ЭТОГО ГОРОДА НЕТ.

1. 

Три папки. Три копны. Три никому не нужных, забытых в поле копны.
Чужая жизнь. 
Зачем её ворошить?

Я сосредоточенно перебираю этюды. Некоторые подолгу рассматриваю. 
Потом бросаю в корзину. 
Кусочки прожитой жизни – летят в корзину.

Моя ранняя живопись, написанная ещё в студенчестве, - хранится в трёх папках – в трёх забытых копнах свалялось торопливое время. 
Среди этюдов оказалась фотография довоенной Нарвы. 
Большая фотография. 
Увеличена не очень качественно, но всё равно – панорама старого Города завораживает.

Я пристально вглядываюсь в знакомые-незнакомые черты Ратушной площади. 
Признаки другой жизни вполне различимы, - но отчуждены безвозвратно. 

Где-то там, - за разделяющей чертой остался Город. 
Чужой? 
Нет. 
Просто этого Города больше нет.
Нет обратного взгляда, - который так хочется оживить.

Дома, улицы, главная площадь – вид откуда-то сверху и справа. 
В облике той, уничтоженной войной Нарвы, - я обнаружил неуловимое сходство со своей матерью. 
Мне показалось на миг, что в руках у меня фотография матери.
Что неизвестный мастер утренним освещением проявил самые характерные её черты: светлые и добрые.

Но почему такой одинокой, растерянной увидел фотограф городскую площадь, - и эти дома, - и крыши, крыши… 
Одинокий растерянный Город в отражающем мире.

Я помотал головой: навязчивый образ города На-рву не исчез с фотографии,  - хотя война-стерва смахнула его с лица земли. 
Этого Города нет. 
Я верчу в руках фотографию.

Как всегда, сталкиваясь со следами прошлой жизни, прямо или косвенно уводящими воспоминания в раннее детство ли, - в расточительную юность, - или в абсурд недавних событий, - я почему-то начинаю задыхаться от необъяснимой тоски. 
Мне хочется бежать от себя, - забытого на пройденных дорогах.
Не хочу прилипать к потерянному времени – ни сном, ни духом.

Меня как будто отпугивает тягостная действительность прожитого. 
Я до стона в душе ощущаю всасывающую силу невозможного времени, - горько-сладкого, как вкрадчивое обаяние смерти, - такого своего-чужого сна. 

Нет. Не хочу углубляться в этот сон: он больше чужой, чем свой.
Разве, невзначай заглянуть в глаза необратимого времени, - и без оглядки, мгновенно перенестись в сиюминутную жизнь.
Перенестись в обжитую реальность, - пусть нерадивую, - пусть сдавленную в неласковых объятиях Эстонии-мачехи, - но до визга конкретную: палец укусил – больно. 

Просто от усталого ума, как мне кажется, прячутся люди в воспоминаниях. 
Для меня естественнее продлевать день сегодняшний: дрейфовать по глади морской, - раз уж хватило духу всплыть на поверхность дня. 

И то верно.
Незачем расточать силы, - уплотняя тень несуществующей жизни своим присутствием. 
К тому же, - мне всегда некогда.

Вот и сейчас: я смотрю на фотографию довоенной Нарвы, - и неприятное чувство досады растёт во мне с нарастающей силой. 
И сами собой проступают из глубины несуществующего больше Города, - намертво приросшего к дну не моей памяти, - вопрошающие лики горожан, ушедших в мир иной – в том числе и лица моих незнакомых родственников.

Чем дольше я смотрю на фотографию, - тем явственнее ощущаю в груди саднящий ком непереносимой тоски, - преобразующейся в некую смысловую волну.
Эта волна, - силой обратного действия, - наползает на берег сегодняшнего дня, - пытается время утянуть вспять, - отбросить моё воображение на полвека назад – в сороковой предвоенный год.
Обратная волна – обратное время. 

Штурмует чужеродный прибой берег земной. 
А мне дела нет.

Я нервно курю. 
Действительно: мой день только начинается, - и надо везде успеть.
Что я прилип к этой фотографии?

Но я не выбросил пожелтевший от времени снимок в корзину, - хотя руки чешутся.
Наперекор самому себе,  - с настороженным любопытством, - пытаюсь заглянуть за черту несуществующего времени.

