Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

Екклезиаст. Гл. I, ст. 9

 

 

Часть первая

 

 

1

 

Медведь сидел в быстрой мелкой реке в двух шагах от берега. Сгорбатился, застыл неподвижно, опустив узкую вытянутую морду с блестящими глаза­ми. Он видел на дне редкие в этом месте шевелящиеся водоросли, песок, камни, ждал, когда появится темная спинка хариуса, подплывет ближе. С передних лап его падали прозрачные капли, тонко звенели, рождали еле приметные в быстрой воде круги. Медведь слы­шал, как журчит, переливаясь через камни, вода, слышал, как бьется рыба на песке позади него, как ветер шелестит осокой на противоположном берегу, слышал, как возник посторонний металлический звук и стал нарастать, приближаться. Медведь под­нял нос вверх, прислушался и с неудовольствием, до­садой попятился назад, вылез из реки, встряхнулся и сел под кустом, поднял морду. Над ним, оглушая тайгу трескотней, пролетела огромная стрекоза. Мед­ведь много раз видел ее. Она не опасна была, но все же он всегда покидал открытое пространство, заслышав железный стрекот. Тень вертолета мелькнула по ку­стам, по медведю, по рыбе, вяло шевелящей хвостом на песке, и помчалась дальше по деревьям, рекам, озерам.

Вертолет летел над осенней тайгой. Изредка он вздрагивал и мелко трясся, словно лошадь, которая подергивает кожей, отгоняя занудливых мух. Андрей Анохин сжимал пальцами край сиденья так, будто опасался, что оно может выскользнуть из-под него. Он прислушивался к неровному гулу мотора и дребез­жанью какой-то железки в углу за наваленными в кучу мешками, рюкзаками, лопатами, топорами и другим инструментом, и ему казалось, что вертолет не выдер­жит тряски и развалится. Резко пахло бензином. Это еще более увеличивало тревогу. Андрей Анохин, чтобы отвлечься, посматривал в иллюминатор на плывущие внизу темно-зеленые верхушки сосен с ярко-желтыми вкраплениями осенних берез. То тут, то там по тайге синели окна озер и большими ржавыми пят­нами тянулись болота. Тень вертолета перепрыгивала через реки, скользила по деревьям и озерам. Где-то там вдали на берегу озера должен вскоре появиться посе­лок, существующий пока только на бумаге. И первыми жителями и строителями поселка будут они, десант­ники!

Андрей Анохин окинул взглядом семерых своих спутни­ков: на противоположном сиденье спокойно игра­ли в дорожные шахматы бригадир Борис Иванович Ломакин и Иван Звягин. Михаил Чиркунов сидел слева от игроков и, как обычно, равнодушно смотрел на шахматные фи­гурки. Справа от него дремал Федор Гончаров, а в уголке возле кабины притихла Анюта, единственная сре­ди десантников девушка. Сашка Ломакин, сын бри­гадира, был рядом с Андреем. Он неотрывно смот­рел в иллюминатор, словно хотел запомнить дорогу назад. Владик Матцев прислонился плечом к стене с закрытыми глазами, вспоминал недавнее прощание с Наташей, видел перед собой нежно-розовую шапоч­ку, неестественно надвинутую на лоб, на заплакан­ные глаза.

Вертолет тряхнуло. Владик Матцев не удержался, качнулся, случайно толкнул локтем Андрея Анохина, открыл глаза и улыбнулся, извиняясь. Владик встретился взглядом с Анютой. Девушка показалась ему удивительно похожей на птицу, нечаянно залете­вшую в форточку, испуганную, не сумевшую найти выход на волю и забившуюся в угол комнаты. «Ишь, синичка!» — подумал он, поднялся и шагнул к Анюте, вспоминая: «На кого она так похожа? Где я мог ее видеть раньше?» Эта мысль приходила ему не раз, когда он видел девушку в поселке.

— Первый раз в вертолете? — спросил Владик Ма­тцев участливо, опускаясь рядом с Анютой на свобод­ное сиденье.

— А разве заметно?

— Глаза выдают! — засмеялся Владик. — Вон, по­смотри на Андрея. Видишь, как к сиденью при­лип?..

— В самолете лучше, — сказала Анюта. — Не так трясет... А тут того и гляди рассыплется на части...

— Это смотря на каком самолете лететь! Ты на «кукурузнике» летала?

— Нет.

Из-за шума мотора приходилось говорить громко, и Владик придвинулся к девушке. Анюта заметила, как Михаил Чиркунов взглянул в их сторону насмешливо, и хотела отодвинуться, но сидела она вплотную к ка­бине.

— Я один раз на «кукурузнике» полчаса летел, потом три дня есть не мог. В рот ничего не лезло! Здесь еще терпимо... В общем-то, кому как... Кореш мой, Венька, ты его, должно, видела в поселке, в сто­ловую к вам вместе бегали... Длинный такой, носа­тый.

— Помню, помню...

— Так вот он совсем вертолеты не выносит... Если тебе плохо, ты делай так: мы вверх, ты вдыхай, вниз — выдыхай. Попробуй, легче станет!

— Сейчас попробую...

Они замолчали.

— Анюта, тебе не кажется... Мы встречались где-то...

— В столовой! Да в общежитии каждый день, когда к Наташке прибегал, — засмеялась девуш­ка.

— Нет, до Сибири...

— В Тамбове в одной очереди за колбасой стояли, вспомни!

— Я серьезно говорю...

Андрей Анохин наблюдал за Владиком и Аню­той и чувствовал некоторое беспокойство. Почему же он не сообразил сесть рядом с Анютой? Ведь заметил же, что и она в первый раз летит в вертолете. Но вспомнил, что в последние дни избегал встреч с девуш­кой, вспомнил, как неделю назад, танцуя с Анютой, предложил проводить ее домой, а она ответила, что рядом с клубом живет, не заблудится. Неприятное воспоминание усилило беспокойство.

Андрей стал думать о Владике. Вспомнил, как пол­часа назад завидовал ему, когда Наташа, не стесня­ясь провожавших, целовала Матцева. Анюта тоже ви­дела. Да и раньше она лучше других знала об отно­шениях Владика и Наташи. Девушки жили в одной комнате.

 

 

2

 

Из десантников Андрей Анохин был дружен только с Владиком. Вернее, об­щался с ним в таежном поселке, куда он приехал месяц назад, больше, чем с другими, хотя Михаила Чиркунова знал всю жизнь. Оба они родом из тамбовской деревни Масловки, но Михаил старше Анохина на семь лет. Андрей приехал сюда, в тайгу, из-за Чиркунова. Он словно надеялся разрешить здесь какие-то смутные, непонятные ему мучительно-тягостные вопросы, томившие его с ранней юности. Он сам не мог понять, объяснить себе, что ему нужно было от Чиркунова, что он хотел узнать, что прояснить, когда летел в Сургут, стремясь увидеть человека, в которого был влюблен в детстве, который, можно сказать, был его идолом. И с этим идолом  было связано сильнейшее потрясение, поразившее Андрея, когда он был подростком, так, что он все лето провел в больнице.

После службы в армии Андрей Анохин удивительно легко поступил в строительный институт в Москве на заочное отделение и хотел отправиться на БАМ, набираться опыта, авторитета, как мечталось ему в армии, но неожиданно узнал, будучи в деревне, что Михаил Чиркунов строит железную дорогу от Сургута к Уренгою, зарабатывает большие деньги, с трудом выяснил у Светланы Николаевны, сестры Михаила, в каком поселке тот работает, точный адрес брата она все-таки почему-то не дала, и взял комсомольскую путевку на строитель­ство железной дороги именно в то место, где жил Чиркунов. Андрей не хотел, чтоб Михаил знал, что одной из причин, почему он появился в поселке, был он.

Подъезжая к станции назначения дождливым и вет­реным августовским днем, он ожидал увидеть раз­вороченные тяжелыми машинами дороги среди болот, временные бараки, но поезд притулился к небольшому и веселому на вид зданию вокзала, вздохнул и выпу­стил Андрея из вагона на мокрый асфальт перрона. В армии Анохин представлял в мечтах, что будет он работать в глухой тайге, жить во временном бараке среди болот, комаров, а зимой среди непролазных сугробов, заснеженной тайги, и морозных вьюг, мечтал о романтической любви с девчонкой, у которой тоже будет адрес не дом и не улица, а просто — Советский Союз. Ветер на перроне брызнул в лицо дождем и рванул кепку с головы. Анохин подхватил ее, потуже натянул на голову и торопливо пошел к дверям вокзала, куда спешили его попутчики. За зданием вокзала виднелись жилые четырехэтажные дома. Между ними блестел мокрый асфальт. Была заасфальтиро­вана и площадь перед вокзалом. На ней притихли, прижались друг к другу от непогоды три грузовика, возле которых ярко зеленел вымытый дождем но­венький «жигуленок». На вокзале, прежде чем выйти на площадь, Андрей спросил у высокого парня в штор­мовке, как пройти к конторе строительно-монтажного поезда.

— Работать? — приветливо взглянул парень на Андрея, на его рюкзак. — По путевке?.. Ну и правиль­но! — добавил он несколько покровительственно, слов­но Андрей принял решение ехать по путевке по его совету. — А родом ты откуда? — спросил он, пропуская впереди себя в двери Андрея.

— Из Тамбова.

— Врешь! — воскликнул парень.

— Зачем же мне врать? — удивился Анохин.

— Так и я тамбовский.

Теперь Андрей чуть тоже не воскликнул: «Врешь». Засме­ялся:

— Ну и хорошо!

И сразу исчезли беспокойство и напряжение, с кото­рыми он выходил из вагона три минуты назад, думая, как его встретят здесь, приживется ли он.

— Из какого района? — улыбаясь, спросил парень, тотчас же определив, что Андрей из деревни, хотя держался Анохин не робко, уверенно и были на нем джин­сы, кроссовки, японская куртка и кожаная кепка. И все-таки есть в лицах обычно неизбалованных, неискушенных деревенских парней какое-то неуло­вимое выражение, отличающее их от городских сверст­ников.

— Уваровский я, а ты? — ответил и спросил Ан­дрей.

— Из Тамбова. Улица Сакко и Ванцетти... Не слышал?

— Знакома... Девятый класс я в Тамбове закончил.

— А по специальности ты кто?

— Никто... Я из армии...

Ответил Андрей несколько смущенно и виновато, как бы оправдываясь, словно ждали здесь специалиста, а приехал он, неопытный юнец.

— Ну! — снова воскликнул радостно парень. — Тог­да ты наш! Тогда у тебя путь один. К Ломакину! Все тамбовские у него работают!

— Почему?

— Тоже земляк! Только он еще до войны мальчиш­кой в Сибирь мотнулся. Но все равно земляков любит. Земляки, говорит, не подведут!.. Идем, я тебя в кон­тору провожу. Она во-он за тем общежитием! — указал парень на зеленый барак с крылечком. Шли они мимо четырехэтажных кирпичных домов.

Андрей чуть не спросил, не знает ли парень еще одного тамбовского волка Михаила Чиркунова, но сдержался. Встретиться с ним нужно было Анохину как бы случайно.

Так Андрей познакомился с Владиком Матцевым. И жить они стали в одной комнате, сдружились быстро. Матцев был общительным чело­веком, в любой компании свой, и Андрею хотелось быть таким, поэтому он приглядывался к Владику, прислушивался к его шуткам.

На другой день Ломакин привел Андрея в вагончик, где хмельные после обеда плотники шумно резались в карты.  Бригадир представил Анохина шутливо:

— Знакомьтесь, еще один тамбовский волк. Андрей.

— Разве это волк, — отозвался быстро и добродушно один из картежников. Был он лобаст, круглолиц, скуласт, чисто выбрит. — Волчонок пока.

Сидел он на скамейке ближе всех к двери и первым протянул руку Андрею, назвал себя:

— Звягин. Иван.

Плотники по очереди жали руку Анохину, знакомились. Андрей входил в вагончик с трепетом в душе, ожидал увидеть Михаила Чиркунова. В двери быстро и нервно окинул взглядом плотников и не увидел среди них знакомого лица, решил, что его нет в бригаде. Разве можно было узнать Михаила Чиркунова в худом бородатом мужике, который, ссутулившись, опершись обоими локтями на свои колени, равнодушно дремал на скамейке в углу вагончика, возле ведра с водой? Этот мужик даже голову не повернул к двери, когда Ломакин представил Андрея. Только тогда поднял равнодушные глаза, взглянул тускло на новичка, когда Анохин протянул ему руку, и, пожимая ее, буркнул в ответ вяло, хрипло:

— Михаил.

