Тринадцатая пуля 

                                                              Роман

                                                     Вионор Меретуков

                                                                             …можно ли быть коммунистом с уголовным прошлым?

                                                                                               Старые коммунисты уверяли, что можно...

                                                                                                                                           Сергей Довлатов

Часть I

Глава 1

Итак, помолившись, начнем. Хорошо начинать с афоризмов, эпитафий, сентенций и прочих банальностей, вроде приводимой ниже:

Жизнь любого человека, если к ней внимательно приглядеться, есть не что иное, как цепь парадоксов.

Вот и зачин. Хотя можно было бы начать и с чего-нибудь менее претенциозного. С «жили-были», например.

Итак, повторим заклинание: жизнь любого человека, если к ней внимательно приглядеться, есть не что иное, как цепь парадоксов.

Попробуем разобраться. Во-первых, утверждение о жизни как цепи парадоксов, по меньшей мере, спорно. Непонятно, почему парадоксов?.. Почему не закономерностей? Или, на худой конец, случайностей?..

Во-вторых, высказывание попахивает унынием. И скептицизмом сломленного жизнью мудреца, одна нога которого бессильно зависла над могильной ямой.

Не одобряя и не опровергая данного высказывания, предлагаю, тем не менее, принять его за отправную точку наших дальнейший рассуждений. Осмелюсь предположить, что тот, кто первым его изрек, все же имел на то веские основания.

Тем более что судьба в один прекрасный день подвергла меня серьезному испытанию, одарив встречей с одним из таких парадоксов.

А теперь о моей реакции на парадокс: она не оригинальна и достаточно интимна – меня с неудержимой силой потянуло опростаться. Как того хрестоматийного новобранца, коего солдатский долг и помкомвзвода поднимают в первую и, быть может, последнюю в его коротенькой жизни атаку.

И никто не посмеет обвинить меня в малодушии: хотел бы я посмотреть на того храбреца, который – даже в наше бесстрашное время – не наложит, простите, в штаны, при виде живого (ожившего?..) Сталина.

Повторяю для тугодумов: Иосифа Виссарионовича Сталина. Генералиссимуса и вождя.

Для справки: годы и годы мой отец хранил портреты знаменитого горца в нашей арбатской квартире. Зачем?..

И вот сейчас Сталин – я не шучу! – сидел передо мной. Даже не сидел, а, откинувшись на спинку массивного кресла, восседал за дубовым письменным столом в большом мрачном кабинете, с рядами стульев вдоль стен, картой мира, пальмой в кадке, зашторенными окнами и театральных размеров люстрой на бронзовых цепях.

Генералиссимус, не глядя на меня, молча раскуривал трубку.

А я, Андрей Андреевич Сухов, часто и неумеренно выпивающий московский художник, одинокий, небогатый и, следовательно, малоизвестный, стоял перед ним в одном исподнем и в тоске мял босыми ногами колючий ворс казенного ковра. И, с изумлением озираясь, задавался вопросом, если всё это не сон, то как же, братцы, всё это назвать?..

Когда над трубкой заголубел дымок, Сталин, скользнув по моей фигуре мимолетным взором, обратился к своему помощнику, который, склонив стриженную по-солдатски голову, истуканом застыл за спиной отца всех времен и народов:

— Почему этот... э-э-э… – вождь повертел в воздухе пальцами, – без носков?..

Помощник, серый мужичонка в генеральском мундире, осуждающе посмотрел на меня и, склонившись еще ниже, отрапортовал:

— Взяли прямо с постели, товарищ Сталин. Это Сухов, который здесь ответственный квартиросъемщик. Называет себя художником, – генерал скривился. – Живет, стало быть, в этой самой квартире и кормится с продажи картин, товарищ Сталин. В следующий раз, ясное дело, натурально, заставим обуться в носки, товарищ Сталин.

— Ладно, идите, – отпустил помощника Иосиф Виссарионович и, когда тот вышел, обратился ко мне: – Вы, как будто, удивлены, товарищ Сюхов?