Хоп.
Как будто слышу стук кованых колёс. 
Провожаю взглядом кибитку, - озадаченно громыхнувшую по булыжной мостовой, - уже свернувшую за угол дома на Петровской улице, - где родилась моя мама.

Я и сам как будто растворился в сказках ветхозаветного сада, - окружившего родовое гнездо моих предков яблоневыми деревьями, - сливой, вишней, малиной.

Только нет больше ни родового поместья, ни улицы, ни ветхозаветного сада – ничего. 
Что не досталось войне, - прибрали к рукам вороватые люди.
Всё растащили хапуги-чиновники, восставшие из сегодняшних дней – из девяностых.

Ибо так сложились обстоятельства.
Ибо в самом начале девяностых, - вороватые люди, ряженые «либералами», - под шумок площадных событий, - прибирали к рукам державу российскую.
А всё, что не смогли «приватизировать» нувориши, - подгребли под себя либералы-подельники из «национальных» окраин.

2. 

Я снова верчу в руках фотографию.
Подумать только, ведь это надо как изловчиться, чтобы не поймать в объектив камеры ни одной нарвитянки?
Недоуменно шевельнулась мысль.

Почему не видно людей в Городе? 
В этих домах, с фотографии, не живут люди?
Их нет и на площади?
Лишь пустота пялит испуганно глаза из окон.

Я недоверчиво смотрю на стены домов, обнаженными женскими телами, сбегающие к брусчатке. 
Такие тёплые, женственные дома, - выстроились в единую городскую стену, - бегущую, бегущую куда-то.

Дома-бегуньи стекают сверху вниз – в объятия улиц. 
Красивые. 
Красивые нарвские дома-женщины, - ищут участливого мужского взгляда, - ищут надёжной мужниной ласки.
Неужели в эти дома никогда больше не вернутся запахи аппетитных застолий, -  беготня детворы, - вечное бурчание недовольных старух…

Где вы – признаки человеческой жизни?
Нет людей – нет уюта в облике Города.
Дома нежилые. Пустые дома.

Я терзаюсь страхами обречённого Города, - глубоко вздыхаю.
Но не прогнать отчаяние, - схоронившееся за окнами покинутых женщин.

Что это? 
Предчувствие войны?

Кольцами сигаретного дыма повисают в воздухе сиротливые вопросы, на которые нет ответа. 
Так вот он каков – Город, - приговорённый к распятию на кресте нежеланной памяти.

Обречённые женщины – распятые нарвитянки.
Год переломный, сороковой – облик отвременья.

Какая сила заставляет меня смотреть на эту фотографию?
Ну, закрыли плащанице нарвской глаза полвека назад.
Ну, скорбит земля нарвская, - погрузившись во тьму.
Мне-то какое дело? 

Не хочу подставляться под удар обратной волны.
Не хочу сердечно прилипать к обратному времени – к потусторонним снам убиенного Города.
Мне больно.

А может быть, Ратушная площадь своей застылой отрешенностью отпугивает начало войны?
Вопреки здравому смыслу, - я продолжаю искать ответ на непроизносимый вопрос.    

А может наоборот, - притягивает Город палача, карающего смертью? 
Как притягивают обречённые люди, неслышными криками о помощи, - услужливого насильника. 

Но безмолвен город На-рву.
И я – что могу?

Не удержать в руках то, - чего нет.

3.

Я выглянул в окно. 
В глазах рябит, или мне кажется: то тут, то там колдобятся две фигурки шахматные на чёрно-белой доске – хромая и тощая. 
То тут, то там прорастают из глубины городской очумелости виноватые лица знакомых ушкуйников.

Горожане привыкли к вечно поддатым археологам буден, - проламывающим дыры в плащанице нарвской.
И я привык.

Из окон домов хорошо видать, - как даже при свете луны, - горбатятся Никакой и Прежний. 
Пусть себе колупаются работники убитого времени в недрах человеческой памяти: археологи копали и копать будут – им пофигу. 
Ведь напоминать о загубленной жизни Города – тоже кому-то надо.

Просто иной раз защемит сердце при виде цветов кладбищенских, - прорастающих из буден. 
Но жизнь-то всё равно продолжается, - и время как-то само бежит – чаще мимо, мимо.
Ну и что с того.

Не хочешь – не смотри.
Я вздохнул, но фотографию из рук не выпустил.