Анохин оцепенел, узнавая в этом сером угрюмом мужике, которому на вид можно было дать не менее сорока лет, черты своего кумира. Андрей содрогнулся, ужаснулся. Неужели это тот самый человек, который всего пять лет назад был строен, гибок, высок, необыкновенно обаятелен, остроумен, подвижен, с постоянным блеском в глазах, всегда готовый откликнуться на шутку, посмеяться, поддержать ироничный разговор? И все-таки это был он!

— Чиркунов? — прошептал ошеломленный Андрей.

Михаил вскинул голову. Глаза его оживились. Прежний узнаваемый блеск мелькнул в них, но быстро угас, растворился в зрачках, почему-то появилась тревога.

— Андрюшка Анохин, — бормотнул он. — Вырос, значит.

— Мы с ним из одной деревни, — пояснил Андрей плотникам, которые замерли за столом, глядя на них недоуменно, с интересом.

— Как там дед с бабкой? — тихо буркнул Чиркунов, снова опуская голову.

— Живы.

— И слава Богу, — прикрыл Чиркунов глаза.

— Они письма от тебя ждут — не дождутся.

— Что писать… — по-прежнему вяло повел плечом Михаил и умолк.

Плотники снова зашлепали картами по столу.

Не такой представлял Андрей встречу со своим знаменитым земляком. Каким только не рисовал в воображении Анохин Чиркунова, но только не таким, не таким. Весь день Андрею было не по себе, тягостно, было такое ощущение, словно узнал он о близком человеке нечто ужасное. И казалось, что он потерял что-то чрезвычайно дорогое для себя, потерял навсегда. Разве спросишь у такого о Лизе?

Работать им приходилось в разных местах, видели друг друга мельком, только в обеденный перерыв сидели в одной бытовке, но не разговаривали. Чиркунов всегда был под мухой, мрачен, не разговорчив, равнодушен к происходящему вокруг него. Звягин, посмеиваясь над ним, говорил, что он ушел в себя и не вернулся. Анохин быстро освоился среди плотников, старался не сидеть без дела даже тогда, когда вся бригада собиралась в вагончике. Он то ладил себе ящик для инструмента, то менял топорище, вытесывая позаковыристей, как у Звягина, напарником к которому поставил его Ломакин.

Но однажды они оказались вдвоем в комнате на третьем этаже строящегося дома. Принимали в открытое окно половые доски, которые подавали им снизу Матцев со Звягиным, и складывали их в стопку у стены. Работали молча. Андрей чувствовал себя неловко, неуютно рядом с Чиркуновым. Когда все доски были аккуратно сложены в ровную стопку, Михаил устало брякнулся на них, а Анохин повернулся к двери, намереваясь выйти из комнаты, но Чиркунов неожиданно остановил его.

— Погоди, — кинул он быстро, хрипло, а когда Андрей обернулся к нему, спросил: — Ты мой адрес у сестры взял?

— Я приехал сюда по комсомольской путевке, — буркнул Анохин и сам почувствовал, что ответ его прозвучал так, словно он оправдывался.

— Это я знаю. Как она живет?

— Как все… Потихоньку. Снова вроде беременна.

— Значит, четвертым племянником наградить хочет, — усмехнулся Чиркунов, и мягкая улыбка чуть заметно промелькнула в уголках его губ. — А дед все грехи свои замаливает? Не болеет? — начал расспрашивать он о  своих родственниках. Вырастили его и сестру дед с бабкой. Мать и отец были геологами, погибли вместе в горах где-то под Красноярском.

— Держится. Все популярнее становится. Со всей округи к нему тянуться: кто за целебной травкой, кто за целебным словом…

— Славу мы любим, — буркнул, усмехнулся Чиркунов. — А бабушка?

— Бабу Настю видел перед самым отъездом сюда, крепкая, бегает.

— Ничего мне не передавала? — остро взглянул Михаил на Андрея.

— Они не знали, что я тебя встречу…

— Это хорошо. Пусть не знают. Никому не пиши в Масловку, что меня встретил. Никто из прежних знакомых не должен знать меня… таким… — запнулся Михаил и быстро добавил: — Особенно в Масловке. Худые вести не лежат на месте.

Анохин почувствовал жесткость, некую угрозу в его последних словах.

— Почему же ты стал… таким? Я… мы знали тебя сильным…

— Подрастешь, поймешь… Ладно, ступай, — закончил разговор, приказал Чиркунов, кивая на дверь. 

Больше они до самого отлета в тайгу не разговаривали. И Андрей не написал никому, что работает в одной бригаде с Чиркуновым, даже своему брату Дмитрию, который непременно позавидовал бы ему. Знал бы он, каким стал Михаил Чиркунов! Напиши, не поверит. Не удивился бы только дед Егор: почему-то не любил он Чиркуновых, сильно не любил.

Бригадир Ломакин, приглядев­шись к новичку, решил включить его в число десантников. Узнав, что Андрей ни разу не держал в руках бензопилу, пригласил его в воскресенье за день до отлета в тайгу к себе домой пилить дрова.

 

 

3

 

Пообедав в столовой, Анохин забежал на почту узнать, нет ли ему письма, письма не было, и напра­вился к Ломакину, который жил на краю временного поселка на берегу небольшой речушки.

Последние две недели стояла сухая погода, необыч­но теплая для этих мест. Машины растолкли песок на улицах в пыль. Дороги были покрыты асфальтом только в постоянном поселке железнодорожников. Сильный ветер раздраженно срывал с деревьев ослабе­вшие листья и с сердитым шуршанием волочил их по дороге навстречу Анохину, бодро шагавшему в куртке нараспашку.

Вагончиков в этой части временного поселка не было. Все дома были рублеными. Они непривычно для Андрея желтели голыми бревнами. В деревне, где он вырос, стены изб обмазывали глиной, штукатурили песком, перемешанным с коровьим пометом, и белили мелом. Глина держалась недолго. Дожди и морозы делали свое дело, и глина начинала отставать от бре­вен, отваливаться кусками. Почти каждый год прихо­дилось мазать стены заново. В последние годы избы стали шелевать — обивать деревянными планками или полосами жести.

Деревянные дома на этой улице были похожи друг на друга, видимо, строились они потоком, по одному проекту. Но вдруг впереди выступил дом с необычной островерхой крышей, с мезонином, небольшой особ­нячок. Окна с резными наличниками с удивленной радостью смотрели через невысокий штакетник. У до­ма приветливо махала ветвями высокая сосна, а две ее подруги, стройные и высокие, отбежали к калитке и за­держались возле забора. Дальше шли такие же веселые дома, но внешне не похожие друг на друга. У каждого была своя лукавинка, живинка. Идти по такой улице стало радостней. Андрей представлял, как хорошо ша­гать по ней после работы, возвращаясь домой уста­лым. Каким бы озабоченным и хмурым ни был, нево­льно повеселеешь и подобреешь! А как приятно погу­лять здесь вечером! Любуясь домами, Андрей пере­стал обращать внимание на их номера, а когда вспомнил, увидел, что прошел дом Ломакина. Он вер­нулся и обнаружил на особнячке с островерхой кры­шей нужный ему номер.

В небольших сенях Андрей замешкался у двери, не зная, стучать или открывать дверь без стука. В их деревне стучать было не принято, но он постучал и, услышав бас Бориса Ивановича: «Входи! Входи!» — открыл дверь.

— Я смотрю в окно, помчался Андрей мимо, — говорил Ломакин, пожимая руку Анохину. — Са­дись! — указал он на стул возле окна. — Я стучу ему по стеклу, а он смотрит и не видит...

— Дома меня здесь поразили, — ответил Андрей, растерянно посмотрев на молодую женщину, гладив­шую белье на столе.

Когда Анохин вошел, она взглянула на него, отвечая на приветствие. Из другой комнаты, прошуршав занавеской из бамбуковых пало­чек, висевшей в проеме двери, выехал на трехколесном велосипеде мальчик лет трех. Он остановился и с любопытством уставился на Андрея. Сашки не было видно.

— Ирина — дочь моя... А это внучек! — сказал Ло­макин. — Ты садись, садись. Я сейчас соберусь...

Ирина кивнула Анохину и улыбнулась.

Андрей еще больше смутился, подумав, что ему нечем угостить мальчика: надо было узнать у Матцева о семье Ломакина, и назвал себя Ирине:

— Андрей!

— Это я Андрей! — громко крикнул вдруг мальчик.

— Нет — я, — возразил Анохин серьезным то­ном.

— Мама, скажи! — удивленно, что не верят очевид­ной истине, повернулся мальчик к Ирине.

Андрей сел на стул.

— И ты — Андрей, и он — Андрей, — пояснила мальчику мать.

— Два Андрея, — недоуменно и тихо произнес мальчик, глядя на Анохина.

— Понравились, говоришь, дома, — заговорил Ло­макин, и Анохин повернулся к нему, кивнул утвер­дительно:— Хорошие дома! — продолжал Борис Ива­нович. — Наша бригада строила... Всю улицу! Только те, — указал он в сторону однотипных домов, — до Звя­гина, а эти — после его прихода в бригаду. Его проек­ты! Смекалистый мужик!.. А так вот, не зная, послу­шаешь его, подумаешь — пустозвон... Хороший плотник! Мастер! — говоря это, Ломакин неторопливо обувался. Потом выпрямился, снял ватник с гвоздя у двери и протянул Андрею: — На-ка телогрейку... Ку­рточку испачкаешь... Бери, бери!

Андрей неуверенно сбросил куртку, косясь в сторо­ну Ирины. Она стояла боком и гладила мужскую сорочку, расправляя складки, а мальчик по-прежнему следил за ним.

Борис Иванович вынес из сарая бензопилу и напра­вился с ней к суковатым еловым и сосновым бревнам, сложенным в кучу за домом возле стены.

— Давай-ка откатим, — Ломакин поставил бензо­пилу на землю и ухватился за торчащий вверх толс­тый, коротко обрубленный сук елового бревна.

Андрей забежал с другого конца и помог оттащить бревно в сторону. Борис Иванович завел бензопилу, которая сыто и бодро зафыркала.

— Включается вот так! — указал Ломакин. — Те­перь смотри сюда внимательно.

Он опустил на бревно вращающуюся цепь. Она быстро сорвала кору и, выбрасывая опилки желтова­той пахучей струей, стала легко погружаться в дерево. Мотор сразу же запел тоньше. Когда чурбачок от­валился, Ломакин уступил Андрею ручки.

— Давай-ка ты теперь!

Анохин прицелился, стараясь отделить чурбак такой же длины, что и у Ломакина.

— Не бойся, не бойся! Давай!..

Цепь неуверенно царапнула дерево, вгрызлась в ствол, и пила вдруг попятилась на Андрея, словно ей стало жалко бревна. Анохин надавил вперед. Мотор недовольно и натужно закашлял синим ды­мом.

— Не дави, не дави! Свободней держи, — подсказал Ломакин.

Он стоял рядом и следил за каждым движе­нием пилы в руках Андрея, следил и подсказывал, изредка помогая рукой.

 

 

4

 

Пилили они долго. Гору чурбаков набросали возле сарая. За домом ветру развернуться было негде, и Ан­дрей вскоре скинул телогрейку. Жарко! Пила рычала все уверенней, но руки с непривычки устали быстро. Почувствовав это, Борис Иванович выключил мотор и сказал:

— Шабаш! Представление имеешь, а тонкостям на месте научишься!

Он сел на бревно и, заметив, что Андрей намерева­ется сесть рядом раздетый, произнес:

— Телогрейку накинь! Вспотел, простудишься...

Андрей послушно надел телогрейку, устроился на бревне и привалился спиной к стене, разглядывая рез­ные наличники на соседнем доме. Узор их был проще, грубее, чем на окнах Ломакина. «Разные люди дела­ли! — подумал он. — Долго возиться надо!»

— И наличники тоже в бригаде делали? — спросил Анохин.

