– Опять ты, зараза, здесь ковыряешь, а ну, брысь отседова! – громко и хрипло крикнул краснорожий военный в расстёгнутом кителе, выходя на крыльцо большого и широкого дома, на худенькую, смуглую до черноты, девчушку в заплатанных лохмотьях от бурятского тэрлика, торопливо собиравшую, присев на корточки, картофельные очистки, куски хлеба, рыбьи головы и скелеты на помойке возле столовой вохровцев и госслужащих, каковым и был этот дом, стоявший посреди таёжного посёлка.

На вид девочке лет семь или восемь. Чёрные, тоненькие босые ножки местами покрывала короста, коленки в царапинах. Над ней монотонно жужжали зелёные мухи. Нещадно пекло беспощадное тайшетское солнце, опаляя побелевший шифер посёлка, который, казался вымершим.

Девчушка строго и недовольно стрельнула большими черёмуховыми глазами в сторону военного и, сложив аккуратно объедки в собранный подол, не очень-то спеша побежала вдоль забора и лопухов к баракам в конце посёлка, где жили спецпоселенцы. Там ждала её больная мать Чимид, сестрёнка Сэвэдэй, которой не было и года, ещё одна сестра десяти лет – Һамудай, а старшая сестра Хорло придёт с лесоповала вечером. Ей уже четырнадцать лет. Семья. И все, кроме младшей, добывают еду. Больная мать шьёт, Һамудай помогает ей и смотрит за младшей, часто помогает и старшей на лесоповале, которая выполняет «норму», Бутидка выпрашивает или ищет еду. Заметно, что военных и госслужащих девочка не боится. Видимо, привыкла к их постоянному окружению, окрикам, взглядам.

Бутидка бежала, не оглядываясь, потом пошла ровным шагом и с тоской думала, что на помойке осталось много очистков овощей, кусочков хлеба, объеденных рыбьих скелетов и даже слипшихся стебельков лапши. Бутидка набрела на это место первой! Сегодня она могла бы хорошо накормить семью. Неужели военным жалко объедков, даже чушкам не отдали? Пропадёт еда. Но, если повезёт, то остатки могут собрать другие бурятские ребятишки, которых привезли сюда вместе с ними осенью прошлого года. Многие из них умерли за зиму и весну, но некоторые выжили, а теперь бродят по посёлку, ищут пищу.

Случается, они собираются вместе и играют, когда не не в поиске. А  ищут они всё время. Матери и старшие дети на бесконечной работе. Русское слово «норма» для взрослых и подростков бурят, некогда живших в степи и кормивших себя, стало и праздником, и голодной смертью. Выполнил «норму» – получишь еду, не выполнил – не получишь, помирай. Кто не работает, тот не ест. Вообще…

Дети умирают чаще взрослых. Русские говорят «дохнут, как мухи». Буряты повторяют пословицу: «Живущий в аду, адом и счастлив». Неужели? Голод, холод, грязь, бараки набиты людьми, клопы и вши прямо пожирают их. Клопов – тьмы, валятся прицельно, обнаружив обогретые места, вши непрерывно копошатся в одежде, по всему телу, у людей кровавые расчёсы.

В бараках – скарб, воздух спёртый и нездоровый. Вдоль стен – нары из не оструганных досок, топчаны, некоторые семьи «отгородились» одеялами и простынями. Это их «квартиры». В середине – единственная, плохо сложенная, печь на всех, дров на неё не напасёшься. А где и на чём еду варить? Взрослых и подростков гонят на работу охрана, бригадиры, госслужащие, но лучше их – «норма». Люди в тайге валят деревья, обрубают сучки и таскают тяжеленные брёвна. Больные, дети и младенцы спецпоселенцев остаются в бараках.

И все считают норму выработки, от которой зависит норма еды. Неработающим и детям выдают меньше всех. Случается, придёт измождённая, после лесоповала, мать в холодный барак, наклонится над ребёнком, лежащим на грязном тряпье топчана: моргает ли кроткими глазёнками? Не моргает, значит, умер. Запричитает, а то и упадёт от невыносимого горя рядом с ним. Но потом отойдёт, безвольная, отупевшая и безжизненная. И отнесут мёртвого ребёнка в общую яму, что за бараком. В некоторых случаях даже актов не пишут, только отмечают галочкой в амбарной книге учёта спецпоселенцев. (Теперь на местах таких кладбищ – парки культуры и отдыха трудящихся).

