Митрич ЛЮДОвЕД Светлой памяти нашего друга Олега Тихоновича Ефремова, академика Британской Королевской Академии Патологоанатомии Любящие его Митрич и Watim Митька стоял за своим прилавком в мясном ряду городского рынка и скучал. Народу на рынке мало, безденежье у людей! Им бы выжить, концы с концами свести - многие на черный хлеб да постную магазинную курятину перешли. Не до жиру народу в такие времена. Оттого в их рядах и тишина. Есть, конечно, завсегдатай, который любит свеженькое, чтобы ни разу не замороженное и которому цена по барабану, так у таких у каждого свой мясник имеется. Они и не смотрят на чужие прилавки, они прямым ходом! Им уже и улыбаются, им уже и лучшие куски во всей красе. У Митьки тоже свои постоянные клиенты есть. Они все до обеда отоварились, парным. Теперь вот скучает и ждет случайных, потому как мясо не картошка, его в коробку под прилавок не уберешь и в холодильник без потерь не сунешь. У вчерашнего да замороженного цена сразу вниз идет. Это уже и не мясо вовсе, это черт знает что. Случайный покупатель, он на то и случайный – на него бабы как вороны на падаль кидаются. Митька да Степан - еще один мужик в мясном павильоне, никогда до таких дел не опускаются. Последнее дело перебивать у своих клиента! Ты другим бери! Ты витриной бери, разложь покрасивее, да цену немного сбавь. Митька знает! Митька вон сколько лет уже торгует. Ведь за лишний червонец удавятся! А что такое по нынешним временам этот червонец? На него если и купишь, так маленькую булочку – один раз на зуб положить! Было бы из-за чего копья ломать. Он вон Венерке сколь раз объяснял эту свою арифметику, когда они с ней после работы в разделочном цехе того, ну, мясо разбирали, как бы… - Смотри, - говорит, – у меня какие остатки после смены, и у тебя какие. А почему? - Почему, - переспрашивает механичекски, а сама, за версту видно, после этого дела ни об чем математическом думать еще не может. - Ты за цену уперто держалась и получила половину мяса непроданным. А завтра что? Оно у тебя в четверть в цене потеряет, и не по двести пойдет, а, хорошо если по сто пятьдесят. Так? - Так. - А тебе свежего подвезут! - Подвезут, - Венерка бесстыдно лежит на разделочном столе как ощипанная тушка утки, вся в золотистой после солярия коже, и увлеченно выковыривает грязь из-под ногтей. - И много ты выиграла? - Что делать надо? – лениво спрашивает она. - Научи, коли ты такой умный! - Все по двести торгуют, а ты по сто девяносто отдавай. - Меня наши же девки первыми задолбят! - А ты не кричи на всю ивановскую, ты с придыханием – подходите, милчеловек, я уступлю! - Я итак уж всем уступаю, - ржет Венерка. - Но-но, - шлепает ее по голому заду Митька. – Мне об этом не говори! - Ревнуешь? - Не ревную! – отрезал Митька, - вас тут, бабья, вон сколько! Всех ревновать, никакой жизни не хватит! - А чего ж тогда злишься? - Вторым быть не люблю! - Ну ты-то у меня завсегда первый! – клянется торговка. – Это муж, хи-хи, последки собирает. - Я тебе о деле талдычу, а ты все в одно место уводишь, - сердится Митька. – Сколь ты сегодня наторговала? Венерка сказала. - А я почти вдвое супротив твоего! - Так у тебя и привоз больше! - Не свисти, свистушка!- стыдит ее Митька. - Привоз у нас однакий! Венерка, видя, что ее аргументы легко бьются, пошла с другой стороны. - Вы – мужики! К вам все бабы идут! А бабы у нас первые покупатели. - Если по-твоему решать, так я должон им, которые все ко мне идут, еще и цену накинуть? - А чего! – приподнялась на локте и на полном серьезе отвечает. - Я бы накинула! - Вот и дура! Вот и не понимаешь ничего в торговле! Я ее не просто своим мужицким видом притягиваю, я ее еще и скидкой подкупаю. Чтобы она в другой раз шары только в мою сторону пялила. А если меня вдруг нет – выходной или отпуск, или с тобой вот тут шуры-муры, шла бы подальше пустой и назавтра опять ко мне бежала. - Все бабы – сволочи продажные! - Это ты про что? - Ты ее, заразу, выходит, за двадцать рублей купил, дешевку, а она и рада? - Опять ты не о том. - О том, о том! - Ей не эти двадцать-тридцать рублей важны. Ей халява важна и мое к ней отношение. Уважение – вот что она во мне видит! - Ну да, уважение! – густо сплевывает Венерка. - А помани ее пальчиком – как милая в этот вот закуток побежит! - И побежит, и что? - Шалавы они все! – безальтернативно