— Нет... Домов много нужно было строить. Не до жиру... Каждый сам себе вырезал. Кто как мог!.. У нас в деревне большие мастера по этому делу были. Узоры на каждой избе — загляденье!

— А у нас наличники почти не делали. Так, кое у кого, — с сожалением сказал Андрей, вспоминая дере­венские избы. — Вообще у нас деревня бедновата. Кол­хоз — миллионер наизнанку, по убыткам...

— Пьют, наверное, мужики больше, чем работают.

— Пьют, сильно пьют! — подтвердил Анохин. — Но пьют-то, думаю, из-за неуверенности, неустойчиво­сти жизни. Тот не запьет, у кого и сейчас хорошо и на горизонте туч не видать...

— Это верно... Верно, сказано! Далеко ходить не надо, хотя бы наших взять: вот земляк твой Чиркунов, алкаш непробудный! А ведь человек-то какой был! Поэт! На весь Тамбов гремел. Стихи его по радио артисты читали, в книжках и газетах печатали. Люди целые залы в клубах, Дворцах культуры забивали, чтоб стихи его послушать. Это все Звягин рассказывал. Они раньше вместе работали и сюда вместе приехали... Сам-то Чиркунов не особен­но любит распространяться о себе...

— Я знаю… — почему-то смутился Андрей. — Он моему брату книжку подписывал. Я читал… В деревне его уважали сильно. Брат мой Митя чуть ли не богом его почитал, подражать ему стал, стишки пописывать… Скажи теперь кому из наших, никто не поверит, что он таким стал… А почему он сюда приехал? Почему запил? Почему так опустился?

— Кто его знает! Я говорю, он не любит рассказы­вать... С женами что ли, запутался, от алиментов сбежал!.. Не пил, не пил, и вдруг понесло. Сразу себя потерял... Или Гончаров! Такой же пьяница, а тракторист золотой! Трелевщик у него всегда, как игрушка! Безотказный малый. Он и в колхозе такой же, думаю, был... Говорит, раньше тоже не пил. Жена у него будто загуляла, люди под­смеиваться стали, а он мужик тихий, постоять за себя не мог, затосковал — и пошло! Из-за жен сейчас боль­ше всего и запивают... Я не говорю, что женщины по природе своей плохие. Они, может, лучше нас, но вот внушили им, что они такие же, как и мужики. Все им так же доступно, все, что и мужики, могут. Они и стали по мужичьему жить: курить, пить, командо­вать, когда ни к чему этому они не предрасположены, омужичились, охамели, и пошла жизнь наперекосяк! И бабы несчастны, и мужики! А валят друг на дру­га... — Ломакин замолчал, поплевал на ладонь с пят­ном смолы от сосны и начал счищать его ногтем. Потом спросил, взглянув на Андрея: — А у тебя отец как? Не пьет?

— У нас семья хорошая. Мать командовать не лезет!

— Братья-сестры есть?

— Два брата и сестра. Я младший в семье. Самые старшие брат с сестрой в деревне, а Митя в институте.

— А ты мир поглядеть решил, пока молодой?

— Ну-у, не совсем так... Я ведь в строительном учусь. Стройку сам выбрал...

— Понятно... У тебя запивать причин нет, — засме­ялся Ломакин.

— И в настоящем светло, и будущее ясно, — ото­звался Андрей, потом спросил серьезным тоном: — Борис Иванович, а почему вы всех тамбовских к себе собираете?

— Почему?.. У нас, у рабочих строительно-мон­тажного поезда, нет постоянного дома. Сегодня мы здесь строим станцию, завтра там. И так всю жизнь! Сколько я за свою жизнь мест переменил! И теперь в этом чудесном доме последние дни до­живаю. Хороший дом, а вот грусти в сердце нет. Привык покидать! Понимаю, неизбежность... А чело­веку без корней нельзя. Никак нельзя! У всего живу­щего корни должны быть. Когда корни погибают, дупло в душе образуется, душа сохнет, пустеет. Чело­век тогда, как трухлявое дерево, оболочка одна. Ду­нет ветерок посильней, и пропал человек... Когда вок­руг тебя земляки, помнишь о корнях, помнишь, что ты не одиночка, что ты часть целого, что без тебя это целое уже не целое! Ценность свою лучше понима­ешь, вера в себя приходит. Это для меня важно, для Чиркунова, для тебя, для всех... А корни наши в тамбовской земле! А русский человек без родной земли не может!

 

 

5

 

И поваром в тайгу Ломакин взял землячку — Анюту. С ней, как и с Матцевым, Андрей позна­комился в первый же день своего пребывания в по­селке. Когда Андрей с Владиком пришли в столовую, Анюта разливала по тарелкам первое. Рабочих не хватало, поэтому повара, приготовив блюдо, сами же вставали на раздачу. У Анюты на голове был до голубизны белый колпак, из-под которого выгля­дывал краешек пряди русых волос. Халат на девушке был такой же чистый, не застиранный, видимо, она впервые надела его.

Владик стоял в очереди впереди Андрея. Анохин чувствовал себя неуверенно среди незнакомых людей, настороженно, понимал, что в поселке все знают друг друга и к новеньким приглядываются внимательно, стараясь понять, что за человек появился среди них.

— Анюточка, мне со дна пожиже! — подмигнул Владик девушке.

Она улыбнулась и зачерпнула половник супа со дна, потом взглянула на Андрея, и Анохин онемел на мгновенье: так она была похожа на Лизу, его первую страстную любовь. Вероятно, Лиза такой же бы стала, если дожила бы до ее лет.

— А вам что? — не дождалась от него заказа, спросила Анюта.

— Мне тоже, — быстро буркнул он, сильно смущаясь.

— Со дна пожиже? — усмехнулась Анюта, произ­нося слова неожиданно медлительно.

— Можно и сверху...

Анюта налила тарелку до краев.

— Ишь, как молодому наливает! — пошутил Матцев. — С верхом!

Андрей осторожно взял из рук девушки полную тарелку, но, опуская на поднос, невольно наклонил на одну сторону, обжег пальцы и быстро поставил, рас­плескав суп. Анохин всегда, когда был озабочен тем, какое впечатление он производит на окружающих, терялся, становился неуклюжим.

— Осторожней, суп горячий! — посочувствовала Анюта.

— Ты уж прости его, — сказал Матцев. — Заглядел­ся на тебя! Помнишь, как я тарелку на пол уронил, когда тебя в первый раз увидел?

— Трепло! — засмеялась Анюта. — Проходите, не задерживайте других, болтуны!

Девушка почему-то и смущенно молчавшего Анд­рея записала в болтуны.

Вечером Матцев потащил Андрея в клуб, в кино, а после сеанса Наташа, девчонка Владика, пригласила обоих к себе.

В мужском общежитии вахтера не было, а в жен­ском в каморке у входа дремала седая старушка с пу­ховым платком на плечах.

— Привет, бабуля! — сказал ей Владик весело. — Пропуск показать?

— Иди, иди! — нарочито сердито ответила ста­рушка.

Андрей понял, что Матцев здесь частый гость.

В комнате, куда без стука они вошли, на кровати лежала девушка с книгой. Едва дверь открылась, она поднялась, поправляя цветастый халат. Взглянув на нее, Андрей растерялся, почувствовал себя неловко, вспомнив расплесканную тарелку с супом. Это была Анюта. В длинном халате она показалась Анохину еще милей, чем в столовой.

— Анюта, ты будешь извиняться перед человеком? Иль нет? — сразу же заговорил Владик своим ироничным тоном.

— Перед кем это? — снова как-то медлительно, растягивая слова, спросила девушка.

— Как перед кем? Из-за нее человек обварил паль­цы, а она и в ус не дует! Может, теперь ему ложку держать нечем!

— Хорошо! — засмеялась Анюта, взглянув на Анд­рея. — Завтра я его сама с ложечки кормить буду!

— Везет же людям! — вздохнул Матцев.

Ночью Анохин долго не засыпал на новом месте, думал о Владике, об Анюте, поражался тому, как она похожа на Лизу, вспоминал весенние вечера в лесу на берегу Цны, на поляне, где часто играли в «горелки». Лиза была всегда подвижна, весела, озорна. Тонкий голос ее, радостный смех, счастливый оглушительный визг стояли в ушах Андрея. Вспоминал ночной костер на той же поляне, песни под гитару Чиркунова, снова с мучительной тоской пытался понять, какую роль сыграл Михаил в смерти Лизы. Не он ли погубил ее?

С этих пор, встречая на улице или в столовой Анюту, Андрей всегда здоровался с ней, и всегда поче­му-то смущался. Приходя в клуб, он невольно искал ее глазами и, если не находил, пытался представить, где она может быть. Впрочем, Анюта не часто появлялась в клубе. Андрей заметил, что, несмотря на внешнее дружелюбие ко всем, Анюта не так общительна, как кажется на первый взгляд, что она не так проста, как хочет казаться.

После того грустного для Андрея вечера, когда он решился предложить Анюте проводить ее домой, Анохин невольно наблюдал со стороны, как она ведет себя с другими. В компании Анюта была дружелюбна, охотно откликалась на шутки, но как только остава­лась наедине с кем-нибудь из парней, так сразу словно отгораживалась ширмой.

Но сейчас, в вертолете, между ней и Владиком Матцевым ширмы не было. Это Андрей сразу почув­ствовал.

 

 

6

 

— Матцев к Анюте присоседился! — услышал Анохин насмешливые слова Михаила Чиркунова. Говорил он, обращаясь к шахматистам. — И ее охмурять на­чал... Гад буду, уломает!

Бригадир Ломакин посмотрел в сторону Владика и Анюты и ответил негромко и вяло:

— Она вроде строгая...

Звягин не пожелал отвлекаться от игры, вытянул одну фигурку из гнезда, подержал над доской и вотк­нул в другую клеточку. Маленькая доска дорожных шахмат свободно умещалась на широкой ладони бри­гадира.

Борис Иванович Ломакин был ростом невысок, но широкоплеч, крепок, длиннорук. Прозвище у него бы­ло Медведь. А сына его, Сашку, такого же крепыша, похожего на молодого бычка, Звягин в шутку называл Маленький Медведь или Большая Ондатра. Сашка по-прежнему сидел спиной к Андрею и смотрел в иллюминатор.

Слова Чиркунова о Владике и Анюте неприя­тно кольнули Андрея, но он снова подумал о Наташе, усмехнулся над своей тревогой и стал исподтишка наблюдать за Михаилом. Обычно вялый, замкнутый и пе­чальный, Чиркунов сегодня еще до отлета был возбуж­ден, диковинно говорлив, даже попытался засмеяться однажды. Анохин впервые здесь увидел, как Михаил смеется, и поразился, услышав странно хриплые, рыдающие звуки. Раньше, в деревне, он смеялся по-иному, задорно, добродушно, заразительно. Правду, говорят, если хочешь узнать человека, посмотри, как он смеется. Раньше Михаил смеялся хорошо, всем хотелось поддержать его смех. А теперь, вероятно, Чиркунов сам почувствовал необыч­ность своего смеха, резко умолк и сконфузился. Анд­рей по-прежнему чувствовал себя рядом с молчаливым и угрюмым Михаилом неловко, неспокойно, виновато, как с инвалидом, и всегда искал предлог отойти от него. Слишком Чиркунов был теперь загадочен и непонятен в своем всегдашнем одиночестве.

Михаил Чиркунов, худой, костлявый, сутулый и длин­нолицый, теперь иногда напоминал Анохину старую, с вва­лившимися боками лошадь. Была такая в деревне. Ее уже не брали на работу. Она часами стояла одиноко на лугу, понуро упустив голову, задумчиво высматривала что-то в траве, не слыша, как мальчишки подкрадыва­ются к ней сзади, чтобы выдернуть из хвоста волос для кнута. Кнут со свистом рассекал воздух и резко хло­пал, если за конец ремня была привязана сплетенная туго и тонко волосянка. Лошадь вздрагивала, когда ее дергали за хвост, и оглядывалась, вздыхая. «Ну-ка, Чувырла, улыбнись!» — кричал, шепелявя, Васька, суе­тливый и озорной мальчишка. Лошадь смотрела на него добрыми глазами, потом показывала зубы, опус­кая мягкую нижнюю губу, улыбаясь и усмехаясь, слов­но говоря: «Тешься, дурачок, тешься! Не догадываешь­ся ты пока, что и тебе не миновать старости!» Однаж­ды Андрей заинтересовался, что так пристально выс­матривает лошадь в траве, но, как ни вглядывался, ничего не смог разглядеть.