Много раз Бутидка видела картину похорон стариков и детей. Поняла: надо шевелиться, всё время шевелиться и тормошить других, иначе – смерть. Жизнь – движение. Сегодня Бутидка искала еду самостоятельно. Обычно кучкуются несколько бурятских детей, ходят измождённые под окнами русских изб, казармы или столовой, протянув тоненькие ручонки и выпрашивая еду. Все выучили русские слова. Не выучишь – умрёшь. Даже зажмурив глаза Бутидка может дрожащим голоском, без никакого притворства, приговаривать:

– Дяденьки и тётеньки дайте поесть, мама умирает, дайте хлеба, мама умирает, мама умирает. Хлеба, хлеба немного. Дайте поесть…

Иногда дают. Дебелые жёны офицеров, старшин, госслужащих брезгливо бросают им куски объедков, а жалостливые жители деревень суют немного еды в руки. Кажется, деревенские и сами голодные. Глаза обитателей бараков непрерывно и всюду ищут еду, особенно, возле домов, казарм, столовой, руки тянутся подобрать любой предмет, напоминающий пищу. Всегда хочется есть, ох, как хочется. Мама лежит ещё с весны. От работы её освободили. Как может работать изувеченный человек, не могущий встать на ноги?

Только очень низкий, не выработавший в процессе эволюции никаких понятий о человечности, завистливый, мстительный и в то же время подлый и хитрый организм, мог создать такую дьявольскую и несокрушимую систему уничижения и уничтожения. Даже случайный контакт с этой системой губит всё человеческое в человеке, делая его послушным, управляемым и подлым существом без собственного мнения. Сначала системе надо было препарировать людей и готовить из них манкуртов, но с годами они стали рождаться и воспроизводить себя сами, далее процесс стал естественным. Но трава нигде не растёт ровно, время от времени появляются другие, конечно, система уничтожает их, а  манкуртов бережёт и откармливает для размножения.

Девочка открыла тяжёлую и вонючую, обитую разным тряпьём, дверь барака, куда хлынул свет из улицы, увидела сгорбившуюся фигурку матери, полулежавшей на топчане возле окна, прислонившись спиной к стене. Она сосредоточенно шила очередные рукавицы, а Һамудай сучила нитку из конских сухожилий. Иссохшую, смердящую и обглоданную тушу  издохшего от непосильной работы старого лагерного коня сёстры нашли на скотомогильнике. Есть жилы – будут и сухожилия, крепчайшие нитки. Значит, можно зарабатывать…

Бутидка зашла и умилённо засмотрелась на маленькую Сэвэдэй. Малютка не моргала, но мирно посапывала на остатках бурятского овчинного одеяла, которое с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Раньше под этим роскошным и тёплым укрытием могли спать мать и все четыре сестры, а теперь – только двое. Чимид кроила и шила из одеяла рукавицы, которые заказывали спецпоселенцы. Кроме них заказывали вохровцы и госслужащие. Таких варежек не было, да и не могло быть, ни у одного человека, кроме бурят. Рукавицы покупали, обменивали. А семье – прибавка, тем более что, когда на Чимид обрушилось дерево, после чего она уже не могла ходить, её осмотрел доктор и освободил от работы на лесоповале. Потом прошелестел слух, что семью могут отправить домой. Но никто этим слухам не верил: куда пойдёт человек, который не может ходит?.

Дисциплина в семье держалась строгая, каждый знает о своих обязанностях. Раньше это были заведённые предками порядки, а теперь – жизненная необходимость. Мать, хотя лежит, превозмогая боли, и не встаёт с топчана, всё время шьёт рукавицы, латает людям одежду. Четырнадцатилетняя Хорло работает за мать на лесоповале, она сучкоруб, отрабатывает семейную «норму». Десятилетняя Һамудай помогает Хорло и матери, смотрит за маленькой Сэвэдэй, а семилетняя Бутидка выпрашивает по посёлку еду. От пригоршни муки, выдаваемой начальством и которую пекут прямо на плите печи, болит живот. Иногда отпускают немного крупы, в которой попадаются черви. Масла дают – только губы помазать, которые тут же иссохнут на сибирских ветрах, лютых морозах или жаре.