выкрикивает она и добавляет еще одно, непечатное слово. - Может, и шалавы! – опять наставляет ее Митька. - Только я работу и клиента местами не путаю. То, что у прилавка – это одно, то, что личное – это совсем другое! Поняла? - Да ну тебя! - Давай, одевайся! – в сердцах махнул он. - Фарш готовить будем. - Уже? – зазывно поиграла она своими сиськами. - А второй разок? - Был уже второй раз, не наглей, - Митька закинул на стол большой лоток с непроданным мясом и потеснил Венерку. - Ой, а я что-то не заметила! Громкий шлепок по заду подкинул нехилые телеса. Венерка, на ходу застегивая блузку и халат, бежала к мясорубке. * * * Митька встал на разделку. Нож беспощадно кромсал куски на столе, еще недавно служившим им любовным ложем, отделяя мякоть от костей. Венерка закидывала потемневшее временем мясо, обрезь и сухожилия в гудящее нутро большой мясорубки. - Не захотели есть на выбор, жрите, что дадут, - приговаривала она, сплевывая в приемный лоток. - Ну ты и стерва, - баз злобы пробросил Митька. - А я такая! – поклоуничала она. Кусок мяса упал на пол. Она подпнула его, наклонилась, поигрывая бедрами и строя мужику глазки, подняла, демонстративно повозив по грязи, и бросила вслед за остальным. Сперва прокрутили ее остатки. Разложили на весах в пакетики по килограмму и вдвоем понесли лоток с написанным кривыми буквами ее именем в холодильник. - «Венера», - намеренно громко прочитал Митька и ткнул пальцем в еще теплый фарш. – Это ты, что ли? - Это свинина с говядиной, - хохотнула она. – А я ни то, и ни другое! - Ну-ну, - с прищуром глянул на нее Митька, охватил большой ладонью ее мясистую ягодицу и потряс этот окорок. – Кило на двадцать потянет! - Девяносто четыре не хочешь! – опять заржала Венерка. – Без ботинок! – и вдавила его всей своей массой в дверь холодильника. Рука привычно полезла в его штаны. - Но-но, - оттолкнул ее Митька. – Хорош уже на сегодня! - Слабо? – ехидно кольнула она. - Я тебе покажу слабо! – мощный кулак уперся в самый ее нос и почесал сопатку. – Потехе – был час да прошел! Теперь делу время. Баба неохотно отодвинулась от Митьки. Ее игривое настроение уползало сквозь все ее дыры и портилось на глазах. Еще и потому, наверное, что пришла очередь заниматься Митькиным мясом. Венерка привычно встала к мясорубке и наивно отворотила от него морду. Но и сегодня мясник не изменил своим правилам – свое мясо он не доверял вертеть никому. Митька собрал со стола Венеркины кости в отдельный лоток, всучил его хозяйке и вежливо, но настойчиво выгнал из разделочного цеха. Дверь изнутри замкнулась на ключ, а следом еще и вжикнул засов. - Ну и пурхайся сам, - зло крикнула она в закрытую дверь. – Я домой пошла! * * * - Так, не забыть бы кожу вовремя снять, - разговаривал сам с собой Людоед. Бетонный подвал под его домом изолирован от всех посторонних звуков. Полуметровые стены из блоков, звукоизоляция слоем пенопласта, кирпичная кладка. Самолично все строительство контролировал, ни одной щелочки для побега воплей человеческих не оставил. Все тут останется, в его мастерской, все ему достанется: - и радость обладания живым и не очень телом, теплая солоноватая кровь, еще пульсирующее сердце, угасающий свет из глаз, последнее пойманное его ртом дыхание. Прошлый раз тело всего-то несколько часов перележало и вся кожа клочьями пошла. Не учел температуру хранения. Пришлось потом мучиться, собирать эти клочки в один костюмчик, да только все равно толку с него не вышло, - лепил-лепил, даже нитками пытался сшивать! да так все и выбросил. Ну, то есть, не совсем чтобы выбросил, собакам скормил. Только по его делу это полный провал. Он же шкуру, он же костюмчик этот на стену, на вешалку. Сядет напротив, кресло качается, свечи горят, вино в бокале рубином искрит, а он смотрит-смотрит, и так ему хорошо от этого, так тепло. - Опыт, опыт! – неспешно работал он острым скальпелем, - наш великий учитель! Без опыта мы нули. Ничего мы без опыта, ничего сделать не можем. Учебников по разделке такой тонкой материи как туши человеков нет. - Зря, между прочим. Кой-кому бы и страдать меньше пришлось. И мне легче. Что думаете, с живого кожу легко снимать? Фига вам! Вертится, сволочь! кричит, работе мешает... А ведь не обязательно с живых-то! Это только когда особо порадоваться хочется, когда в глазки посмотреть