Чиркунов, когда на работе не было материалов, и плотники играли в карты, тоже мог часами сидеть в вагончике, облокотившись на колени, согнувшись и морща лоб, не обращать внима­ния на стук и выкрики приятелей. Иногда губы его шевелились, словно он беззвучно разговаривал с кем-то. Владик Матцев тихонько толкал Анохина и, усмехаясь, молча указывал на Михаила. Владик однажды сказал Андрею, что Чиркунов, вероятно, скоро умрет: его то ли рак ест, то ли начинается белая горячка. Изредка Михаил оживлялся, шутил, но даже тогда не улыбался. Светлело немного лицо, серые складки на лбу разглаживались, и все! Чиркунов с Иваном Звягиным одногодки, но усатый плотненький и благополучный гриб-боровичок Звягин выглядел рядом с ним совсем молодым человеком. Анохин сразу же заметил, что над Иваном плотники подтрунивают довольно ча­сто, а Чиркунова не трогают, относятся к нему как-то снис­ходительно. Пусть, мол, сидит тихонько, никому не мешает.

Если обращались к нему шутливо, то совсем безобидно. Андрей слышал однажды, как Звягин спросил у Михаила:

— Ты чего сидишь как в водку опущенный?

— Я из нее не вылезал, — вяло отмахнулся Чиркунов.

Разве можно поверить, что этот человек был любимцем деревни, да что там деревни, если верить Звягину, весь Тамбов ему поклонялся, земляки убеждены были, что он прославит их город на весь Советский Союз, что когда-нибудь, как Есенину в Рязани, поставят ему памятник посреди Тамбова в Центральном парке. Помнится, когда он появлялся в Масловке, высокий, ловкий, в ослепительно белой сорочке, в расклешенных брюках, все масловские ребятишки бросали свои игры и следовали за ним, куда бы он ни направлялся. И первыми среди них были Андрей со своим братом Митей. Сердце замирало томительно, когда Чиркунов под гитару пел свои песни. Пел он обычно на своем крыльце, где собирались его деревенские друзья, а ребятишки сидели на траве в саду, в отдалении. Взрослые ребята их не трогали, не прогоняли, если они не шумели, не баловались.

Михаил был совсем не похож на деревенских парней. Не верилось, что он учился с ними в одной школе, в одном классе, играл с ними в одни игры. Он был, как молодой бог, изредка спускающийся на землю. Когда мать Андрея поминала Христа, мальчик представлял его в образе Михаила Чиркунова. И пожилые односельчане рядом с Чиркуновым становились спокойными, вежливыми, какими-то осанистыми, называли его Михаилом Николаевичем, хотя ему было чуть больше двадцати лет. А он был со всеми открыт, добродушен, улыбчив. Кажется, улыбка никогда не сходила с его губ, с кем бы он ни разговаривал. Андрей не видел его ни разу сердитым или грустным. Казалось, что он любит всех без исключения, и все односельчане отвечали ему такой же любовью.

Помнится, один раз кто-то из мужиков спросил у Михаила, кем он работает. «Плотником», — спокойно, как всегда с улыбкой, добродушно ответил он. «Ну да, рассказывай… — не поверил мужик, а потом, когда Чиркунов отошел от него, сказал другому мужику. — Скромничает». «А чего перед нами заноситься, мы и так видим, кто он!» — с похвалой в голосе ответил тот.

Только дед Андрея, Егор Игнатьевич, почему-то неодобрительно относился к Михаилу Чиркунову, хотя разговаривал дед с ним всегда уважительно, сдержанно, а после разговора, оставшись один, хмурился тревожно, а однажды Андрей услышал, как он пробормотал как-то горестно, скорбно: «Чую, начудит еще Мишка, немало начудит. От крови далеко не прыгнешь, не спрячешься. В деда характером. На виду всегда охота быть! А коли не получится, чудить зачнет!» Андрей тогда не понял деда, но тревожные слова его запали в душу, ведь о божестве его говорилось.

Брат Митя признался однажды Андрею, что когда он вырастет, он тоже станет таким же, как Чиркунов, тоже будет ходить в белой сорочке, расклешенных штанах, писать стихи и играть на гитаре. Дед Егор, несмотря на то, что не любил Михаила, мечту Мити одобрил, потрепал, погладил его по голове, сказал: «Молодец, ты непременно переплюнешь его. Мы, Анохины, упрямые, упремся в землю, но своего добьемся». И купил гитару Мите. Андрей тоже пытался тренькать на ней, но у него не получалось так ладно, как у старшего брата. Гармошка в его руках чувствовала себя уверенней.

Разве мог тогда представить себе Андрюшка, что этот его кумир, его бог сыграет в судьбе его первой любви такую роковую роль? Разве мог предположить, что через несколько лет он встретит Михаила Чиркунова в таком состоянии? И все же, несмотря на то, что с виду Михаил казался здесь опустившимся человеком, бичем, его почему-то уважали. В прошлое воскресенье вечером в коридоре обще­жития подрались ребята. Анохин выскочил на шум из своей комнаты и замер возле двери, растерявшись. В конце коридора, возле окна, возились, цеплялись друг за друга, махали кулаками несколько человек. В шумном клубке тел, то распадающемся, то вновь сжима­ющемся, выделялся местный драчун Мишка Калган. Гибкий, злой, он бил приятелей особенно расчетливо, ловко уворачивался от ответных ударов. Ребята, наверное, не помнили уже, кто с кем дерется, и кто кого защищает: кто ближе оказывался, тот и получал. Вдруг хлопнула входная дверь барака, и в коридор влетел Чиркунов. Он ринулся к дерущимся и легко выкинул из свалки одного парня, потом другого, третьего. Делал он это молча, быстро и как-то легко и беззлобно, словно выбрасывал из кузова машины мешки с мякиной. В одно мгновение он расшвырял ребят. И они, странное дело, не сопротивлялись, не кидались обратно, будто и ожидали такого заверше­ния, молча приводили себя в порядок, застегивали пуговицы сорочек, отряхивали пыль с брюк. Потом все вместе направились к выходу, а Чиркунов, не глядя на них, ушел в свою комнату.

Закрывая за собой дверь, Андрей услышал, как один из парней упрекнул другого:

— А мне ты за что скулу свернул?

— Я нечаянно... Ты как-то под руку подвернулся!

Андрей тогда был взволнован, оглушен дракой.

Особенно тягостно было думать о своей растерянно­сти. Это он должен был кинуться к дерущимся! Он! Струсил! Потом пришло в голову: так ли бы повели себя ребята, если бы бросился их разнимать не Чиркунов, а он? Вряд ли бы они утихомирились! Влетело бы и ему под горячую руку. Почему же парни даже попытки не сделали воспротивиться Михаилу? Почему?

Сейчас Чиркунов безучастно смотрел на шахматную доску. Анохин искоса наблюдал за ним и одновре­менно старался понять, о чем разговаривают Матцев и Анюта. «Самолет... рассыплется… кореш... вме­сте...» — долетали до него слова. Потом Владик при­двинулся ближе к девушке и стал говорить ей почти на ухо. «Болтают просто так. Лишь бы время шло!» — решил Анохин.

 

 

7

 

Андрей смотрел вниз. Прямо по курсу вертолета тайгу прорезала желтая лента железнодорожного по­лотна с тонкими, как паутина, рельсами. Проплыл строящийся поселок. Хорошо видны двухэтажные блочные дома. Три из них уже построены, а два, рядом, монтировались. Здание вокзала клали из красного кир­пича. Возле вокзала сплелась густая паутина рельсов с коробками игрушечных вагонов, выстроившихся друг за другом в несколько рядов. За поселком рельсы вновь вытянулись в две нити, которые упирались вда­ли во что-то громоздкое и темное. «Кран-путеуклад­чик!»— догадался Андрей, хотя еще ни разу не видел его. Вертолет подлетел ближе, и Анохин разглядел приткнувшийся к крану сцеп со звеньями рельсов. Да­льше желтая насыпь пошла без нитей. Потом остался позади карьер с экскаваторами и жуками-самосвала­ми, ползущими с песком туда, где кончалась насыпь. Отсыпка полотна шла полным ходом! По тайге потя­нулась просека. Вскоре показались лесорубы. Видно было, как одно из деревьев отделилось от стены леса и медленно свалилось на землю. Впереди поплыла тайга, тайга без конца и без края.

Вертолет то неожиданно падал, то резко взмывал вверх. С напряжением ожидая следующего падения, Андрей вспомнил летний вечер из детства. Он живо увидел остывающее солнце над полем за деревьями, отца в клетчатой рубахе с закатанными по локоть рукавами, шагающего по пыльной улице деревни с вожжами в руке рядом с телегой, на которой установ­лена железная бочка с водой. На ухабах телега резко кренилась набок, вода, щелкнув, фонтаном вылетала из дыры, прорубленной сверху в железном боку, и рас­сыпалась в воздухе на мутные шевелящиеся шарики, которые шлепались на дорогу, зарывались в пыль. Лошадь останавливалась возле куста сирени, разрос­шегося так, что забор скрылся среди веток с большими мясистыми листьями. Из калитки, позвякивая пусты­ми ведрами, выходили мать и старшая сестра. Отец опускал в бочку ведро, черпал и подавал матери, рас­плескивая воду. Скоро теплая пыль под колесами пре­вращалась в прохладную жижицу. В нее приятно было ступать босыми ногами. Жидкая грязь щекотала паль­цы, проскальзывая вверх между ними, и холодила ступни. У Андрея было свое ведерко, поменьше. Отец зачерпывал и ему. Андрей, наклонившись от тяжести на один бок, цеплял дном ведра за траву, торопился к ближней яблоне, выливал на взрыхленную вокруг ствола землю и бежал назад.

Бочка пустела. Отец вешал одно ведро на гвоздь на задке телеги, расправлял в руках вожжи и чмокал губами. Лошадь нехотя поднимала голову, сорвав в последний раз пучок травы. Андрей тем временем быстро забирался в бочку через дыру и приседал на корточки, придерживаясь руками за скользкие, мок­рые, ржавые бока. Когда колеса попадали в ямку, бочка резко проваливалась вниз, а на кочках гудела и шевелилась, подпрыгивала. Слышно было, как, по­скрипывая, билось о задок телеги, жалобно дребез­жало ведро. В дрожащую дыру был виден кусок блед­но-голубоватого неба. Казалось, что бочка летит куда-то в пустоту, под гору, и вот-вот врежется в землю. Сердце замирало, Андрей не выдерживал и высовывал голову наружу. Спокойно покачивалась спина отца, сидевшего впереди... Андрея вдруг резко качнуло и ударило обо что-то боком. Нет, это не бочка под­прыгнула на ухабе, это вертолет тряхнуло!

 

 

8

 

Андрей отвлекся от воспоминаний и вновь окинул взглядом салон вертолета: Федор Гончаров, по прозви­щу Цыпленочек, мужичонка лет сорока, безучастный ко всему, дремал, согнувшись, опираясь локтями о ко­лени. Щуплый, худой, всегда с каким-то встревожен­ным лицом, он действительно напоминал не успев­шего вырасти к первым морозам петушка. Сейчас он похрапывал, подтягивал рокоту мотора. Сашка Ломакин все смотрел в иллюминатор, и лица его Анохин не видел. Владик с Анютой заняты раз­говором. Шахматисты по-прежнему увлечены игрой. Король Звягина судорожно метался среди неприя­тельских солдат. Нечасто попадал он в такое грустное положение. Звягин кусал губы, искал путь, по которо­му можно было королю драпануть из вражеского ста­на, а Ломакин зорко охранял каждую тропинку. Михаилу Чиркунову надоело смотреть на доску, он взглянул на тайгу и вздохнул:

— Да-а! Попотеть нам придется!

— Ничего, пробьемся! — ответил, не поднимая глаз, Звягин. Непонятно было, то ли он сказал это Чиркунову, то ли своему королю, к которому он под­вел коня, увидев, наконец, спасительный ход.

— Начальник обещал месяца через два-три брига­ду лесорубов в управлении выпросить, — вступил в раз­говор Борис Ломакин.