Ко всему привыкают люди – никому дела нет.
Нет горожанам дела, что у археологов буден вместо масок лица, - поделённые муторным и похмельным на горько-кислое и свинцово-клязное. 
К тому же лица никакие и прежние немногим отличаются от масок шутов, - имитирующих вопль Сына о Матери.

Подумаешь, любят люди ворошить память, - из которой только и можно выудить – заточение в прожитом времени. 
Сколько их, любителей изводить себя пыткой памяти? 
Вырвать из нутра крик вопрошающий, - всё равно что съесть «эскимо» в жаркий полдень.

Нет странного и в том, что кто-то схоронил боль, - в недосягаемых глубинах сердца. 
Наверное, для того, - чтобы сердечная боль, - заставила поверить в отсутствие памяти.
Ибо всё кроме боли, - теряет значение, - когда закипает сердце от прямолинейных вопросов памяти. 

Скорее всего, по этой причине, - работники убитого времени стараются реже заглядывать в глаза своей совести, - иначе обуглились бы их сердца от сжигающей правды текущих событий.

И действительно, кто сможет таскать под сердцем очистительное безумие правды житейской? 
Кто найдёт в себе силы, - изобрести новые крылья памяти, - взамен изношенной оси мельничной?  
Кто сможет в чреве своём, - подобно женщине, - вынашивать знание о себе – взаправдашнем? 

Нет таких?

Нет таких.
Соглашается память, - приговорённая к распятию на кресте окаянного времени.

Я отошёл от окна, - вновь тереблю невидящим взглядом фотографию.

4.

А за окнами нарвских домов – июль.
На дворе – 1992 год.

Высунувшись из окна мастерской, - я наблюдаю за вороньём: стреляет по чёрно-зелёным коридорам аллей «картавое» племя.
Я вижу, как редкие, но хлёсткие порывы ветра срывают дурное настроение на прохожих. 
Вижу, как молва глумливая бесцеремонно оседлала главную площадь Города.
Как тоска беспричинная молоточком Тора стучит по головам озабоченных людей – лечит назойливый дятел болячки, простуды, вопрос без ответа.

По улицам пристыженного Города бродит господин в фетровой шляпе: вопрос без ответа – растерян и дик.
Но и все, кто стал частицей Нарвской городской стены, - обречённой на забвение, - не желают отвечать на вопросы распятого времени.

Горожане чувствуют «неладное», - когда им «власти» обещают скорые перемены к лучшему.
Поскольку на самом-то деле, - это означает, что «разграбление» Города продолжится, - на ещё более глобальном уровне.

А тут сорвался, - да повалил густой и бесшабашный снег: ватой устилают асфальт тополя-пустобрехи – дыши через раз.
Безвольные ноги «неграждан» упираются в лужи.
Осколки разбитого зеркала, - лимонятся криво.

А тополиный снег всё валит и валит.
Затыкает июль вязкой ватой рты лужам-событиям, - склонным посудачить о проделках местных реформаторов.
Люди от говорящих луж отшатываются, - хотя и любят послушать пахучие истории.

Однако не любят горожане, когда их обдают из лужи.
Правда, есть и такие, - которые любят – хоть самую малость поваландаться в луже.

Но мимо, мимо пробегают дни недели, - стараясь не заглядывать в глаза пахучим событиям.
Пряча глаза, - от нахального взгляда эстонского времени, - пробегают мимо, мимо июльские дни. 

И горожане щурятся сушёной воблою, - украдкой озираясь по сторонам  – не узнают как будто родного Города.
Женщины обнимают себя за плечи, - мужчины жуют в карманах белые кулаки.
Как могут, защищаются люди от произвола городских властей, - посаженных «на кормление» в Нарве – эстонским временем.

Описав бесцельно круг по Городу, - спешат нарвитяне домой – к телевизору.
«Поедание» телевизионных новостей, - придаёт хоть какой-то смысл обессмысленной жизни.
Нет перспективы у «ничейных» людей, - лишённых прошлого, настоящего, - и будущего времени, - судя по ухмылкам ворон, - и законотворчеству эстонских парламентариев.

Уже ноябрь перевалил, - на вторую половину месяца. 
И дни недели, - обворованные реформаторами, - стали вдвое короче.
И завывания осенних ветров, - обрели стальные нотки в голосе.