надо и увидеть в них этот неповторимый огонь и этот животворящий ужас! О! Сколько всего в этих глазках! Их потом еще долго перед собой видишь, и кажный раз что-то новое открывается! Он помнит первого своего… * * * Подвал тогда был еще самый обычный, в земле выкопанный и старым кирпичом в один ряд обложенный. Тесный подвал, маленький. Батя для хранения картошки строил, когда Людоед был еще мальчиком – бате кирпичи по одному подносил-корячился и в ямину скидывал. И не подвалом он тогда звался, а погребом, и был не где-то, а в их тесном домике – лаз в него на полу в кухне. В длину если положишь, ноги в коленках подгибать надо. И стол не стол, а так, сколоченные для соленостей трехуровневые полки. Он верхние доски скинул под ноги, чтобы стоять уверенней было, лампочку в удобном углу повесил и приступил. Васька-сантехник с ихнего ЖЭКа подвернулся. Людоед тогда еще и не думал в эту сторону, он тогда еще и не был людоедом, но подозревал. Потому как тянуло его к человеческому телу. Не к бабскому или мужскому, в смысле этой ориентации. Вообще к телу. Провести ладонью по коже, ощутить все ее неровности. Он, когда молодой был, частенько рукой по телу гладил. Мать-алкашка. Напьется и уснет. То одетая, то полураздетая. Ей без разницы, она не соображает. А он соображает. Поможет на кровати расположиться, что надо ему оголит и гладит. Нет, не для этого, чтобы там возбудиться или подсмотреть – а как там у них, у баб, устроено. Ему это вторично! Ему бархат кожи, всякие тонкости изгибов, прыщик или пупырышек. Если темно – он и свет включать не будет. Если светло – он глаза закроет. И, как слепой книгу по азбуке своей с точками, так и он, по азбуке распластанного тела, читает-читает, и нет интереснее книги. Потом и с женой так же экспериментировал. Гладит ее, спящую, хоть всю ночь напролет! Она проснется, возомнит невесть что, и ну к нему лезть. А он и не думает в эту ее сторону, ему другое радость доставляет. Так и разбежались. Вернее, он разбежался – ушел в родительский домик, благо, тот уже год как пустовал. Сначала в нем так жил, как все и было – стариковские вещи, древняя мебель, панцирная кровать. Его мысли не крутились в сторону быта. Потом свой круг общения появился – глянул по сторонам, или подсказал кто, - начал кой-чего менять вкруг себя. Думал – сменит мебель да обои переклеит. А потом взял, да и пристроил к старенькому на две комнаты домику еще один, но уже капитальный. Благо, деньги у него тогда были, - стройка много времени не заняла. Вот тогда и появился настоящий подвал, для настоящей работы пригодный. А с Васькой все еще в старом доме происходило. Тот сам пришел, денег взаймы попросить. А чего просишь? Выпить надо? Так вот она, водка, наливай сколь хошь, хоть по самые края! Не хватило? А ты другую открывай. Не жалко? А чего ее жалеть! Она что, ребенок маленький, обидой плачущий? Вот ты женат? И на что тебе жена? Стирать, готовить, убираться… Еще-то на что? Детей родила? Они тебе надо? Пусть растут? И все? А! Вспомнил? И про это дело вспомнил! В наипоследнюю очередь! Да, я хороший человек! Только не надо мне это… слюнявым своим ртом. Да, отстань ты! И тюк его кулаком по темечку. Вроде и не сильно, так, в полсилы. А он скувыркнулся и головой об табурет. Вот это уже и больно. Стал его подымать, а рубаха на нем тонкая, да одна-единственная на дороге к его коже. Даром, что сантехник, даром, что алкаш. Кожа у него бархатная! И стал ее гладить, закрыл глаза и читает новую книгу. Так захватило, что захотелось такую всегда под рукой иметь! Появилось настроение, взял с полки в руку, открыл на любом интересном месте и читай себе, читай… Читал-читал, не помнит уж, до какой страницы дошел, матерится Васька. Очнулся и кидает в воздух всякие обидные слова. Он же в тюрьме не сидел, Людоед точно знает! Где ж слов-то таких понахватался? Он ему объяснить пытается, что, мол, не такой! Не верит! К ножу руку тянет. Когда он другорядь очнулся, Людоед его уже в подпол спустил и на среднюю полку уложил. Ну, думает, хоть чуть-чуть, хоть лоскут такой кожи да оставлю себе. И надрезал пониже шеи, и потянул. У него ж еще никакого инструмента специального, только нож с кухни, да оселок с мизинец величиной. Еще с тех пор у бати был, как он косу точил. Всего ничего и снял, очнулся Васька, смотрит своими испуганными