— Это шабашников? С Украины? — спросил Звягин.

— Их!

— Вот они-то работают — только стон стоит, — сказал Звягин. — Да и зарабатывают здорово!

Над большим озером вертолет сделал круг и начал снижаться.

— Приехали, — сказал бригадир, с сожалением от­рываясь от шахмат.

Несмотря на то, что король Звягина с помощью коня вырвался из окружения, у Ломакина была еще надежда выиграть.

Десантники зашевелились.

— Разбуди! — кивнул Звягин Анохину, указывая на Гончарова.

Но Андрей не успел повернуться к нему, как он поднял голову и сказал хрипло:

— Я не сплю...

— Видали, он не спит! Я думал, вертолет от его храпа развалится, — засмеялся Звягин.

— Разве это Гончаров храпел? — спросила Аню­та. — А я думала, так мотор ревет!

Слова ее прозвучали так невинно и правдиво, что десантники, не ожидавшие шутки от Анюты, захохота­ли. Засмеялся и Гончаров. Потом он взглянул вниз на озеро и спросил:

— Это и есть Вачлор?

— Озеро погибшего оленя! — произнес с какой-то гордостью Андрей Анохин.

Он слышал в поселке, что так переводится Вачлор с языка хантов.

— Утопший олень, — поправил его Сашка.

— Озеро погибшего оленя — красивее звучит! — поддержал Андрея Звягин.

— Станция и поселок будут называться Вачлор, — сказал Ломакин, хотя об этом все знали.

Вертолет приземлился, повертел винтами, успокоил­ся и затих. Из кабины в салон вышел вертолетчик Михась, смуглый и усатый толстяк невысокого роста. Он осмотрел черными хитроватыми глазами десантников и, открывая дверь, проговорил, обращаясь к Ломакину:

— Ну, Медведь, забирай своих разбойников и очи­щай помещение! Я на свидание тороплюсь!

— Успеешь... Никуда теперь твоя Дашка не денет­ся. Видишь, я всех соперников в тайгу сманил!

Вертолетчик выбросил наружу железную лесенку, закрепил ее за порог и первым спустился на землю. За ним выпрыгнул Матцев, мягко и упруго ткнувшись носками сапог в песок. Выпрыгнул и протянул руки Анюте. Девушка доверчиво склонилась к нему, присев на корточки на пороге. Владик подхватил ее под мыш­ки и, опуская на землю, бережно прижал к себе. Анохин ревниво отметил это. Матцев быстро отпустил девушку и начал деловито принимать и складывать в кучу вещи.

 

 

9

 

Вертолет опустил нос, тяжело, устало оторвался от земли и поднялся в воздух, прощаясь, сделал круг над поляной, накренившись на бок, и бодро и весело заторопился назад, домой. Вскоре звук его мотора угас. Десантники остались на берегу озера.

— Ишь, сестрички встречать нас выбежали, а мы им здравствуйте не скажем! Разубрались как, а? — сказал как-то необычно для него нежно Чиркунов, распечатывая пачку сигарет и посматривая на две нарядные березки, росшие в одиночестве на самом берегу. Они действительно, казалось, выскочили из лесу навстречу десантникам и остановились на полпути, с любопыт­ством приглядываясь к прилетевшим людям, будто старались понять, что ждать им от пришельцев — добра или зла. Неподвижно застыли и воды хмурого, несмотря на ясный и солнечный день, озера.

— Вовремя мы Чиркунова из поселка вывезли, — добродушно усмехнулся Матцев. — Молчал-молчал и вдруг заговариваться стал!

Десантники неторопливо закуривали, рассажива­лись на рюкзаках и несколько озабоченно оглядывали поляну, место своей будущей работы и житья. Анохин не курил. Он сбежал по пологому песчаному склону сухого пригорка на берег озера, подошел к бе­резкам и похлопал ладонью по прохладному, туго налитому стволу одной из них. Березка в ответ легонь­ко шелохнулась, прошелестела ветвями. Несколько желтых листочков, кружась, неслышно опустились в жухлую траву.

Андрей, держась рукой за ствол, огляделся вокруг, окинул взглядом землю, древнюю землю. Точно так было здесь и сто, и тысячу лет назад. Веки вечные земля эта безлюдна, спокойна. Топтали русскую землю татарские кони, менялись цари на Руси, а здесь было тихо и покойно, ничто не тревожило этот край: ни войны, ни революции. Бродили лишь одинокие охотники. Сонная земля! И вот всколыхнулся, зашу­мел дикий край, потянулись сюда люди со всех угол­ков России.

Ветерок обдувал Анохина прохладой, шелестел осокой, тихо, еле заметно рябил воду. Озеро было большое. Лес на другом берегу темнел далекой поло­сой. Андрей смотрел на тихую воду и думал: грустил ли кто на этом берегу? Любовался ли кто тихими водами? Ожидал ли в томлении любимую под дере­вом? Или тысячелетия тихо спало оно в своих берегах, даже во сне не предчувствуя каких-либо изменений в судьбе?.. Пройдет два-три года, и начнут глядеться в воды его многоэтажные дома, и будет томиться первой любовью мальчишка, который пока беззабо­тно бегает по асфальту далекого города. Будут, скоро будут свидания на его берегах, и будет слушать оно незнакомый пока перестук железных колес. Привыкнет к нему, как привыкло сейчас к ежедневному стрекоту вертолетов. Восторг от этих мыслей, от тишины, от того, что именно ему предстоит всколыхнуть дикий край, охватил Анохина.

— Тишина какая! — крикнул он, поворачиваясь к десантникам. — Мы пионеры! Мы первые ступи­ли... — Андрей запнулся, увидел, как из тайги, совсем близко от него, бесшумно вышел невысокий человек в коротком халате, отороченном мехом. Халат был из какого-то грубого сукна, подпоясан тонким ре­мешком. Волосы на непокрытой голове человека до­вольно длинные и седоватые. Лицо широкое, мор­щинистое, с щелочками-глазами. «Хант!» — догадался Анохин.

Десантники дружно обернулись в ту сторону, куда смотрел Андрей. Хант опирался на суковатую палку. Из-за плеча торчал ствол ружья.

— Пионер! — усмехнулся Звягин, взглянув на Ан­дрея.

— Здорово, — дружелюбно сказал хант, подойдя к ним.

— Здравствуйте! — разноголосо и настороженно ответили ему десантники, поднимаясь.

— Спедиция? — неторопливо и спокойно спросил хант и достал из-за пазухи кисет.

— Экспедиция, экспедиция! — кивнул Ломакин.

— Знаю, — сказал хант, набивая трубку табаком. — Землю дырявить, нефть промышлять... Внук мой, Кирила, на буровой самому большому начальнику пер­вый помощник. Хороший охотник был... Пропал охот­ник...

— Мы не бурильщики, — ответил Ломакин. — Мы железную дорогу ведем. Тут поезда ходить будут!

Хант поджег табак в трубке и покачал головой.

— Зверь уйдет, однако! Птица уйдет... Рыбы мало станет!

— Это так, так! — подтвердил Ломакин. — Тут уж ничего не поделаешь.

— Да, однако, — пробормотал хант и так же нето­ропливо отправился дальше.

— Он там неподалеку от речки живет. Один, — тихо сказал Ломакин, когда старик отошел. — Зверь уйдет, он тоже здесь не задержится... Ну что ж! При­ступим!..

— Погодите! — перебил его Звягин и начал рыться в своем рюкзаке.

Он достал оттуда фотоаппарат и указал рукой на кучу привезенных с собой вещей:

— Располагайтесь, господа!

— Молодец! Не забыл просьбу начальника, — ска­зал Ломакин, застегивая пуговицы ватника.

— Исторический момент! — воскликнул Сашка, брякнувшись на рюкзак. — Потомки должны знать в лицо тех, кто нарушил покой тайги! Должны знать, кому выносить приговор!

— Поплотней! Поплотней! — командовал Звягин.

Десантники расселись на рюкзаках, а Звягин ухватил свой за лямки, поставил его в трех шагах от группы, положил на него фотоаппарат, присел перед ним на корточки, навел объектив на десантников, опустил автома­тический спуск, нажал кнопку и, услышав жужжа­ние, кинулся к товарищам, подбежал, шлепнулся на землю перед ними и замер, глядя на фотоап­парат.

 

 

10

 

Десантники разбирали тюки, инструменты. Брига­дир взял лопату и направился к реденькому сосняку, стоявшему на самом высоком и сухом месте, где долж­но было быть первое жилище нового поселка. Место для землянок Ломакин приглядел месяц назад, когда в первый раз прилетел сюда. Десантники разобрали лопаты и топоры, двинулись вслед за ним. Возле ве­щей остались Владик с Анютой. Матцев заправлял из канистры бензином пилу, а девушка готовила каст­рюли, продукты.

Ломакин остановился на сухой просторной пло­щадке меж двух сосен, огляделся. Трава под соснами не росла. Земля покрыта толстым многовековым слоем хвои, мягко пружинила под ногами. Борис Иванович легонько ковырнул землю лопатой, отсчитал несколь­ко шагов от метки, снова ковырнул лопатой. Подошел Матцев с бензопилой на плече. Он опустил ее на землю и так же, как и все, стал наблюдать за Ломакиным, который отчеркивал лопатой контур землянки. Брига­дир с силой вогнал в землю лопату и проговорил:

— Давайте! — Потом кивнул Матцеву: — Пошли!.. Андрей, идем с нами, будешь сучья обрубать... попу­тно и дров для костра заготовишь!

Чиркунов, Звягин, Гончаров и Сашка расположи­лись с лопатами внутри отмеченного четырехуголь­ника, а Матцев снова вскинул на плечо бензопилу, и они с Андреем пошли вслед за бригадиром по сос­няку туда, где по плану должен расположиться времен­ный поселок строителей. Деревья нужно было валить строго в тех местах, где встанут сборно-щитовые дома и пройдут дороги. Шли они молча и почти бесшумно. Было тихо и мрачновато среди деревьев, хотя густым лес назвать было нельзя.

— «Кра-а! Кра-а!» — неожиданно раздалось над головой хрипло и отрывисто.

— Фу, тварь! — выругался Владик.

Анохин испуганно вскинул голову. Хлопая кры­льями, с ветки сорвалась и замелькала меж ветвей птица, величиной с голубя. Грудь у нее была в корич­невую крапинку.

— Смотри, какая ворона! — воскликнул Андрей.

— Это кедровка.

Ломакин остановился и указал:

— Здесь!

Андрей огляделся вокруг. В этом месте сосны рос­ли вперемежку с кедром, елью, кое-где виднелись бе­лые платья берез. Стволы деревьев были довольно толстые, свободно могли бы пойти на телеграфные столбы. Тайгу Анохин представлял не такой, какой увидел ее месяц назад. Он ожидал увидеть непроходи­мые чащи с мощными стволами деревьев, что-то очень близкое к джунглям. А деревья в тайге оказались невысокими, тонкими, годными разве на оглобли для саней. Только на возвышенных местах деревья были крепче, солидней.

Бензопила резко и сердито фыркнула, словно недо­вольная тем, что ее потревожил Матцев, прокашля­лась, разохотилась, быстро затараторила на весь лес. Владик поднес лезвие к стволу, и Андрею показалось, что сосна от испуга вскрикнула, когда Матцев сделал надрез. К ним подбежал Звягин с фотоаппаратом и прицелился в Матцева. Сосна тяжко вздохнула и, постанывая, стала крениться набок все быстрее и быст­рее, шумела ветвями, ломала сучья свои и соседних деревьев, с хрустом ухнула, ударилась о землю. Ко­мель резко подбросило вверх. Сосна дернулась в по­следний раз и начала успокаиваться, помахивая поник­шими ветвями. Звягин щелкнул еще раз затвором, сфотографировал и убежал назад.

— Осторожней, — предупредил Матцева и Анохина Борис Иванович и направился в глубь тайги в сторону от озера. На карте неподалеку от будущего поселка значился заболоченный лес. И действительно, скоро запах болота стал резче, деревья поредели, а по­чва под ногами повлажнела, все чаще попадалась пих­та в виде стелющегося кустарника, густые куртины багульника и голубики, сквозь которые проглядывали плешины, заросшие мхом: по-осеннему с желтым от­ливом зеленел кукушкин лен и стелился мрачно-седо­ватый, словно покрытый плесенью сфагнум.