Зато неслышные просьбы нарвитян, - взывающих к «европейской» совести, - не найдя отклика в душах матёрых «правозащитников», - сдавленным эхом затерялись где-то в «гаагских» сумерках.

И ранняя луна послеобеденная, - стараясь не пугать горожан пристальным взглядом, - красноречиво помалкивает. 
И одичавшие собаки и кошки, - не осязая бульварных запахов, - провожают затравленными взглядами, - одичавших людей.
 
Мимо, мимо дома шатаются, - улицы проседают в коленях.
Площади окунают – в тягомотину обещаний ноябрьских дождей-агитаторов.

Но, не доверяя «на слово» подлючей «европейской» совести, - надеются на высшую справедливость – затравленные «неграждане».
Бродят по неухоженному Городу редкие прохожие.
Стараясь не «вляпаться» в пахучие лужи, - обходят стороной приметы эстонского времени – лишние люди.

Правовой блудняк городских чиновников – воля дня сегодняшнего.
Самые отчаянные из нарвитян, - доведённые «до ручки», - простужено пялятся на предвыборные плакаты, - и как оглашенные, - вдруг перебегают невпопад улицы на красный свет светофора – ум-мор-ра.

Не реагируя на ойкающие вскрики сигнальных клаксонов, - не отвечая на беззлобные упрёки водителей, - стараются убежать от самих себя «неграждане».
Лишённые всем мировым сообществом, - конституционного права, - на «личное» волеизъявление, - стараются нарвитяне не думать – о бесчеловечности западной демократии. 

Угрюмый взгляд мачехи-родины, - дышит нарвитянам в затылок.
Заложники эстонского времени, - под прицелами взглядов площадных ненавистников – спотыкаются, - но не падают.
Потому что «ничейные» люди, - в отличие от эстонских «нациков», - стараются дышать через раз отравленным воздухом.

5.

Как-то Святой Августин сказал, - а другие подхватили, - что церковь христианская построена на страданиях и крови мучеников.
Неужели поэтому идут люди в церковь со своей болью – желают добавить Христу от щедрот.

Куда идут люди, когда их переполняет радость?

Вы скажете: у человека две церкви – одна Христова, а другая по случаю…

Кто знает? 

Я отыскал на фотографии купол нарвского Воскресенского собора: перевернута Чаша исканий земных – испил Иисус до дна. 
Ему хватит.
Ну, а я – до сих пор пью из Чаши земной.
Мне ещё надо.

И вообще: мало людей на земле, - воскресших в духе.
Поэтому не верьте самозванцам, - сказавшим о себе: нам хватит.
И спесивым индюкам-англичанам не верьте, - когда они пытаются всех убедить, - что им хватит.

Ворованных денег ворам – всегда не хватает.

6.

Сегодня получил письмо из Шамбалы, - от старца-Камира.
Странное дело, но до сих пор увлечён старец тем, - что пишет и отсылает письма до востребования, - не требуя благодарности от получателей.

Я мысленно перенёсся на Памир, в горы, - куда регулярно, на летние каникулы, - на протяжении последних пятнадцати лет уходил в поисках Тишины.
Там, на одном из горных перевалов, я и встретил Камира – хранителя ведических заветов незримой Шамбалы.

То есть сначала, я наткнулся на «следы» человеческих стоп, отпечатавшиеся в камне – огромных размеров.
Явно, это были следы великана. 
Приглядевшись, я увидел поблизости «следы» меньших размеров – женские, или ребёнка.

Эта находка настолько меня поразила, что я тут же присел на валун, закурил.
Хотелось осмыслить, представить вживе тех «людей», - как минимум из трёхсот тысячелетней давности, - так мне представилось почему-то.
Я устроился поудобней, чтобы ничто не отвлекало меня от размышлений, - чтобы медведь или какой-нибудь другой зверь не зашёл со спины.

Видимо, я здорово притомился, потому что неожиданно для себя уснул.  
Во сне я увидел дорогу, вздымающуюся в гору.
Потом увидел старца, - ходящего по вершине горы кругами.
Окинув меня цепким взглядом, - старец остановился.
Его требовательное молчание не оставляло сомнений: он ждал меня.

Я кивнул ему в знак приветствия, и непроизвольно потянулся за походным дневником. 
Но старец сделал упреждающий жест, - дескать, потом запишешь свои впечатления.