глазами и шепчет осторожно: - Ты што… ты што… Людоед дальше работает, а он повторят своё: - Ты што… ты што… Не пощады просит, не орет благим матом, только вопрошает испуганно: - Ты што… ты што… Словно обидеть хорошего человека боится своим противлением. Где-то нож лишка захватит и он заорал. Да так громко, будто у него внутри усилитель звука вмонтирован. Пришлось ему язык по самую гортань отрезать. Теперь он не орал, только хрипело что-то у него внутри и хлюпало. Он тогда пенку дал. Надо было жертву на живот перевернуть, не догадался. Он своёй же кровью и захлебнулся, и умер. А Людоед и не заметил этого. Весь кайф пропал. Но, если сказать честно, намучился в тот раз основательно. Это потом, к третьему разу сообразил, когда шкура хорошо снимается и без потерь: с момента смерти должно пройти около пяти часов. А тут – и мяса прихватил, и жиру, и дыр сколь наделал. Из кожи много что можно сделать. А главное – это память. Мясо же, кости там - это все уйдет. А шкурка - вот она висит в зале под номером. Вот он мой третий номер - Верка-алкоголичка. Людоед встал, бережно прикоснулся к ее сморщенной груди, провел по животу. - Как живая! * * * Митька готовился к приготовлению фарша основательно. В отличие от других продавцов мяса он в фарш всякую дрянь не толкал. Делал как для себя. Почему «как»? Он же, единственный из торгашей, своими руками приготовленный фарш домой приносил, для себя, для своих! Перво-наперво с моющим средством отдраил разделочный стол, - Венерка потеет сильно, прямо течет с нее… и потом из нее. С легким чувством промыл чистой водой, вытер насухо. Провел пальцем – скрипит! Теперь и мясо можно выкладывать. Он срезает мякоть, делит ее на две кучки – это в дело, а это – собачников полно, завтра придут, все подешевке заберут. И кости для них же, или старушки на супчик для навара купят. Митька цену не ломит. Товарки кости обглоданные бабкам по сотне толкают. Он добрый, он и мяса для навара оставит и в цене сильно подвинется. - Бери, мать, по пятьдесят за кило. Чего? Мало денег? Ну бери за мало, за сколь есть бери. Да какой «спасибо, сынок!» Давай, мать, не хворай! Ну вот, все перебрал, все разделил! Митька складывает суповые косточки и собачью обрезь в лоток и несет в свой холодильник. Точнее, не совсем чтобы уж свой. Холодильных камер всего четыре, выходит, одна камера на троих. Вот и он делит место с Венеркой и Степаном. Степан всегда первым отстреляется и уходит. Знает, что они тут после него делать будут и не мешается. А Митька всех пережидает потому, что у него тут свой секрет присутствует. Он лезет в самое нутро холодильника, за лотки и пакеты, и достает то, что ему надо. Это утром, когда прием и дележ мяса идет, он заныкал. Такое только у него одного есть. И, хоть поставщики здесь одни и те же, и, вроде как общие, но не совсем. Вот и пакет этот особенный. Никто и не видел ни разу, отколь Митька его берет. И не надо, чтобы видели! Это мясо он разделывает с особой тщательностью, каждый кусочек обсматривает со всех возможных сторон. Особенно те, которые не в фарш пойдут. За ними утром отдельный человек придет, всегда молчаливый, тихий. Возьмет пакет, протянет пятисотку и уйдет. Ни сдачи, ни «спасибо». У них свой счет. Если денег мало, Митька в следующий раз поменьше положит. Если многовато - добавит. Мужик этот раньше на двести рублей только брал. Почти год ходил в таком раскладе. Потом как-то пришел и протягивает пятисотку. Митька ничего спрашивать не стал, в глаза ему глянул, а тот кивнул и ушел. И с того дня Митька ему пакет вдвое больший готовит. Расчухал или еще рты голодные рядом с ним появились… Ну все, осталась последняя деталь. Митька разобрал и вычистил мясорубку. Вообще-то у них это не принято, вообще-то мясорубку чистят только накануне большого шмона санэпидемии. Так все делают, и так все считают. И только он, Митька, знает, как все на самом деле происходит. Сейчас он выскреб из углов все остатки, кинул их в приготовленный пакет. Промыл опять же со всякой своей химией, протер и собрал. Производительность у мощной мясорубки высокая. Ему и надо-то десять минут, только успевай ловить в пакеты. Потом уже на весах он выровняет вес, а пока на глазок. Теперь опять разобрать, вымыть до блеска и скрипа, насовать по углам и в пазы венеркиных остатков и собрать. Никто из его