— А клюквы, клюквы-то! — не удержался, произ­нес вслух Ломакин и прошелся по болоту, стараясь не давить сапогами ягоды, проверил — хорошо ли держит мох. Шел он словно по толстому слою ваты. «Нужно Анюту сюда прислать», — подумал бригадир, возвра­щаясь. Он неторопливо прошел мимо десантников, копавших землянку. Работа у них шла споро. Песок легко поддавался лопатам. Только выбрасывай... Из тайги доносились звук работающей бензопилы и стук топора. Телогрейки десантников лежали в куче под сосной. Проходя мимо, Ломакин слышал, как Чиркунов пожаловался:

— Фу, гадость! Все тело дрожит!

— Надолго проспиртовался, — ответил Звягин. — Теперь месяц выходить будет...

— Два дня перед отлетом пробки не нюхал... — сказал Чиркунов. — Думал, отойду!

Звягин произнес что-то такое в ответ, что землеко­пы захохотали. Ломакин не расслышал слов Звягина, но улыбнулся.

Анюта ломала и подбрасывала в разгорающийся костер ветки, которые нехотя трогал бледным языком слабенький огонь.

— Анюта, тут клюквы кругом — страсть! — сказал Ломакин, подойдя к ней. — Набери немножко... Анохина захвати с собой. Компот нам сваришь!

— Сейчас... Воду поставлю греть... А вы за кост­ром присмотрите.

— Где ты воду собираешься брать?

— В озере.

— Ну, нет! Тут неподалеку речка есть. Там вода чище. Я сам схожу и поставлю греть, а ты ступай по ягоды...

 

 

11

 

Девушка взяла две небольшие кастрюли и пошла на звук бензопилы. Оттуда донесся шум падающего дерева, резко хрустнули ветви, и на мгновение все стихло. Анюта прошла немного по мягкому слою хвои и увидела среди деревьев Матцева и Анохина. Владик стоял, прислонив бензопилу к свежему пню, и сма­хивал со лба пот. Андрей обрубал сучья поваленного дерева.

— Пионер! — весело крикнула Анюта. — Пошли клюкву собирать!

— Может, меня с собой возьмешь? — игриво улыб­нулся Матцев.

— Ты работай, трудись! — таким же тоном ответила девушка. — Начальство меня пионервожатой выбрало. Держи кастрюлю! — обратилась она к Ан­дрею.

Анохин взял, и они двинулись в глубь тайги.

— Не заблудитесь, смотрите! — все так же шутливо крикнул им вслед Матцев.

— Заблудимся — вдвоем не пропадем! — оберну­лась Анюта.

Андрей шел следом за девушкой. Мягкий звук ее шагов, шуршание старенькой болоньевой куртки теп­лотой отзывались в груди Анохина. На оранжевой куртке Анюты сзади темнело бурое пятно. Рядом с ним ткань порвалась и была зашита. И почему-то именно это пятно и короткая строчка больше всего умиляли Андрея. Он смотрел, как девушка неспешно и ловко пробирается среди кустов багульника, упруго перескакивает с кочки на кочку, и видел перед собой Лизу. «Чиркунов протрезвел вроде бы, надо бы выбрать минутку, поговорить с ним откровенно», — мелькнуло в голове Анохина и сразу стало печально и тревожно на душе. Но Андрей отогнал воспоминание о Лизе, вернулся в реальность и стал с нежностью смотреть на ловкую куртку Анюты.

Полянки среди кустов с полуосыпавшимися листьями были густо покрыты ярко-алыми ягодами клюквы, словно кто рассыпал по мху недозрелые вишни. Андрей с восхищением огля­дел поляну.

— Здесь и будем собирать, — остановилась Анюта.

Они присели на корточки рядом. Андрей рвал яго­ды, бросал их в кастрюлю. Временами он взглядывал в сторону девушки и видел, как проворно суетятся во мхе ее пальцы, словно воробушки, собирающие зерно. Анохину захотелось поймать их, подержать в руке, и руки его сами тянулись к тому месту, где срывала ягоды Анюта.

— Э-э, не воруй! — сказала она. — Смотри позади тебя какая крупная!

— Я не ворую, я учусь у тебя собирать. Я в первый раз вижу, как клюква растет...

— Да-а?

— Я ведь в степи вырос. У нас лесов не было... И служил в Казахстане!

— Ты уже успел отслужить? — удивилась Анюта.

— Отбарабанил.

— А я думала, что ты после школы.

— Нет. Я уж не такой молоденький!

— Да-да! Старичок! — засмеялась девушка. — На­верно, прямо из армии сюда?

— Почти... Только по пути в институт поступил да комсомольскую путевку прихватил.

— В какой институт?

— В строительный.

Андрею было приятно, что девушка заинтересова­лась им. Он собрал вокруг себя ягоды и поднялся, чтобы перейти в другое место. Мох мягко просел под ногами. В кустах рядом с ним что-то быстро шевель­нулось, зашуршало. Анохин вскрикнул:

— Змея!

И отскочил в сторону. Но запутался во мху и упал, рассыпал ягоды. И тут же, не спуская глаз с куста, вскочил, намереваясь бежать дальше.

Анюта резко выпрямилась, подхватила хворости­ну, потом засмеялась, глядя на испуганного Андрея.

— Чудак! Они уже уснули! — Девушка захохотала еще пуще, наблюдая, как Анохин с растерянной виноватой улыбкой отряхивает брюки.

— На сучок наступил, а он шевельнулся, — прого­ворил он смущенно. — Ужас как боюсь змей и лягушек!

— А лягушек почему?

— Скользкие они... Не переношу ничего скользко­го...

Андрей стал собирать рассыпавшиеся ягоды.

Анюта набрала свою кастрюлю доверху, поставила ее под куст голубики и стала помогать Анохину.

Таежная тишина нарушалась глухими ударами топора да суетливым визгом бензопилы. Анюта со­бирала ягоды в руку, набрав горсть, ссыпала в Андре­еву кастрюлю. Вспомнилось ей вдруг, что точно так года три назад собирали они с Колей, мужем, земля­нику. Разве это было три года назад? Да, всего три года... А как давно это было! Как давно... В лес они приезжали на мотороллере. Коля купил его, когда учился в десятом классе. Лето проработал штурвальным на комбайне и купил. Купил, как говорил он, чтобы катать ее. Тогда они только начина­ли встречаться, а свадьбу сыграли сразу после окон­чания школы. Это было время восторженной нежно­сти, ничем не омраченного счастья. Все принадлежало им: небо, река, лес... Лес был им знаком с детст­ва, стоял он рядом с деревней. Забирались они по тропинке едва приметной на мотороллере в самую чащу. Коля сидел за рулем, а Анюта, обхватив его сзади руками, прижималась щекой к спине... Как давно это было!

Возвращались Андрей с Анютой молча. Анохин заметил, что девушка замкнулась, погрустне­ла, и мучился, старался понять, вспомнить, чем он мог обидеть ее. Сделал, видно, что-то не так? Или сказал?

 

 

12

 

Вернулись они, когда Матцев начал резать свален­ные деревья на бревна для наката на землянку. Яма была уже почти готова. Заканчивали ее Ломакин, Гон­чаров и Сашка. Звягин с Чиркуновым носили бревна. Анохин отдал кастрюлю с ягодами Анюте и побе­жал к Матцеву, чувствуя себя виноватым: они работа­ли, а он ягоду собирал да разговорами развлекался. Андрей подскочил к толстому бревну, которое пыта­лись взвалить на плечи Звягин с Чиркуновым, и ух­ватился за середину. Втроем они легко вскинули брев­но и уложили на свои плечи. От свежеспиленной сосны терпко и приятно пахло смолой. Пальцы сразу стали липкими. Андрей пожалел, что поторопился, не надел рукавицы. Смолу трудно смывать водой. Анохин клонил голову набок, чтобы не касаться щекой коры дерева. Возле ямы они сбросили в песок бревно, и по­шли за следующим.

Сашка с Гончаровым выбрались наверх, положили два самых толстых бревна на край землянки по длине и стали накатывать на них другие бревна. Бригадир выравнивал лопатой стены землянки.

— Мужики! — крикнула от костра Анюта. — Обед готов!

— Погоди полчасика, — отозвался Ломакин. — Сейчас землянку накроем и отдохнем малость... А то солнце не ждет! Ишь, как торопится!

Солнце уже коснулось верхушек деревьев, длинные тени которых вытянулись по поляне.

Десантники накидали веток на накатанные бревна, накрыли сверху рубероидом в два слоя и засыпали песком. Сашка и Андрей натаскали в землянку вед­рами сухую хвою и покрыли пол. Когда закончили, Ломакин коротко и устало бросил:

— Перекур!

И первым направился к костру.

Ели молча. Гречневая каша сильно отдавала дымом и, может, поэтому казалась Андрею необычно вкусной.

К сумеркам в землянке соорудили из толстых су­чьев двухъярусные нары, застлали их еловыми вет­ками. Вход закрыли брезентом. Дверь сегодня делать некогда, темнеет. Противоположную от входа стену с нарами Анюты отгородили брезентом. Перенесли с поляны вещи.

Десантники собирались здесь жить недолго, пока не поставят первую утепленную на зиму палатку. Но землянка долго еще будет служить подсобным поме­щением для хранения продуктов, инструментов.

Звягин вбил гвоздь в бревно посреди потолка, заправил соляркой керосиновую лампу, осторожно протер носовым платком стекло, зажег фитиль, вставил стекло в лампу и повесил ее на гвоздь.

— Вот и ладненько! — проговорил он. — Теперь и самому устраиваться можно!

Ужинали у костра. К заходу солнца подул ветер, появились облака, а когда стемнело, небо совсем затя­нулось серой пеленой. Звезд не было видно. Озеро вначале неясно серело сквозь деревья, потом скрылось в темноте. Слышались только ритмичный и частый плеск волн да глухой шум ветра. Свет большого кост­ра всего шага на три пробивал тьму, и Андрею каза­лось, что кто-то все время бродит вокруг костра, скры­ваясь в темноте, похрустывает ветвями, шуршит пес­ком. Вспомнился хант. Он вроде не враждебно встре­тил их. Но как-то странно появился и странно, не попрощавшись, ушел, так, словно в который раз за день встретил знакомых и уверен, что до вечера увидит их еще не один раз. Как страшно становится, когда выходишь из светлого круга костра и попадаешь в тревожную слепящую тьму.

— А медведи здесь есть? — спросил Андрей, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Конечно, есть, — устало ответил бригадир.

— Теперь сидит на берегу озера и гадает, что это за хмыри сюда пожаловали? — заговорил Михаил Чиркунов. — Надо проверить, крепкие ли у них косточки!

— Я серьезно говорю... Медведь может ночью за­браться к нам! — сказал обиженно Андрей.

— Ты тогда не теряйся, хватай ложку и стреляй! — серьезным тоном посоветовал Анохину Звягин. — Свежатинкой нас угостишь!

— Шашлычок сварганим! — хохотнул Сашка.

Ветер дул со стороны озера, бойко гулял по поляне. В глубь тайги его не пускали деревья. Сыро пахло болотом. От костра уходить не хотелось, но еще нуж­но, видимо, идти к озеру за водой. Мыть посуду. Вдруг неподалеку в кустах хрустнуло, зашелестели ветки, и послышалось какое-то глухое ворчанье.

— Медведь! — Чиркунов выхватил из костра голо­вешку.

— Ружье! Где ружье!? — заорал Звягин, вскакивая.

Анохин тоже испуганно вскочил, озираясь рас­терянно, не зная, что предпринять.

— Ложку! Ложку хватай! — крикнул ему Сашка.

Кусты затрещали сильнее, и послышался сердитый рев:

— Жр-ать хочу-у! Подайте Пионера!

Десантники хохотали.

— Хватит вам... Разбузыкались! — смеясь, при­крикнул Ломакин.

Чиркунов кинул головешку в костер. Андрей, улы­баясь, простодушно проговорил:

— А я всерьез подумал -— медведь!

Из темноты вышел Матцев и спокойно сказал:

— Медведь тут возле земляники шлялся, Пионера какого-то искал. Я ему говорю — у нас пионеров нет. Он дальше отправился...