Здравствуй, пришелец.
Примирительным тоном произнёс он.
Не торопись с выводами.
Я тоже записываю некоторые свои наблюдения.
И завтрашний, и сегодняшний день – всё запечатлено в моём дневнике. 
Я пишу, - а затем отсылаю «письма до востребования» братьям земным – радостным душам.

Чем больше пишу, - тем меньше занудствую в поучении.
Ибо время ускорения требует от моих «получателей писем», - переключения на другой уровень понимания.
Я и от тебя жду разумной отдачи.

Мы, хранители заветов Шамбалы, - не утруждаем получателей наших писем предсказаниями.
Ясновидение – не наш «конёк».
Ибо вольнице – воля. 
Лишь изредка заглядываем мы за линию горизонта, - чтобы перехватить инициативу в руководстве.  

Однако хочу сказать о дороге Исхода, - которая уготована каждому разумному человеку, - и всей расе человеческой. 
Идёт Иисус из Назарета к тибетскому Будде – в Шамбалу.
Туда и ты дорогу знаешь.
А придёт Час, - и всё русскоязычное племя обретёт видимость в новом православном учении, - а затем растворится в великой духовной нации – в Словение.

Держи Чашу мудрости, - поднеси к губам, - произнеси слово-Словение – на благо. 
И возьмут читатели в руки твой труд, - посвящённый ноосфере русского понимания – Шамбале. 
И у кого-то в жизни появится Цель.

Хочешь спросить, - зачем? 
А может быть, - за что? 
Представь своих читателей, - и пойми главное – ради чего живут в этом мире соратники. 
Для пробуждения Среды – великой «ничейной земли».
Ибо должен, наконец, Господь, - переключить космосознание ноосферы Вернадского, - на полную мощность.

Сторонники «революционных перемен» часто толком объяснить не могут, - чего хотят на самом деле. 
И действительно, - в чём «прелесть» перемен?

Для человека творческого, например, - ведомого по жизни магнетической силой божественной Красоты, - стремление к чему-то неизведанному – естественное состояние.
Загадочные, неповторимые лики Красоты, - вдохновляют его на творческий поиск.
Вот почему он всегда в «пути» – в работе.

Музыка, литература, живопись – горные перевалы.  
Сколько их, - покорённых тобой перевалов.
А сколько ещё предстоит покорить.

Но сейчас разговор не об этом.
Собери в «иконостас» живописные работы последних семи лет –  ключевые.
Выжди час, - когда вместе с рассветными лучами, - пройдут в твою мастерскую – ангелы.
Когда пропоют птицы небесные – журушки.
Свят, свят.
Когда странники вечные – пилигримы, - преобразят твою «живопись», - в «единую стену вдохновения».
Откройся душой «чуду» преображения.

Если ты «чист и правдив» душой, - возникнут в стене «Золотые ворота».
Испросив разрешение у Верховника, - проходи в мир своего вдохновения – в Шамбалу.
Туда, где тебе хорошо – откуда ты родом.  

Проходи человек в пространство, которое ты намолил – наработал, - всеми прошлыми жизнями.
Реальность священной Шамбалы – мастерская твоей трудолюбивой души.
Жрецы Верхнего Мира приветствуют тебя.

И сделал я шаг навстречу своей Шамбале. 
Но, перед тем, как пройти в Ворота, - произнёс молитвенные слова.
Боже, спаси и сохрани.

И «стена вдохновения», - воздвигнутая расстоянием, - в один миг преобразилась в лик Господень.
И ангелы повеления воздали хваления Богу.

И вошёл я в пространство «ничейной земли» – в озарение Шамбалы.
И тотчас услышал голос сверхсознания.
Мы, хранители заветов Шамбалы, - теперь готовим платформу будущего.
Мы настоящим временем, - заселяем, в том числе, и твои помыслы. 
Не теряй «надежду» на перемены к лучшему. 
Даже к «иллюзиям» относись терпимее – всё нужно, но в меру. 

А когда переливания из образа в образ в твоих «работах» закончатся, - проснутся истоки великих мыслей – ключи космосознания. 
Если ты подчинишь творческие амбиции, - направляющей мысли космосознания, - тогда и кураж достойный появится. 
И движущая сила Любви, - одарит тебя высокогорным пониманием.