коллег не должен знать секрета его фирменного фарша. Завтра утром эти килограммовые пакеты разберут за полчаса – ни одного не останется. Сами же бабы по одному-другому прихватят. Свое не берут, у подруг не берут, у Семена не берут! А вот у него, у Митьки – нарасхват. Но секрет свой он не продаст ни за какие деньги. * * * Ох и орала же Верка, когда поняла, что ее убивают. Гад этот заманил ее не для того, чтобы попользоваться еще прилично сохранившимся при таком образе жизни телом. Ходили слухи, что бомжей убивают, мясо из них забирают, а потом пирожками возле вокзала торгуют. Якобы, кому-то в пирожке ноготь женский попался, или мочка уха. Так это вон кто делает, сволочь!.. * * * Людоед специально припозднился. Он медленно шел к себе домой, но не напрямки, а огородами: мимо злачных мест, где алкашня да бездомные последнюю вечернюю пайку настреливают. Людоед знает, чем купить. У него из карманов пальто по бутылке торчит, магнитом глаза к себе тянет. Раз прошел – много их, а нужен одиночка. Посидел в парке, помечтал, вдругорядь пошел. Тут к нему Верка и пристала. - Мужчина! – заискивающе окликает. – Отдохнуть не желаете? Отдохнуть? Нет, дура! Он поработать желает! Остановился, медленно обернулся на Верку, смотрит, как будто первый раз ее видит. Хотя давно глаз на нее положил и давно выслеживал. Сколько же ей лет-то? Сейчас, когда в жопу пьяная, растрепанная и в размазанном макияже – лет на сорок пять смотрится. Утром ее видел как-то, дочку в садик вела, так чуть за двадцать ей. И дочке годика три. Молодая… У молодых кожа шершавая. Это после тридцати бархатистость появляется, а в двадцать еще и в прыщах, и гусиная от прохлады. Верка подошла вплотную. Глаза ее неотрывно смотрели на торчащую из кармана бутылку. Чего она пила? Судя по букету изо рта, так не меньше, чем дихлофос с керосином! - Даму папироской не угостите? Людоед сам не курит, но в кармане завсегда имеет, контингент прикармливать, и не папироску, а хорошие сигареты, дорогие. И тут у него тоже свой умысел – запах от них хороший. А то закурят какую-то приму, смесь навоза с соломой, фу! На неделю одежда пропахнет, никаким одеколоном не вытравишь. - Дам-у? – переспрашивает игриво, так, что получается вроде, - дам-а? - Даму! Дам-у! Дам, - принимает она игру. – Хоть в минет, хоть куда! Для хорошего человека самых сокровенных глубин не жалко! Людоед повернулся от нее и побрел в сторону своего дома. Он был уверен – Верка пойдет за ним. Не от щедрости своей и заботливости о здоровье мужика – подарить ему минуту расслабления и освобождения, а за тем, что из карманов его маячит и влечет бабу эту стократ больше, чем другое твердое, что в штанах звоном звенит. - А давай здесь вот, на лавочке, - просит она. – Чего куда-то тащиться? Я быстренько тебе… - Быстренько только собачки, - бросает через плечо Людоед.- Я медленно люблю! С расстановкой! Верка тут же переключает рычаг в мозгах. - Медленно да с расстановкой денег стоит! – нагло врет она. - Сколько? - Пятьсот! – выпалила и от наглости своей испуганно замерла на месте. Людоед никак не среагировал на ее слова. Продолжал идти тем же прогулочным шагом. - Ну, триста, - уже просительно послала вдогонку. Никакой реакции. - За бутылку! – прозвучала последняя цена. - За бутылку не согласен, - Людоед достал пузырь из кармана. - А за чё согласен? – колыхнулась отчаянная надежда хоть на глоток, – ей бы позволили, она бы одним глотком ополовинила бутылку. - За две бутылки согласен! – ошарашил ее Людоед и показал вторую такую же красивую и полную. - От зараза! – расслабилась Верка, - напугал, я аж чуть не обоссалась прямо тут! Людоед убрал одну бутылку в карман, у другой свернул голову. - На, пей, - протянул он. Дважды повторять не пришлось. Губы привычно и профессионально охватили горлышко. По силе обхвата было видно – вырвать можно только вместе с губами. Или даже с самим горлом…. Подвал большой, подвал хороший! Тебе понравится, Верка! Там и бассейн небольшой есть, и прохладно. А уж для тех, кто совсем холодное любит, и ледник имеется. С самым настоящим льдом! Зимой припасено, самим сделано – бутылки пластиковые со святой водой на мороз выставишь, ночь – и они вздулись морозом. Их ставишь рядами в эту свою маленькую комнатку от всего мира теплоизолированную. От морозов до морозов растаять не успевают! И