Я молчал и продолжал топтаться на гадком ковре.

— А удивляться тут нечему, товарищ Сюхов. Все в мире поддается объяснению. Абсолютно все! А коли так, то с какой стати вас должно удивлять то обстоятельство, что наши вещие социалистические сны вот-вот станут долгожданной коммунистической явью?

И Сталин засмеялся. Его серое, побитое оспой лицо наполнилось воодушевлением.

– Ну! Что же вы молчите? Язык что ли у вас отсох?

Вместо ответа я истерично засмеялся. Идиотски похохатывая, я широко раскрыл рот и, скосив очи долу, с изумлением узрел кончик собственного языка и поразился тому, что способен смеяться со столь далеко высунутым языком.

По всей видимости, это изумило и Сталина: он наддал и принялся смеяться пуще прежнего. Долго мы так смеялись, как бы соревнуясь, кто громче и самоотверженней будет смеяться.

Я смеялся потому, что не мог понять, почему же все-таки смеется Сталин. То ли потому, что у меня есть язык, и ему теперь совершенно ясно, что он у меня не отсох, то ли потому, что высунут он столь изрядно, что я сам могу им любоваться, и таким образом призываю своего оппонента убедиться в его неотсыхании.

Отсмеявшись, Сталин опять приступил к раскуриванию погасшей трубки:

— Табак – дрянь, – удрученно констатировал он. – Довели страну... – Сталин бросил трубку на стол. – И меня еще смели обвинять в жестокости!.. Напрасно наговаривали на меня. Напрасно! Что-то сейчас обо мне говорят... Интересно, что? – спросил он.

— Да мало ли... – легкомысленно начал я, все же сохраняя надежду, что мне всё снится.

— Правду! Говорите только правду! – спокойно посоветовал Сталин.

— По-разному говорят… А вообще-то вас почти не вспоминают. А если вспоминают, то чаще называют кровавым тираном…

— Кровавым тираном?.. – Сталин сладко зажмурился.

— Да, тираном… и параноиком.

— Что-о-о?!

Пока Сталин багровел от возмущения, я, закрыв глаза, топтался на месте, понимая, что разум не справляется с навалившейся на него чертовщиной.

Попытался вспомнить, что было накануне… Итак, вчера – или позавчера? – был я... где же я был? Легче сказать, где я не был... Пили... Ночью приехал домой… Или меня привезли?.. Совсем голова не варит…

Ага! Вспомнил! Взял тачку... расплатился долларами… Помнится, в такси был еще кто-то... Кто?.. Господи!.. перепутал этаж, ломился в чужую квартиру... Точно! Теперь уверен, спал я дома… Тогда почему этот кабинет?..

Я осторожно открыл один глаз. И увидел, что Сталин стоит перед живописным полотном, штучным изделием некоего верноподданного сребролюбца, и, покачиваясь на каблуках, рассматривает картину.

Я открыл второй глаз и тоже уставился на полотно.

Сюжет картины был жизнеутверждающим и повествовал о событии праздничном и торжественном, а именно: награждении Сталина высокой правительственной наградой.

Вождя, озаренного яркими лучами солнца, художник наделил могучим ростом, здоровой тучностью и мудрым взглядом, источавшим сосредоточенную скорбь.

Перед ним на коленях стоял Александр Васильевич Суворов – злобный старец с задорным хохолком на сухонькой головке. Суворов был в потертом екатерининском мундире; в руках коленопреклоненный полководец держал подушечку с золотой звездой. Генералиссимусов окружали какие-то военные и полувоенные субъекты, на лицах которых сияли идиотические улыбки.

Вождь строго проследил за моим взглядом и удовлетворенно крякнул.