Оставь свой походный дневник мне, - а мой забери с собой.
Неторопливо, за чашкой чая, у себя в мастерской, - обмозгуй тексты высокогорные.
Не возражаю, если используешь мои наблюдения, - в своих повествованиях.

Пробуди в себе «написателя Книги концептов».
И нам дай высказаться.
Ибо доверив тебе, - предутренние сны ноосферы-Шамбалы, - истинные рифмовальщики высокогорной прозы, - получат ещё одну возможность, - воздействовать на сознание трав-рос.
Ибо усилиями ангелов Слова, - верстаются в твоём сознании тексты жрецов Шамбалы, - чтобы ты смог из утренних мыслей «сверстать» главы Книги концептов.
На том и стоим.

Просто ваши братья впереди идущие, - у которых позади тысячи и сотни тысяч прожитых лет, - заглядывают в судьбы людей, - из прошлых, настоящих и будущих жизней, - чтобы по возможности вразумить – «направить» души светлые.

Очень прошу: не тарахти, не суесловь.
Мне твои оправдания не нужны – нужны конкретные действия.
Всё приму, всё прощу, - кроме остановки. 
Это я тебе говорю, - твой духовный брат – Камир.
Не для праздных ушей говорю: мы с тобой – одно целое.
Просто ты ещё там, - а я уже здесь – в Шамбале.

Каждому своя дорога, - но всем единая.
Пока же, - учитывая разные уровни «понимания», - иди своим исконным путём – творческим.
И даст Бог, - загорится искра ещё одного пробуждённого сознания – во веки веков. 
Ибо движение – жизнь. 
Потому беги, лети, пиши – по вере и дано будет.

Ещё скажу: не морочь голову языческими предрассудками, - делай, как душа велит.    
Чем бы дитя ни тешилось, - лишь бы в сознании прогрессировало. 
Вот так, - надвигаясь на пустоту, - проходят годы. 
Это и важно. 

Перетекают из эфирного состояния в телесные, - самые дерзкие представления. 
Они зреют и становятся главными опорами, сваями, фундаментом. 

Пройди этот «созидательный» цикл, - легко, не спотыкаясь о нарочитые камни. 
Не умствуя, прояви главные смыслы. 
Тогда и события каждодневные начнут по-новому проявляться в твоём земном пространстве.
Тогда и Россия, - уповая на милость Божию, - уже в 21-м веке, - шагнёт навстречу новой судьбе – ноосфере-Шамбале

Если бы смогли люди увидеть географическую карту своего духовного царства, - то увидели бы жизнь восходящего солнца.
Спасибо за понимание.

7.

И так, Камир.
О чём думает он, - разгребая стопы исписанных листов бумаги, неотправленных писем? 
О творчестве, о вечности?

Наверное, - соглашаюсь я с самим собой, - подразумевая, разумеется, ответ Камира.
Ибо моя прерогатива – задаваться вопросами житейскими.
Иногда, разве, задумаюсь о «русском космизме» – о бездне космической, о вселенской цивилизации, о церкви Единого.

Но о потерях, о социальных катаклизмах, о несовершенстве пространства двухмерного, - к сожалению, думаю чаще.
Такая, в общем-то – байда.

Меня поражает терпеливая, непоказушная работа волонтёров Эволюции, - взваливших на себя, - чрезмерный груз ответственности, - за людей «переходного» времени.
Вот и моему брату – горному затворнику, - никто никогда не говорил: ты сегодня хорошо потрудился, Камир. 
Зато Камир не забывает благодарить за оказанное доверие, - сам не зная кого. 

Так – в постоянном труде, - проходят годы, - тысячелетия. 
Камира вдохновляет путь, - проторённый космоитянами, - и зовущий всегда, - при любых обстоятельствах – вверх. 

Замешкаешься – превратишься в раба утерянного времени. 
Побежишь впереди стрелы, - сорвутся ноги в полёт. 
Поэтому удивился старец-Камир «тихой правде» земных перемен, - постучавшейся одним сентябрьским утром в его дом.

Это Лето-Летопись постучала в дом отшельника.
И познал Камир радость встречи с литературой-женщиной, - и познал вкус беседы, - с белолицей рифмой поэтической.
И смыл дождь следы его старости, - и солнце одарило его мудрость, - упругими человеческими желаниями.

