и их родителей.

– Ты прав, ― заметил Дохля. ― Наши правители совершенно потеряли вкус и чувство прекрасного ― они давно превратились в чудовищ. Вот, наглядный пример! ― он вытянул руку в сторону гигантского уткодракона. ― Даже сказочный утёнок, сделанный по их распоряжению, похож на зауропода.

– Ты говоришь о наших правителях, будто они до сих пор живут рядом с нами, ― Далго‑По улыбнулся: как быстро менялось мнение его собеседника ― просто флюгер в ветреную погоду! ― Понятно, хочешь взять реванш за молчаливое прошлое. А по мне: лучше всего подумать, как жить дальше.

Дохля махнул рукой:

– Разве это жизнь! У меня просто не хватает смелости наложить на себя руки, вот только поэтому я и дышу этим прокисшим воздухом.

Они шли вдоль решётчатой кованой ограды с острыми пиками вверху, плотно заросшей повителью, которая уже засохла и больше напоминала солому, поднятую на вилы. Туман заметно редел: можно уже не бояться, что кто‑то высочит из ниоткуда и схватит тебя за горло. В глубине парка открывались тёмные силуэты статуй в самых различных позах: мать, кормящая ребёнка, двое мужчин склонились над шахматной доской, девочка‑акробат, стоящая на одной руке, двое влюблённых, смотрящих в светлую даль… Все они были заняты чем‑то важным и радостным, потому что у всех на открытом и добром лице светилась улыбка. К одной такой статуе, изображавшей маленького мунговца на плечах у папы, они подошли, не сговариваясь. Пластиковый мальчик кому‑то радостно махал обеими руками, не боясь свалиться с папиного плеча, а папа одной рукой держал сына, а другой тоже приветствовал кого‑то значительного и прекрасного, как майское утро. Математик подошёл к статуе вплотную, упёршись в постамент животом, и задрал вверх голову.

– Очень хороший карбон, ― сказал он и щёлкнул пальцем по большому ботинку на постаменте. ― Ни один палец не отвалился. А ведь столько лет уже прошло… Как ты думаешь, когда все мунговцы вымрут и всё это безобразие вдруг обнаружат неизвестные исследователи, что они подумают?

Далго‑По ехидно оттопырил и без того большую нижнюю губу:

– Напишут в отчёте, что нашли кладбище… Вон памятник девочке, которая упала с брусьев… Вон там могила двух шахматистов, которые умерли от голода над доской… ― он похлопал пластмассового отца семейства по ноге. ― А тут покоится прах отца и сына…

– Ага, и Святого Духа, ― сыронизировал Дохля. ― Ты погляди, как они улыбаются! ― он поднял вверх ладонь, будто держал на ней что‑то невидимое. ― Если бы я прилетел на неизвестную планету, а там повсюду торчали довольные рожи, я бы подумал, что попал в Рай.

– Ну да, ― согласился Далго‑По. ― Если не от кого будет узнать правду, пришельцы решат именно так… Только вот в Раю живые люди, а тут куклы. Пластмассовый рай… Вот поэтому Мунга мерзкая страна. Лжёт даже на собственной могиле… Ей‑богу, я когда‑нибудь решусь и отправлюсь к воротам. Надо лишь убедить себя на сто процентов.

Математик развернулся и пошёл прочь от памятника.

– Если ты и пойдёшь к воротам, то только со мной, ― бросил он через плечо.

Самолёт вынырнул из редеющего тумана всё‑таки неожиданно, словно катился им навстречу. Его тупое слегка голубоватое рыло с вогнутыми широченными стёклами, обнявшими кабину пилотов, с массивными шасси и колёсами в человеческий рост, высокий постамент из гранита ― всё это снизу для простых людей казалось внушительным и величественным, как древний сфинкс. Вместо трапа к передней двери самолёта возвышалась каменная лестница с такими же массивными перилами, словно это была лестница не в обычный пассажирский самолёт, а в зал для коронации царственных особ. Честно говоря, это выглядело неуклюже и безвкусно, даже глупо…

У лестницы Далго‑По остановился ― он ведь приходил сюда ещё совсем мальчишкой. За руку с отцом или, сидя у него на плечах, точно также как на той дурацкой статуе… Воспоминание свалилось вдруг, словно брызги дождя с качнувшихся ветвей, заставило вздрогнуть, остановиться на мгновение ― и тут же исчезло в пустоте.

– Иди первым, ― сказал Далго‑По.

– Почему это?

– Ну, ведь это же твоя идея, ― Весельчак отступил от лестницы в сторону. ― Ты абсолютно уверен, что никого нет внутри?

