Этот свой фантастический и мета-исторический роман я задумал где-то в 1965 или в 1966 году, когда мне было 14 лет. А записывать стал, скорее всего, уже после моего 2-го побега из дома (май 1966). 

Мой 1-й побег из дома (ноябрь 1965) сопровождался явлением исключительно яркой кометы Икэя — Сэки, одной из ярчайших комет тысячелетия. Её иногда можно было видеть даже солнечным днём. И о ней тогда очень много говорили и писали.

Я помню, что какую-то комету — совершенно чёткую, ярко-белую, классическую комету, с ярким большим хвостом — я в подростковом или юношеском возрасте видел три или четыре вечера подряд. И для этого я — по совету отца — выходил на набережную Невы. Скорее всего, это и была именно она.

С явления кометы и начинался мой роман в его самых первых набросках. И, в определённом смысле, именно Комета — и является главной героиней этого моего литературного труда — труда, как волнового процесса, который продолжается до сих пор…

И, в принципе, может продолжаться до бесконечности.

Писал я этот свой едва ли не самый первый крупный литературный труд (который уже тогда имел задатки стать шедевром), в основном, в нашем домашнем туалете, который находился в общем соседском коридоре, вне квартиры. Писал тайком от родителей, параллельно со своим дневником (который я частично зашифровывал простеньким цифровым шифром). Писал маленькой шариковой ручкой, чёрной пахучей пастой... 

До сих пор помню запах этой пасты, немного похожий на запах гуталина, но более тонкий. Шариковые ручки тогда только-только стали входить в употребление, и в школе ими писать ещё не разрешали, только чернильными авторучками (и у этих синих школьных чернил тоже был свой великолепный запах, который я помню до сих пор).

Писал в каком-то потрёпанном блокноте, с разными другими своими записями, и на каких-то отдельных обрывках бумаги — даже на кусках тёмной тетрадной обложки. Такой неаккуратности в письме я себе позже никогда не позволял…

Ох, помню я эти несчастные, неровные обрывки, с затёртыми, шелушащимися краями!.. 

И тут я тоже усматриваю одно из свидетельств того, что писал я эту вещь, действительно, по какому-то совершенно особому вдохновению. Ну, и при этом, отмечу ещё раз, сугубо втайне от родителей — по твёрдому мнению которых в то время, писать я должен был только то, что мне задавали писать в школе. 

Но от того, что нам задавали писать в школе — меня тошнило...

Да и моя общая литературная творческая неопытность была здесь, конечно, ещё налицо. Налицо и чисто в техническом смысле — иначе с самого начала я использовал бы какой-нибудь удобный крепкий блокнот, или какую-нибудь записную книжку в достаточно твёрдой обложке, которые в более позднем возрасте я уже стал запасать впрок, регулярно выбирая в канцтоварах что-нибудь самое симпатичное, куда просто непременно хотелось что-нибудь вписать.

Роман остался незаконченным. Собственно, в основном были только разрозненные наброски. И огромное количество ярких воображаемых картин — большинство из которых я так и не успел тогда запечатлеть. Даже в набросках... 

Если когда-нибудь отыщутся мои старые литературные архивы 1960-70-х годов — хотя бы часть их точно была когда-то в архивах КГБ/ФСБ, в моём деле — то там должны находиться и эти мои детские наброски. Хотя бы какая-то их часть...

У меня было, кажется, несколько разных версий названия моего романа. Были там, сколько смутно могу припомнить, и какие-то очень романтические варианты, и очень символические, и очень многозначительные, как мне тогда казалось. Кажется, был и вариант названия с кометой.

Как-то это перекликалось и с названиями других моих литературных сочинений, и с рабочими или условными названиями других моих замыслов... 

Но в памяти сохранилось лишь одно, сугубо рабочее, название этого моего ещё, действительно, почти детского литературного труда — просто по имени моего героя… 

Моего литературного героя, которого звали — и очень звучно, и очень мужественно, и с большим смыслом — как мне казалось: 

Тур Канн...