Десантники посмеялись еще, пошутили и стали подниматься. День был нелегким. Устали все. Нужно отдохнуть за ночь. Работа в поселке в последнее время была не такая напряженная. Требовалось время, чтобы втянуться.

В землянке Звягин вынул из рюкзака коробку с шах­матами, встряхнул ее и предложил Ломакину:

— Как насчет партейки?

— Наиграемся еще, — отказался бригадир.

 

 

13

 

Десантники неспешно располагались на нарах в спальных мешках. Звягин прикрутил фитиль, погасил огонь в лампе. Сразу стало темно.

— Эй! — вскрикнул Гончаров. — Не крутись! Глаза запорошил!

— Сучок под бок попал, — виновато ответил сверху Сашка.

— Цыпленочек! — окликнул Гончарова Чиркунов. — Если ты храпеть будешь, я тебе нос сапогом разворочу!

— Ишь, какой культурный, — отозвался Гонча­ров. — Нет сказать: спокойной ночи, Федечка! А он какую речь завел...

— Федечка! — Засмеялся Сашка. — Хорош Федечка!

— Звягин, как бы это нам анекдотик соорудить на сон грядущий, а? — спросил Матцев.

Нары его были под Анохиным.

— Это можно, — сразу откликнулся Звягин. — На­чинай!

— Не спится им, — проворчал Ломакин не серди­то. — Не наломались, видно, за день!

— Идут два приятеля по улице, — начал рассказы­вать Матцев анекдот, — и один спрашивает у другого: «Что ты будешь делать, если на твою жену нападет тигр?» — «Сам напал, пусть сам и защищается!» — от­ветил приятель...

Чиркунов вдруг хохотнул коротко и неожиданно звонко.

— Смотрите, Михаил ожил! — смеясь, воскликнул Сашка. — Я думал, он улыбаться не умеет...

— Идут приятели дальше, — продолжал Мат­цев. — И вдруг один хвать другого за рукав и за угол. «Что случилось?» — удивился приятель. — «Там, возле подъезда, моя жена разговаривает с моей любов­ницей!»— ответил первый. Тогда приятель выгля­нул из-за угла и назад: «Ты что, — говорит он, — это моя жена разговаривает с моей любовницей!»

И снова хохот в землянке. Даже песок зашуршал, посыпался со стен. Анохин расслышал и тонкий смешок Анюты. Услышал и начал вспоминать анек­доты, отыскивать среди солдатских такие же невинные, какие рассказывал Матцев.

— Англичанин имеет жену и любовницу, а любит только жену, — вдруг начал рассказывать Чиркунов в наступившей на миг тишине. — Француз имеет жену и любовницу, любит любовницу. Еврей имеет жену и любовницу, любит маму. Русский имеет жену и любовницу, любит выпить…

— Хватит трепаться! Завтра день потяжелее будет! Спать! Спать! — громко сказал сквозь смех Ломакин, теперь уж требовательно.

Десантники на мгновенье затихли. И в тишине Звя­гин произнес ласково, обращаясь к Гончарову:

— Спокойной ночи, Федечка!

— Вот видишь, совсем другой коленкор! — бодро отозвался Гончаров и добавил сладенько: — Так же и вам, Ванечка! На новом месте приснись жених невесте!

Десантники опять засмеялись.

— Это мы завтра у Анюты спросим, кто ей при­снился. Расскажешь, а, Анют? — спросил Матцев.

— Расскажу, расскажу! — ответила из темноты де­вушка, видимо, улыбаясь.

У Анохина дрогнуло в груди от ее медлитель­ного голоса. Было приятно сознавать, что всего в двух шагах от него лежит она. Она! Андрей прислушивался. Но слышны были только вздохи мужчин да тихое шуршание веток. Кто-то внизу все никак не мог устроиться удобно. Вспомнились собирающие ягоды ловкие розовые пальцы Анюты с остатками краски на ногот­ках, смех ее, когда он испугался змеи, Андрей улыб­нулся и стал засыпать.

Утром его разбудило какое-то шуршание и тихое потрескивание. Андрей открыл глаза. Матцев стоял возле нар в полутьме и раздевался, снимал через голо­ву шерстяной черный свитер, в котором спал. Заметив, что Андрей проснулся, Владик молча подмигнул ему. Анохин улыбнулся в ответ, но подниматься не то­ропился. Все еще спали. Тьма в землянке стала жиже, чем ночью. Сквозь неплотно прикрывавший вход бре­зент было заметно, что на улице рассветает. Андрей догадался, что Владик собирается идти к озеру. Он каждое утро делал зарядку и мылся холодной водой до пояса. Андрей в поселке тоже попробовал махать руками по утрам и приседать, но стало почему-то неудобно: копирует, мол, Матцева, и он забросил утренние зарядки. Но двухпудовую гирю Владика из­редка поднимал. Получалось у него не так легко, как у Матцева.

Владик разделся до пояса, прошуршал брезентом и выбрался наружу. Было тихо. Ветер угомонился за ночь. С одной стороны за озером край неба светлел.

Вслед за Матцевым поднялся бригадир. Он, наобо­рот, стал одеваться, зазвенел пряжкой пояса. За ним зашевелились и другие десантники. Анюта чихнула громко в своей половине.

— Будь здорова, — сказал Звягин. — Ну, рассказы­вай, кого видела во сне?

— Пионера! — засмеялась девушка. — Правда! Вот прямо как проснуться, видела...

— Кого, кого? — не понял Звягин.

— Пионера, Андрея...

— А-а! — протянул Звягин. — Недаром, видно, он вчера за тобой полдня с кастрюлей бегал! Андрей, а ты Анюту не видел во сне?

— Не помню! — откликнулся Анохин, вылезая из мешка.

Он никогда не помнил свои сны. Спал всегда креп­ко, не просыпался ночами, не ворочался. Слова Аню­ты, что она его видела во сне, отозвались в груди приятным предчувствием. Только правда это или она насмехается? Но тон у девушки серьезный. Почему же она именно его увидела?

Когда Андрей вылез из землянки, Владик боксиро­вал с елью. Напряженные мышцы буграми перекаты­вались у него на руках и спине. И снова некоторая зависть мелькнула в голове Андрея: нужно наконец-то заняться собой. Он затрусил в кусты вслед за Чиркуновым, оглядываясь на вход в землянку, не появилась ли там Анюта. Оттуда выскочил Звягин, увидел Матцева под деревом и заорал:

— Бей ее! Бей!.. Может, помочь? Вдвоем мы ее враз уложим!

Матцев не обратил внимания на слова Звягина и продолжал свое занятие с сосредоточенным видом, а Звягин помчался к Анохину. Забежал за кусты, остановился неподалеку от Андрея и выдохнул, глядя на озеро.

— Хорошо как, а? Красотища!

Легкий ленивый парок поднимался над спокойной водой озера и таял в воздухе. Казалось, что вода вот-вот закипит. Светлая полоса за озером расшири­лась, четко выделила на горизонте темный лес, раз­деляющий жирной чертой светлеющее небо с отраже­нием его в воде.

 

 

14

 

Утром Владик проснулся испуганно, резко открыл глаза и тут же понял с облегчением — сон! Потом вспомнил: было это с ним! И во сне тоже видел. Да, видел! Кажется, ночи две подряд после того, как ушел от жены, после того удара! Удара до того неожидан­ного, что до сих пор он не может понять почему, почему? Владик лежал на спине, прислушивался, как постепенно стук испуганного сердца становится реже, слабее, и видел перед собой деревенскую девочку Нюшу в сереньком сарафане с двумя большими оттопы­ренными карманами по бокам. В кармане у нее были яблоки, маленькие, сплющенные, похожие на дутые колесики, и необыкновенно вкусные. Деревенские ма­льчишки воровали их в Танюхином саду, подстерегая, когда Танюха, остролицая, худая, быстрая, шумливая женщина, войдет в избу. Тогда они стаей, словно воро­бьи, выныривали из кустов, налетали на яблоню: одни трясли ветки, другие лихорадочно подбирали сыпав­шиеся с частым и глухим стуком на землю недозрелые яблоки.

В налетах иногда участвовала и Нюша. Чем она поразила так воображение тринадцатилетнего городского мальчика, впервые попавшего в деревню? Родители Владика в тот год решили провести лето на природе и поехали с семьей приятеля к его род­ственникам в деревню. Ясно вспомнилась, казалось, давно и прочно забытая первая встреча с Нюшей. День, когда они приехали в деревню, был душный, сильно припекало. Воздух вдали струился, и дома, деревья в конце улицы, казалось, висели в воздухе. Отец с приятелем, разговаривая, шли впереди вдоль забора мимо деревенских изб. Женщины молча шли следом. У всех руки были заняты вещами. Владик тоже нес небольшую авоську, прислушивался к неясным крикам мальчишек, доносившимся откуда-то из-за до­мов. Утица вышла на луг, посреди которого расползся пруд, перегороженный невысокой плотиной и порос­ший по берегу осокой и ивняком. На берегу пруда вокруг мяча суетились мальчишки. Поодаль от них нетерпеливо подпрыгивала на месте худая девочка и что-то кричала ребятам тонко и сердито. Мяч выле­тел из кучи мальчишек и отлетел далеко в сторону. За ним кинулась девочка, угловато размахивая длинными тонкими руками, согнутыми в локтях. Она быстро догнала мяч, пнула его босой ногой и покатила к во­ротам. Их изображали две палки, воткнутые в землю. Владик отстал от родителей, наблюдал за девочкой — сумеет ли она забить гол. Вратарь выскочил ей на­встречу. Девочка торопливо шлепнула по мячу ногой. Мяч пролетел мимо ворот и, подпрыгивая, покатился навстречу Владику. Девочка бросилась за ним, но уви­дела Матцева, остановилась и повелительно крикнула:

— Подай! Чего смотришь!

Владик, словно ждал этой команды, не выпуская из рук авоськи, подбежал к мячу, поддел его носком левой ноги, подбросил вверх и тут же на лету ударил другой ногой. Получилось у него это ловко и быстро. Вратарь подхватил мяч, а девочка повернулась и заспе­шила назад, на поле, не обращая больше на Владика внимания. Его задело, что девочка не оценила такой ловкий удар.

Вечером Владик, не зная, что делать — на улицу выходить он еще не решался, взял книгу и сел под яблоней в не остывшую еще от дневного солнца траву. Жара спала, но земля, деревья, стены домов, особенно железная крыша, дышали духотой. Раскаленное днем солнце потускнело немного и искоса заглядывало че­рез забор в палисадник к Владику.

— Кто же это летом читает? — услышал он вдруг насмешливый голос.

Владик поднял голову и увидел за кустами сирени ту самую девочку в сереньком сарафане, которая гоня­ла мяч с мальчишками.

— А когда же нужно читать? — спросил Владик.

— Когда? — удивилась девочка. — Когда в школу ходят, тогда и читают...

— А летом почему же нельзя?

— Летом играть надо... Ты бабки Петровны внук?

Женщину, в доме которой они остановились, звали Ольгой Петровной.

— Нет... Мы чужие.

— А-а! — разочарованно протянула девочка. — Ну, ладно! Все равно... Пошли!

— Куда? — Владик оглянулся на избу, не видно ли родителей.

— Играть.

— В футбол? — поднялся Владик.

— Нет, мы уже в футбол наигрались... Ребята в офицеров играют!

— Я не умею...

— Все равно... Пошли!

Владик снова взглянул на окна избы, решая, нести книгу в комнату или оставить здесь. Он положил ее возле яблони и побежал к калитке.

— Тебя зовут как? — спросил Владик.

— Нюша, а тебя?

— Владик.

— Как?

— Владик!

Нюша хмыкнула:

— У нас так никого не зовут... Я думала — ты Коля!

— Почему?

— Так... Ты на Колю похож.

— На какого?

— На Колю, и все!

Владик был разочарован тем, что в деревне никого не зовут так, как его. Странно было и то, что он на Владика вовсе не похож, а похож, оказывается, на Колю.

— Во-он наша школа! — показала Нюша на темно-коричневую крышу большого дома, выглядывавшую из-за верхушек деревьев за прудом.

— Ты в седьмой перешла? — спросил Владик, взглянув на школу.

— Нет, я только в пятый!