– Абсолютно.

– Тогда иди. Я в отличие от тебя не верю уже никому. Даже самому себе… У тебя есть нож или что‑нибудь острое?

Математик посмотрел на него как‑то зло и даже презрительно, словно обиделся за подозрительность товарища:

– Неужели ты подумал?.. Неужели я бы привёл тебя в ловушку!

Дохля решительно зашагал вверх по лестнице: полы его драного пальто подскакивали вверх, а отодравшийся каблук на правом ботинке клацал как кастаньета. Казалось, он специально громко топал, чтобы показать своё бесстрашие и честность компаньону. Дойдя до железной двери, он обернулся и помахал ручкой, подражая высокопоставленным лицам из кадров документальной хроники. Далго‑По в ответ поднял руки над головой, соединил в приветственном жесте и потряс ими. «Что за мальчишеские забавы! Прекрати!» ― он вспомнил, как мать заорала ему из окна, когда он во дворе собирался на спор спрыгнуть с крыши сарая.

Математик скрылся за железной дверью, оставив её чуть приоткрытой. Видимо, для напарника.

Далго‑По, тяжело топая по ступенькам, стал подниматься. Шесть дней находиться абсолютно без еды чревато, любая физическая нагрузка становилась тяжёлым испытанием. «Странно, ― подумал Весельчак, ― ничуть не устал, пока шёл до самолёта через весь город… а тут, на какой‑то лесенке… Вот‑вот ― моё сердце выскочит через открытый рот!..»

С отдышкой он добрался до верхних ступенек и успокоил себя тем, что сейчас поест и слабость пройдёт. «Самое главное, не объедаться, ― мысли прыгали в голове, как резиновые шарики. ― Есть понемногу… Потихоньку. По маленьким кусочкам. Жевать. Долго‑долго жевать…»

Далго‑По толкнул приоткрытую дверь и шагнул вперёд.

– Эй, счетовод!.. я ни ляда не вижу тут… ― тихо выругался он и налетел на какую‑то железяку, больно ударившись коленом. ― Где ты, мать твою околесную?!

В ответ не было ни звука.

– Ты что сдох, что ли?..

Тут он почувствовал, как кто‑то схватил его за руку, сначала с одной стороны, затем с другой. Хватка была сильной, у математика бы явно не хватило на это сил. «Засада! ― мелькнуло в голове Весельчака. ― Видно, кто‑то оказался проворнее нас…»

Мужчину потащили вперёд, скорее всего, в хвост самолёта. Никаких кресел для пассажиров не было уже в помине. Ещё с тех самых времён, когда Далго‑По ходил сюда маленьким мальчиком со своим отцом, чтобы потягивать сладкий сок через трубочку за уютным цветастым столиком и глазеть в иллюминатор. Теперь иллюминаторы были забиты листами от обшивки и заткнуты всякой дрянью. Когда дверь в самолёт захлопнулась, воцарилась кромешная тьма.

Он почувствовал, как его развернули и бросили в широкое кресло. Затем чиркнула спичка и загорелся длинный язык фитиля. Скоро свет отодвинул тьму, и он смог оглядеться: несколько заросших рож смотрело на него из пляшущей под огнём пустоты, как смотрят охотники на пойманного зайца, с кровожадным любопытством и жадностью. «Если это мизеры, нам крышка, ― мелькнуло в голове Далго‑По. ― Говорят, некоторые мизеры занимаются людоедством, ― вспомнились чьи‑то слова. ― Только их называют выродками… Неужели это конец?..»

К своему удивлению он не испытывал ни ужаса, ни страха. Единственное, что его беспокоило, это боль. Он не желал даже микроскопической боли: если и суждено умереть, то пускай всё повторится как в детстве ― чик, мама щёлкает выключателем в спальне и маленький Далгонарий погружается в мир, где грёзы и сны живут вместе…

– Пожалуйста. Не делайте мне больно, ― по‑детски попросил Далго‑По. ― Убейте как‑нибудь незаметно. Чтобы я ничего не видел и не ждал…

Одна из заросших рож с тремя металлическими зубами, участливо заглядывала ему в лицо, будто бы разгадывала мысли пленника:

– Не бойся, мы убьём тебя нежно, быстренько: вжик, спица в ухо ― и ты уже отдыхаешь где‑нибудь там… ― он задрал глаза к потолку. ― Вместе со святошами.

– Ну, конечно! ― обиделось лицо с ноздреватым картофельным носом синюшного цвета, как у алкаша, который пьёт политуру. ― Такого симпатичного зайчика отправить в лучший мир без фейерверка? Без музыки? Не позволю!.. Представляю, как он будет музыкально взвизгивать, когда я начну медленно вырезать у него на башке свою любимую пословицу. Ты знаешь мою любимую пословицу?