никакая дичь там не портится. Пусть хоть на улице жара под сорок! И стол теперь другой, Верка, настоящий рабочий стол, как в морге. Подсмотрел и себе такой сделал. А что? Действительно удобно! С любой стороны подойдешь, до любого места дотянешься. И вода тут же с краником, и высота удобная – ни нагибаться не надо, ни подставку под ноги ставить. Повернул тело, как надо, зашел – с какой стороны тебе хочется и гони до сладкой остановки! А скальпель, Верка, скальпель! Это ж раньше все в дефиците, днем с огнем не сыщешь! Сейчас пошел в магазин, выбрал любой, да не один! И вот тебе современные условия труда! Тебе еще повезло, милочка, повезло. С Васьки-слесаря кожу снимал обычным кухонным ножом. Антисанитария! А ты вкруг себя посмотри! Больничная палата! Никакой заразы в тебя не занесут. Ха-ха. Вот дура-то! Когда с ней первый раз еще… она, дура, кричит: - Только не в меня! А чего будет, если в тебя? А? Мясо не так пахнуть будет? Или червяки в нем заведутся? Нет, дурочка, в тебя и только в тебя! Так слаще, особливо когда ты не хотела этого и предупреждала, а потом, когда случилось, дергаться начала да вырываться, и все там у тебя ходуном ходит и сильно так сжимается! У-ух! В тебя! Только в тебя! С остальным потом разберемся! Раздражаешь ты своим криком, голос у тебя больно уж противный, ни насколько вот не музыкальный. Тянешь одну хриплую ноту и мучаешь ее, и мучаешь. Ну-ка, смени пластинку! От хлесткого удара Верка мотнула головой и на мгновение протрезвела. Маленькая капелька крови выступила над верхней губой. - Ты! Ты ударил меня! - Нет, Верка, не ударил, - говорит ей Людоед. – Я крик твой переключил с громко-противного до человеческого. - Я ж говорила тебе – не в меня! – орет как блажная. - У меня опасные дни! - В твоей профессии все дни опасные, - говорит Людоед, наливает почти полный стакан водки и сует туда свой конец. - Ты… это… что делаешь? – лезут ее глаза от возмущения на лоб. – Это же водка! А ты ее вот так вот взял и офоршматил! - Сама же сказала – нельзя в тебя! Вот я и дезинфицируюсь, - он бултыхает в стакане так, что брызги в разные стороны летят. - Дурак! Я не про это говорила! Я чистая! - Все вы чистые. - Я ж про другое говорила! - А, - делает он понимающее выражение на лице, - ну это мы сейчас исправим! Схватил ее за ногу, резко отодвинул в сторону, примерился и вылил остатки водки из стакана в ее раскрывшуюся щель. - Ты совсем, да? – запоздало свела ноги. - Мы их водкой зальем! – смеется Людоед. - Кого? - Сперматозоиды! – выговаривает трудное слово. - Они окосеют и дорогу в твоей п…де не найдут! - Нет, ты точно больной! – качает она лохматой головой из стороны в сторону. - Я – заботливый! – поправляет Людоед. - Ты же просила меня? - Просила. - Чтобы не залететь? - Ну да! Муж меня убьет! - Счас мы их прополоскаем! Людоед опять приподнял Веркину ногу, без предупреждения всадил всю ладонь до запястья в ее мякоть и зашурудил там, перемешивая. - А-а-а! - прорвался ее крик и осекся. Шары Верки сначала округлились до размеров коровьего глаза, потом в них появился осторожный интерес и, наконец, она завертела задницей, ловя шкрябающую ее изнутри руку. Ее зрачки накрыла поволока, дыхание стало стреляющим и выхаркивающим, спина напряглась и выгнула позвоночник. Еще миг, и Верка сделает мостик, а то и сломается по животу на две неравные половинки. Людоед дождался самого пика, оскалился и, сжав руку в кулак, с силой выдернул этот каменный поршень из ее текущего склизкой жидкостью нутра. Рот ее страшно раскрылся, но не выбросил ни звука. Она потеряла сознание. * * * Первыми он всегда отрезает руки. По самые плечи. И резать удобно, и кровь останавливать легко – вот у него и паяльник разогрет – тут прижжёт, там. Жертва и брыкается меньше, и не поцарапает. Ну и вопросов лишних не задает, как Васька все спрашивал. Итак ясно, что дальше будет. Пока рука еще на месте была, он ввел в вену Верке стакан водки. Шприц у него на сорок кубок. Вот как раз пять порций и пошло. Для чего? Ей для кайфа. И анестезии. Не хочется, чтобы раньше времени богу душу отдала и планы его нарушила. Сегодня он поживу кожу снимать не будет, она ему целая нужна, чулочком! Он выждет положенные часы после того, как она дух испустит. А пока перед ним еще баба, женщина, со всеми своими прелестями, и ему хочется ей