— Да-а! — удивился Владик, девочка была с него ростом, и добавил: — А я уже в седьмой!

— Я в классе самая большая! — ответила Нюша, почувствовав разочарование в голосе Владика.

Они свернули за угол дома и пошли между заборов по узенькой ухабистой улочке. Издали слышались ребя­чьи голоса. Нюша прибавила шагу. Улочка кончилась быстро, и Владик с девочкой оказались на берегу речки. Неподалеку от них на пригорке толпились ребята с пал­ками в руках. Один из них целился палкой в небольшую чурку, поставленную в отдалении на попа.

С этого вечера Владик подружился с деревенскими сверстниками. Утром, проснувшись, он выскакивал на крыльцо и заглядывал через забор в соседний палисад­ник, не видно ли во дворе Нюши. Если девочка была там, он одним махом слетал с крыльца и бежал за угол избы к забору, разделявшему палисадники, где с обеих сторон густо росла малина. Раздвигал колючие ветви Владик, пробирался к забору. В этом месте доски внизу прогнили от сырости и держались только на верхних гвоздях. Их можно было легко раздвигать и забирать­ся в соседний сад. Нюша на другой же день после знакомства показала ему тайный лаз. Владик осторож­но пролезал в дыру, прятался в малиннике и тихонько свистел. Нюша. услышав, бежала к нему. Владик с вос­хищением смотрел сквозь листья, как развевается от бега подол серенького сарафана, хлопает ей по ногам.

— Идем? — шепотом с бьющимся сердцем спраши­вал у девочки Владик, сидя на корточках в малиннике.

Чаще всего Нюша, блестя глазами, кивала и шеп­тала:

— Жди меня у пруда!

Но иногда она уныло приседала рядом с ним, и он чувствовал, как немеет его сердце.

— Валька не пускает... — не глядя на него, грустно отвечала Нюша.

У Нюши было два пятилетних брата-близнеца, за которыми со старшей сестрой Валей они присматри­вали по очереди.

В день отъезда из деревни Владик, как обычно, убежал с девочкой на речку. Безымянная речушка, огибавшая полукругом деревню, кое-где расширялась, образуя озерки с илистым дном. В одном из таких озерков купались ребята. Возле берега, там, где они входили в воду, дно было твердое, прибитое ногами, но под кустами возле камышей по-прежнему был ил. Ребя­та в воде часто играли в «нырки», играли и в тот день. Владика в воде поймать было не просто. Ловкий, гибкий, плавал и нырял он здорово! Мальчишки завидо­вали. В последний день в деревне он особенно резвился, старался для Нюши. В нем с утра жило волнение: сегодня нужно было сказать девочке, что он напишет ей письмо, и будет ждать ответ, а следующим летом приедет обязательно, но как сказать об этом, он не знал, стеснялся. Всякий раз, выныривая из воды, смеясь и вскрикивая, чтобы обратить на себя внимание «води­вшего» мальчика, он искал глазами Нюшу. Она стояла возле камышей в воде по пояс и следила за игрой. Под конец игры, когда у Владика зашумело в голове от воды, почти все мальчишки выбрались на берег и разлеглись в траве на солнце, подбадривая «водившего» мальчика Колю, мальчика щупленького и неприметного. От тако­го без труда можно было уйти, даже если он подплывет к тебе на расстояние вытянутой руки. Владик, ныряя стал раз за разом приближаться к берегу, где все еще по пояс в воде стояла Нюша. Коля гнался за ним. Едва Владик в очередной раз вынырнул из воды, как вдруг резко ударило в глаза черным. Рот и ноздри забило вонючей жижой. Владик задохнулся, захрипел, от испу­га не понимая, что случилось. Но, услышав хохот, понял, что в него кинули грязью. Он нырнул, стал, лихорадочно дрожа, смывать под водой грязь с лица, выплевывать изо рта, прочищать пальцами глаза. Вы­нырнув, он увидел смеющуюся Нюшу, хохочущего Колю возле берега. Владик бросился к нему. Дрожь и ощущение позора не проходили. Коля — на берег! Владик догнал его и яростно толкнул в спину. Коля легко, как пустое ведро, полетел в кусты. Владик кинул­ся за ним, но его поймал за руку самый крепкий из ребят. Имя его забылось. Он задержал и крикнул, смеясь:

— Не трожь! Это не он!

— А кто! Кто! — злобно орал Владик.

Он рванулся, вырвался и снова кинулся к Коле, который в это время вылез из куста. Парень сильно толкнул Владика, и теперь он полетел в кусты в то же самое место, откуда только что выбрался Коля. Вла­дик вскочил и бросился на парня. Тот ловко ухватил его за руку и вывернул ее за спину.

— Это не он, говорят тебе! Не он! — крикнул па­рень сердито.

— А кто же! Кто?! — крутился в его руках Матцев.

— Нюшка!

— Не ври! Пусти, гад!.. Врешь ты!

— Нюшка, скажи! — крикнул парень.

Владик перестал биться в его руках и взглянул на девочку. Она по-прежнему стояла в воде.

— Я... — ответила Нюша.

— Ты! — вскрикнул Владик.

— Я...

Владик рванулся, вырвался, схватил свою одежду и, не оглядываясь, бросился по тропинке к деревне. Вслед ему кто-то засвистел. Владик бежал, пока не стал задыхаться. Всхлипывая и икая, он спустился к реке, влез в кусты ивняка, раздвигая гибкие прутья, сел на землю и заплакал. Плакал он долго, чувствуя жалость к себе...

Лежа в спальном мешке на нарах, Матцев ощущал такую же горечь и жалость к себе, как и тогда, в детстве. В землянке было тихо. Только изредка слышались сонные вздохи десантников. Владик видел, что щели в брезенте, закрывавшем дверной проем, стали замет­нее, яснее. Начинало светать. Владик пытался вспомнить сон, но ничего конкретного не вспоминалось, помнилось только какое-то неясно-счастливое состояние и вдруг — удар в лицо, мгновенный испуг, вонючая жижа во рту, боль и резь в глазах. И в этот миг он проснулся.

Так и не вспомнив подробностей происшедшего с ним во сне, Матцев, все еще хмурясь, потихоньку выбрался из мешка и начал снимать свитер, намерева­ясь заняться гимнастикой на берегу озера. Заметив, что Андрей Анохин тоже проснулся, открыл глаза, он подмигнул ему. Андрей улыбнулся.

 

 

15

 

Матцев втоптал в песок возле самой воды неболь­шое бревнышко, встал на него, присел на корточки и начал умываться. Вода, тяжелая, коричневая на вид, приятно холодила щеки, шею, грудь. Владик уже при­вык к темно-рыжему цвету воды таежных рек и озер. Неподалеку от него умывался, урчал Звягин.

— Холодная, зараза! Ух! — выкрикивал он. Умылся наскоро и побежал к землянке, на ходу поспешно вытираясь полотенцем.

Владик выпрямился и, стоя на прежнем месте, на­чал до красноты растирать грудь полотенцем. «Хоро­шо комаров и гнуса уже нет, — думал он. — Не дали бы понаслаждаться!».

Он увидел возле кострища Анюту и направился к ней, накинув полотенце на плечо.

— Давай-ка, я разожгу.

Девушка протянула ему спички.

— А я умоюсь как раз... Надо бы воды принести... из ручья!

— Я сгоняю! — крикнул Андрей, слышавший раз­говор, и подбежал к ним.

— Дуй! — указал Владик на ведра.

Анохин подхватил их и помчался в глубь тайги.

— Анюта, погоди! — остановил девушку Владик, когда она повернулась, чтобы идти к землянке. — От­неси полотенце...

Девушка остановилась.

— Анюта, слушай... как это... как тебя в детстве звали? — спросил Матцев волнуясь.

— В детстве! — удивилась девушка, потом усмех­нулась. — По-всякому! А что?

— Ну, все-таки как? Анюткой, Нюткой... — подска­зал он быстро.

— Нюшей, Нюшкой! — засмеялась девушка.

— И деревня твоя неподалеку от Кирсанова, рядом с железнодорожной линией? Так?

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, я все знаю! — не удержался от возникшей вдруг радости, засмеялся Матцев. — Я все про тебя знаю!.. Ну ладно, иди, иди, умывайся. А то с голоду нас уморишь!

Он смотрел вслед удаляющейся девушке и думал: «Она! Невероятно... Встретить здесь!.. И ни за что не узнать в ней ту девочку! Нюша, казалось, вырастет бой-бабой, а эта скромна, тихоня! В детстве только с мальчишками играла, а теперь парней сторонится...» За завтраком Владик не мог без улыбки смотреть на Анюту. Он искал черточки на ее лице, прихваченные из детства, и находил много знакомого, только сильно преображенного временем: все в ней стало нежнее, женственней, как-то закругленней. «Столько времени видел в поселке и не мог узнать, — думал он с сожале­нием. — Сказать ли ей об этом?»

— Ты чего смеешься? — спросила Анюта, перехва­тив его взгляд.

— Долго рассказывать, — улыбаясь, ответил он. — После расскажу!

Андрей насторожился. Разговор этот ему не понра­вился.

Десантники с утра снова взялись за лопаты, начали рыть землянку для временного котлопункта. Выбрасы­вая песок из ямы, Гончаров прислушивался — не стре­кочет ли вертолет? Сегодня должны были привезти трелевщик. Гончаров видел, как вертолеты переносили трубы, опоры для буровых, вагончики, но чтобы по воздуху трактор, этого ему видеть не приходилось. Прислушиваясь к звукам моторов вертолетов, Гонча­ров впервые обратил внимание на то, как часто они летают над тайгой. Чуть ли не каждый час доносилось стрекотание. Гончаров поднимал голову, надеялся уви­деть приближающийся вертолет, но все они пролетали стороной. И только перед обедом стрекот начал нара­стать, приближаться, потом появился вертолет. Под ним на тросах висел трелевочный трактор. «Идет! — заволновался Гончаров. — Стекла вроде целы!»

Десантники выбрались из ямы, столпились на поля­не. Ломакин вытянутой рукой руководил спуском. «Хрястнет сейчас оземь, стекла посыпятся!» — трево­жно думал Гончаров. Ему казалось, что вертолетчики слишком быстро опускают трелевщик. Но те были опытные люди: в метре от земли спуск замедлился. Гусеницы плавно коснулись песка. Вертолет по инерции спустился ниже, едва не коснулся колесами крыши трактора.

— Раздавишь кабину! — рявкнул Гончаров, при­крываясь рукой от ветра, поднятого винтами.

Голос его утонул в шуме мотора.

Вертолет сел рядом с трактором. Десантники на­правились к нему. Только Гончаров остался возле трелевщика. Он вскочил на гусеницу и заглянул в ка­бину, осмотрел приборы. Все было в порядке, все на месте. Потом быстро окинул взглядом мотор, успокоился и тоже подошел к вертолету.

Вертолетчики с достоинством важных гостей, кото­рые уверены, что их с нетерпением ждали, сошли на землю.

— Как дела, робинзоны? — спросил Михась, черно­бровый и черноусый толстяк. — Обосновались?

— Обосновались! — жали им руки десантники.

— Вы нам вертолетную площадку готовьте... Больше в песок садиться не будем!

— Завтра начнем, — ответил Ломакин. — Привезли чего-нибудь?

— Так! По мелочи... Много из-за того дурака не возьмешь! — кивнул Михась на трактор.

Ломакин встал на ступеньку железной лестницы вертолета и заглянул в салон. В хвосте лежали брезен­товые тюки. «Слава Богу, палатки есть!» — отметил про себя бригадир.

Десантники должны были установить две палатки для плотников и лесорубов. Плотники начнут строить первые дома поселка, а лесорубами станет бригада Ломакина.

— А когда контейнер с утеплителем будет? — слез со ступеньки Борис Иванович.

— Завтра... потом мы в город полетим... Книжки посмотреть?

— От тебя дождешься, — проворчал Ломакин.

— Ну и ворчливый ты к старости становишься! — засмеялся Михась.

Он знал, что Ломакин собирается летом уходить на пенсию, мечтает в земле копаться, сад разводить и соби­рает книги по садоводству. Борис Иванович уже купил в небольшом тамбовском поселке, Мучкапе, который покинул сорок с лишним лет назад, дом с приусадебным участком. Там его сейчас обживала жена.