Несколько небритых рож переглянулись между собой и показали гнилые зубы.

– Нет, ― Далго‑По осторожно мотнул головой.

– Чем умнее голова, тем наваристей уха, ― алкаш зачмокал губами, по‑идиотски вытянув их трубочкой. ― Я просто обожаю высасывать мозги таких вот умников через соломку. Чпок ― вставил в ушко и посасываешь, прям как в ресторане.

Весельчак был ни жив, ни мёртв, но вспомнил вдруг про Дохлю и удивился, что того нет рядом. Он решил, что приятель успел спрятаться и позавидовал чёрной завистью.  На кой ляд послушался этого математика‑маразматика!

– Так, где этот урод? ― сказал с металлическими зубами. ― Он же обещал, тварь, жирненького бродяжку. А это что? ― задохлик!

Краем глаза Далго‑По увидел, как из темноты в зону мерцающего пламени выволокли перепуганного Дохлю ― лицо будто выбелено мелом.

– Ты кого нам привела, интеллигентская гнида?! ― рожа с металлическими зубами приблизилась к застывшему лицу математика. ― Он же от голода еле ходит. Даже со страху не обмочился ― полная апатия к жизни!.. Какое мне удовольствие глодать его деревянные мослы?! Может быть, ты хочешь, чтобы мы тебя на клычок посадили, а?

Дохля беспомощно шевелил губами, что‑то блея:

– У него щёки… вон какие щёки… очень пухлые щёки…

– Да замотал ты с его брылами! ― заорал другой с рассечённой бровью. ― Посиди на одной воде, у тебя рыло разнесёт, как у свиньи, ― он подошёл к Хмурому Весельчаку и слегка ткнул его кулаком в грудь, отчего тот ойкнул и сжался в комок: ― Ну что это! ― одни рёбра, как решётка вокруг парка. Бурый, предлагаю сожрать их обоих.

Бурый тут же откликнулся, это был тот с тремя металлическими зубами:

– Ты что, Шершавый, переходишь на пресную брюкву? ― он скривил рот от несъедобных мыслей. ― Если мы сожрём «ходока», нам никто больше не поверит. Да и сам он ничуть не мясистее, такой же задохлик.

Никто не возразил. Бурый запустил пятерню в свою рыжую бороду и дёрнул, словно собирался вырвать клок, сказал резко:

– Мы не просто его отпустим! Мы исполним своё обещание и дадим три килограмма брюквы. Всем ясно?

Из темноты вышел четвёртый подельник в чёрной вязаной шапке с худым измождённым лицом и клочьями седой бороды. Он взял Дохлю за руку и потащил по длинному брюху самолёта к выходу. По пути всучил ему кулёк, очевидно, с брюквой, и вытолкал наружу, осветив на мгновение мрачное чрево рассеянным осенним светом.

Хмурый Весельчак лежал в кресле ни жив, ни мёртв с одной лишь мыслью ― умереть прямо сейчас от разрыва сердца! Хлоп ― и твоя жизнь закончилась внезапно, как в старом кинотеатре, когда вдруг обрывается кинолента, а по экрану прыгают пятна и белые квадратики, потом чик ― и всё остановилось…

Из темноты доходил запах чего‑то подгоревшего и сладковатого, от такого запаха тошнота подкатывалась к горлу… Первое, что всплывало в воспалённом мозгу, это куски жареного человеческого мяса посреди железного поддона, плавающие в собственном жиру…

Весельчак ощутил ужасную слабость во всём теле, невозможно было пошевелить даже пальцем. Если бы ему сейчас предложили бежать из плена, он бы не смог ― смерть навалилась на всё тело холодной тяжестью, будто снежная лавина, отбирая последние силы и надежду…

– Ладно, ― сказал с металлическими зубами. ― Пускай Угрюмый сперва помоет корыто. А то оттуда несёт, как из выгребной ямы…

Силуэты людоедов закачались в мерцающем свете, они замычали что‑то непонятное для ушей Далго‑По, хотя из‑за звона в ушах он бы и так ничего не понял; только открывающиеся рты, как чёрные отверстия на бледных лицах, виделись Хмурому Весельчаку; эти могильные ямы были живые и приближались к несчастному, чтобы втянуть внутрь и растворить в себе, как в космической пустоте…

«Тебя поглотит Бесконечность, ― подумалось Далго‑По или кто‑то неведомый прошептал ему. ― Вот она перед тобой…»