— Да, искусство – это огромная сила! Вы думаете, товарищ Сюхов, – он с усилием оторвался от созерцания картины, – что вам всё это снится! Как бы не так! Ущипните себя, и вы убедитесь, что бодрствуете! Более того – вы реальны! Вы существуете! А значит, реально все, что окружает вас в данную минуту! С другой стороны, согласен, – да, я вам приснился. Не могу же я не признать очевидного! Но, заметьте, приснился я вам столь крепко, столь основательно, я бы даже сказал, основополагающе, что и сейчас, когда ваш сон прервал мой помощник товарищ Поскребышев, который растолкал вас и привел сюда, я не намерен уходить за пределы реальности…

Я покачнулся. Так, значит, Сталин мне не только приснился... Он еще и материализовался?!

Тут я должен дать небольшое пояснение. За несколько дней до описываемых событий мне приснился Буденный. Никогда не снился, а тут... В моем предутреннем похмельном сне командарм Первой конной скакал на шустрой лошаденке и молодецки помахивал сабелькой.

 Вот он подскакал ко мне, осадил скакуна... Холодным огнем полыхнуло лезвие страшного клинка... Я в ужасе вжал голову в плечи и...

В ту же секунду я проснулся и, вытаращив глаза, увидел, что на краю моей кровати сидит Буденный и тоже таращит на меня глаза...

Вежливо представившись, лихой кавалерист через некоторое время исчез.

Я же долго сидел на постели, стиснув руками гудящую голову, и думал, что пора завязывать... А не то за Буденным последуют Наполеоны и Александры Македонские, а там и до сумасшедшего дома рукой подать...

Знал бы я, что дело было вовсе не в моем пьянстве... Вернее, не только в нем...

— Мы, коммунисты-большевики, – тем временем вещал Сталин, – посовещались и постановили, что отныне все в мире будет подчиняться нашим большевистским законам. Из Гегеля, Канта, Фихте и Фейербаха, этих видных философов прошлого, мы взяли самое существенное, мы, так сказать, острым ножом диалектического материализма вспороли брюхо их устаревшей философии и вышвырнули на свалку Истории протухшую идеалистическую требуху, которой были набиты их теоретические желудки.

«Гладко вещает... Но какой-то он все-таки не настоящий!» – подумал я.

— Вы понимаете меня? Вы хоть знаете, кто такой Кант? Или Гегель? Или, что было бы неудивительно, путаете Гоголя с Гегелем, Гегеля – с Бебелем, а Бебеля – с Бабелем?

— А Бабеля – с Абелем?

— Абелем?.. Каким еще, к черту, Абелем? Не знаю никакого Абеля. Вот Бабеля знаю... – и добавил сурово: – Бабеля знаю – негодяй, мерзавец и враг.

— Человечество, – после паузы принялся объяснять мне Сталин, – исторически не развито, оно в нравственном отношении еще очень слабо. Даже беспомощно. Оно до сих пор так и не осознало, что мир материален и ничто и никто не исчезает из этого мира бесследно. Ни Иван Грозный, ни египетские пирамиды, ни учение Платона, ни осенний лист, сорванный ветром и унесенный черт знает куда еще во времена неолита, ни товарищ Сталин, ни даже товарищ Сюхов… Ничто, повторяю, и никто не исчезает бесследно! Для познания мира большевики припасли инструмент...

— Знаю, марксистско-ленинскую философию, которой вы, коммунисты, как штопором, откроете любой, даже самый запутанный, закон мироздания...

— Не иронизируйте! Диалектический материализм... Впрочем, вы не поймете... Ну, хорошо, давайте подкрадемся к вопросу с другой стороны. Посмотрите на меня...

Я посмотрел...

— Вы видите живого вождя, – Сталин приосанился, – образ которого по-прежнему дорог миллионам советских людей. И еще вы видите, что вождь говорит, мыслит, действует! Вождь материален и реален! Понимаете! И он говорит верно. А верно оттого, что наше учение правильно! Ну, чего же проще?..

Вождь резко встал, подошел к окну, взял в руки тяжелые кисти, потянул их вниз. Бордовые портьеры разошлись в стороны.