попользоваться. Людоед налил себе рубинового вина, уселся в удобное кресло, макает ее пальцы в бокал и облизывает. Левая рука – пять облизанных пальцев. Кольцо обручальное. Снял его зубами, выплюнул в бокал. Руку облизал до локтя, выше-выше, до мясисто-красного среза. Тут не просто лизал, тут сосал, прикусывал. Верка не закричит от боли. Верка эту боль и не почувствует. Рука-то теперь отдельно тот бабы живет и долго еще будет жить. Он ее после этого на лед уберет и будет потом раз за разом доставать и играться. Отложив левую руку, принялся за правую. Вообще-то, по его расчетам, должна уже и очнуться. Подергал за палец ноги. Не реагирует. Живая, хоть? Пригляделся – вроде, дышит. Еще бокал вина, еще пальчики. О! Ноготь заломан! Что ж ты, девонька, за руками своими плохо следишь? Непорядок! Царапается! Не поленился, встал, взял из маникюрного набора пилочку, поправил. Лизнул. - Теперь порядок! Верка зашевелилась. Людоед сидит в кресле и глядит на нее. Он у нее в ногах. Открывая глаза, она и видит первым делом его. Сильная боль разорванного и вывернутого влагалища разбавляется болью в плечах. Но Верка пока реагирует только на межножье. - Ты, урод! Ты порвал меня! – полупьно соображает она. - Есть маленько, - кивает он. Верка тянет руку, проверить, что там у нее, и вскрикивает от новой боли. Рука не тянется! Рука не слушается ее команды. - А ручки то вот они! – машет перед ее глазами Людоед ее собственными руками. Баба не сразу соображает, что это он ей её же руки показывает. Она, выворачивая шею, переводит взгляд на одно укороченное плечо, на другое. - А-а-а! – в очередной раз заходится Верка в крике и истерично колотит ногами по столу. – Сволочь! Гад! Урод психованный! - Покричи-покричи, - разрешает ей Людоед. – тут кричать можно, никто не услышит. А тебе на пользу: устанешь, уснешь, проснешься – новый день. Жива? Вот тебе и радость, и мне удовольствие. Верка кричать перестала, заелозила по столу. - Отпусти меня… - Сейчас свалишься на пол и голову разобьешь, - предупреждает заботливо Людоед и подтыкает ей под бока свернутые из простыней валики. - Я никому не скажу! Отпусти! - И зачем ты себе такая – безрукая? Она не знает, что ответить, потому что и вправду не знает, как теперь ей жить такой. Она ж ни одеться, ни в рот себе положить, даже трусы на толчке снять без рук не сможет! Полный нуль по жизни! Нет, чтобы ноги отхватил, еще какая надежда есть. А без рук? Вот, сволочь! Вот гадина! - Чтоб ты сдох, идиот! – плюется она. - Сдохну, сдохну! – весело соглашается Людоед. - Только чуток после тебя! Ты в очереди на небеса раньше меня стоишь! Это он так шутит, хочет показать, что слова Верки его никак не задевают. Привычный он к ним, или безразличный. А и то, ну чего обижаться на человека, который говорит тебе, что ты сдохнешь? Обычное дело, естественное – все сдохнем рано или поздно. Для того и родились, чтобы сдохнуть. Вопрос только в том: когда и как. Кто-то сам по себе, от болезни или от старости. А кто-то и так, как ты, Верка, в светлых муках и во всеочищающем раскаянии. - Зачем ты так жила, Вера? Или для того тебя бог создал? - Ты что, за это меня? - Вот, поверишь ли ты мне, Вера, вот отпустил бы тебя, согласно просьбе твоей непродуманной. А ты опять по той же дороге пойдешь. Хоть и нечем тебе стакан держать, так ведь поднесут, души сердобольные, в глотку твою зальют, как через воронку в бездонный бензобак автомобиля заливают. Значит, что, Вера? Не только руки тебе отрезать надо было, а и глотку зашивать. Намертво, суровыми нитками! - Не буду пить, клянусь мамой! - Ой ли! Как поверить-то? Ты ж без креста на шее, нехристь! Ты ж сколько раз клялась всем людям и даже самой себе, мол, все, больше не буду. И хоть раз слово свое сдержала? - Нет, - по щекам ее потекли слезы. – Я ж не знала, что это так вот кончится! - Правильно, не знала! Все вы так говорите – я ж не знала… я ж не знал… А ведь каждого из вас я не запросто так через такое вот провожу! У каждого грехов выше крыши. Куда ни ткни – везде грех! И в тебе вот их мешок и еще сверху придавлено! - Один, только один – пью. - А про мужа что тут говорила? - Он не муж, он сожитель! - Вот и еще один грех – сожительствуешь. Ребеночек-то от него? - Нет. Это я в школе еще залетела. - И еще один грех. - Там любовь была! – кричит она и хлопает руками по