У меня глаза полезли на лоб. Я увидел зубчатую стену и башню с рубиновой звездой. Как это понимать? Я же нахожусь в своей квартире, на Арбате! Отсюда, как ни старайся, ни в жизнь не увидишь ничего кроме грязного двора-колодца и мусорных баков!

Но я видел то, что видел. Значит так, успокаиваю я себя, сталинский кабинет каким-то образом вместился в мою квартиру... Ну, это еще как-то можно притянуть... Но Кремль?! Нет, не может быть! Многомерное пространство?.. Это что ж, значит, теперь в Москве будет два Кремля? Кремль-1 и Кремль-2?.. Смещенная реальность? Ничего не понимаю...

— В свое время я внимательно изучил теорию относительности Эйнштейна, – как бы отвечая на мой вопрос, сказал Сталин, – там говорится о времени, пространстве и скорости. Нужная и очень интересная теория! Я там вычитал то, мимо чего проходили как последователи этой теории, так и ее противники. Не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что Эйнштейн прав, когда говорит об одновременном существовании прошлого, настоящего и будущего. Короче, все перемешано в этом мире. А коли так, то все становится легко объяснимым и понятным: и товарищ Сталин в начале двадцать первого века, и кабинет этот, и Кремль из окна вашей арбатской квартиры, и многое другое... Мне кажется, не так уж это все и сложно. В конце концов, это та же наука... А вы оказались, как говорится, в нужное время в нужном месте: вовремя уснули и, что самое главное, вовремя и правильно проснулись, став, согласен, сами того не подозревая, живым инструментом материализации-реинкарнации, инициированной в соответствии с нашим замыслом. Конечно, можно было возиться с лабораторными колбами и пробирками, решая вопросы клонирования в научном смысле, но это слишком долгий и нудный путь, да еще с непредсказуемым результатом... Он нам не подходит. Впрочем, пусть ученые экспериментируют. Не будем им мешать. Мы же пошли другим путем. И, как видите, успешным. Из миллионов вероятных претендентов подошла ваша кандидатура. Почему? Не скажу... Это государственная тайна. Скажу только, что искали очень долго... Но как бы то ни было, я снова здесь! С моим советским народом. Вы довольны, что все разъяснилось? Был бы рад получить утвердительный ответ.

Я намеревался сказать, что материализация содеялась помимо моего желания, но промолчал. Будь на то моя воля...

Не дождавшись ответа, Сталин недоуменно пожал плечами.

У меня острое зрение. Скосив глаза, я увидел лежащий на столе подписанный Сталиным «Указ о награждении Великого князя Киевского товарища Владимира Всеволодовича Мономаха орденом Ленина за особо выдающиеся заслуги в революционном движении, трудовой деятельности, защите социалистического Отечества, развитии дружбы и сотрудничества между народами (посмертно)».

У меня круги поплыли перед глазами. Он бы еще его медалью «За боевые заслуги» наградил, подумал я.

— Итак, вы свое дело свершили: материализовали, – вождь засопел погасшей трубкой. Теперь он стоял возле своего громадного стола и, сердясь, давил большим пальцем какую-то кнопку.

— Э-э-э, черт бы их всех подрал! Не знаете, куда подевался Поскребышев?

Я отрицательно помотал головой.

— А Клим... Ворошилов, то есть?

Я пожал плечами.

— А Лаврентий?

— ?!..

— А Никита?

— Он же в Украине!

— Кто вас учил русскому языку? Не в Украине, а на Украине!

— Сейчас все так говорят, хотя мне самому не нравится.

— Ладно. Так все-таки, где Хрущев?

— Если не на Украине, то на Новодевичьем...

— На Новодевичьем? Вы уверены? А что ему там делать? Ах, да-да...

...Сталин давно убрал палец с кнопки. Он сидел, рассматривая указ о награждении Мономаха, и чему-то улыбался.