столу. Но это ей только кажется, что хлопает. Это мозг дал команду хлопнуть, а исполнять ее нечем. - И куда она делась, любовь-то твоя? - Трахнул и сбег. - Три минуты удовольствия и мучения на всю жизнь? – подсказал Людоед. - Какие три минуты, - горько кривит рот. – Три секунды! - Юность… гиперсексуальность… не удержал, значит, сунул-плюнул и сбежал. Это бывает! Интересная тема, собственные воспоминания… Смутное желание возникает в нем. Он замирает, прислушиваясь – глаза Верке между ног смотрят, в ее припухшую красноту. Рука полезла к своему хозяйству. Помял, покрутил – нет, не хочется еще. Поднял не сопротивляющуюся Верку, перенес в бассейн с прохладной водой, закрепил ее голову, чтобы не захлебнулась, но все вкруг себя видела. Поставил на газ большую кастрюлю. На столе, где только что лежала баба, разделил руки Верки надвое – по локтевому сгибу, перехватил ту часть, что с пальцами по краю тонкой бечевкой – это останется! С предплечья снял аккуратно кожу: на левом куске кожи два шрамика – от прививок, на правом – бабочка крылышками машет. Развесил на специально приготовленном стенде врастяжку – пусть сушится. А мясо на кости в кастрюлю бросил. - Как в кино, да? – кивнул ей, в немом ужасе наблюдавшей за кромсанием своих собственных рук. И пошел спать. * * * Вода прохладная. Она все боли себе забирает, меняет на озноб. Ох и освежает! Для пьяного холод – первое вытрезвительное средство. Верка расслабляется – это так приятно, когда боль, держащая тебя в напряжении и поглощающая все твои мысли, вдруг отступает! Ее покачивает в воде, усыпляет. Она даже и не борется со сном, рада ему и легко уплывает далеко-далеко, где самые невероятные сны легко представляются явью. Людоед отсутствовал два часа. Ровно. Пришел, первым делом мясо в кастрюле посолил, приправ бросил, бульон попробовал. - Хорошо наварилось! Выключил газ. Теперь можно и Верку проверить, как она, жива еще или приплыла? Не понять. Людоед выловил тело из бассейна, обернул большим полотенцем, растер на столе, особо налегая на спину и грудь. Вроде, живая. Вон веко мелко подрагивает. Или показалось? Это не веко дрожит, это капелька воды за бровь зацепилась и огонек от лампы в ней радужно играет. Прильнул ухом к груди, слушает. Редко-редко кто-то внутри тюкает. Чтобы увериться, он набирает полные легкие воздуха и замирает. Вроде, шкрябается ее истомленное сердце. Водки ей надо дать, водки! Рука тянется к шприцу и замирает на полпути. Куда же укол ставить, если руки ее сварены в кастрюле? Других мест он не видит. В ноги? В шею? В самое сердце! Пока раздумывал, Верка слабо вздохнула. Ожила! Людоед любит этот момент. На грани жизни и смерти. У тела особая слабость. Оно не имеет сил для противления, и голова еще не способна на полное осознание происходящего. Она только-только просыпается и медленно прозревает. Сон, если он обычный, он что? Он может держать человека в своей власти, а может и враз выпустить. Секунду назад еще спал, а тут уже на ногах и как ни в одном глазу: все видишь, все понимаешь, и ко многому готов. В таком же состоянии, как сейчас Верка, проснуться вдруг и сразу не получится. Тут все медленно, с расстановками, без неожиданностей. Людоед повернул холодную бабу на столе по диагонали, подергал за ноги, располагая тело в нужной ему позе, и трудно вошел. Он не спешит, он слушает ее: как она дышит, как отдаются в ее нутре его толчки, как подрагивают оплывшие веки. Стрелки часов неумолимо ползут по циферблату. Обычно ему хватает получаса. Вот оно! Глаза ее раскрываются, она смотрит на Людоеда и все уже понимает, и много что успевает сделать этими глазами. Да только до ее переохлажденного тела команды так и не доходят. А когда, наконец, получается у нее первое протестное движение, он кончает свою работу. Только не в тебя? А я опять в тебя! Но ты не залетишь! И муж твой никогда об этом не узнает. Потому как нет тебя больше, Верка! А есть куски молодого мяса и лоток костей. Но самое главное – ты навсегда останешься со мной, Вера. Глядя на тебя, никто и не догадается, кем ты была – алкашкой, отребьем, гнилью. Мертвые сраму не имают. Твоя кожа, твой костюмчик ню будет висеть на плечиках и радовать меня, Вера! И эти маленькие мешочки высохших грудей, и этот ниже пупка притягательный треугольник волнительных складок в веселых кудряшках.