И возникла неафишируемая доселе – «восточная» сторона жизни Камира.
А другие три стороны, - спрятались в тень. 
Поскольку на Севере царит один закон, - на Юге другой. 
А на Западе – затмение разума. 

Просто среднестатистический западный обыватель, - сомнения и неудобные вопросы о смысле жизни, - давно уже похоронил в словоблудии, - и теперь обвиняет в нетолерантности всех, - кто тычет его носом, - как нашкодившего кота, - в собственное «дерьмо».
Там человечки площадного сознания довольствуются пропагандистскими скрепами, - в избытке заготовленными русофобами, - на все случаи жизни.
Там помрачение ума руководителей всех рангов и уровней, - считается нормой. 

Там стратеги Незавершённой войны из снов обречённой Рыбы, -  построили большущий аквариум, - на скорую руку.
Евроатлантический водоём, - по идейному содержанию «бля» военно-политическая.
А по форме – мёртвое море.

Вот почему рыбы аквариумного мышления, - по половым признакам будучи «исключительными», - воспринимают «окружающий» мир, - как досадное недоразумение, - которое надо обязательно «отыметь». 

Люди пропагандистского склада мышления, - загнанные в интеллектуальный тупик, - считают рыбий мир – образцом англосаксонской цивилизации.
Ограниченные умственно, по причине рыбьего происхождения, - подстрекаемые фарисеями, - они не скупятся на угрозы в адрес стран, - не входящих в альянс евроатлантический.

И хоть дышит на ладан эпоха Рыб, - она всё ещё числится в победителях.

Отсюда мораль: люди и страны более-менее нормальной ориентации, - не поворачивайтесь «задом» к трансвеститу-Западу.
Иначе рыбы аквариумные «отымеют» вас, - а потом обвинят в домогательстве.

Просто тихие голоса ангелов, - прорвались в эфир, - возвысившись над пропагандистской трескотнёй вороньих птиц.
Вопреки установленным фарисеями правилам, - напомнили ангелы обывателям, - о вреде искажённой информации.
В замкнутом аквариуме, - говорят ангелы, - в замкнутой мысли, - в обречённой идее – не развернуться свободолюбивому духу человеческому.

О том же и Камир пишет.
Чтобы встроиться в дыхание Водолея, - надо очистить сознание от штампов пропагандистского мышления.
Поэтому человек, - по воле Бога, наделённый правом выбора, - должен принять решение – верное.

Выбрать рыбий, - англосаксонский мир, - своим заточением – ваше право.
Ну, а кто дорогу Исхода, - назвал временем продолжения, - не теряйте ускорения – вперёд и вверх.

Гармоничная личность равномерно распределяет себя во всех иерархиях. 
Взваливая на плечи крест, - не ждал Иисус, - что кто-то станет ему помогать. 
Он сам страдал – сам и вознёсся. 

И все, кто свой крест сам несёт, - знают о смысле жизни что-то подлинное. 
Советую окунуться с головой в понимание, - этой идеи.  

Ибо каждый должен вознеси себя до края «этой» идеи, - и скинуть крест в бездну, - имя которой – жизнь.
Ибо во всякую божественную идею, - пишет Камир, - вживлён приказ: иди человек, - до конца дней своих. 
А там видно будет.

При этом, - никто не отменял творчества в миру, - в котором Бог – судья. 
Никто не отменял и «положения вещей». 

Не ограничивая себя «предрассудками» рыбьего мира, - настаивает Камир, - радуйся человек многообразию мира земного. 
Первого, второго и третьего.
Ибо за первыми тремя, - последуют миры следующих уровней сознания.

Поёт за высокими горами птица космосознания, - поёт о золотой Заре-царице. 
Людям со слабым зрением не видны её костры запредельные, - но лучи живительного солнца греют их тела и души. 
Все мы – люди нижних слоёв атмосферы и люди Шамбалы, - вмещаем её вещие сказы, - в лабиринты городов нашего сознания. 
Ибо наша воительница-проводница – Венцеслава. 

Утренним крылом взмахнёт Венцеслава – день зародится.
Полуденным крылом махнёт.
Жар испарится, - а суть останется. 

Так и память нашей земли – Шамбалы, - строится на небесный лад. 
Важно петь в унисон с ноосферой духовного Разума. 
На том и стоим.

Сегодня пространство Иисуса, - а завтра Будда в прибыль. 
А кому-то Моисей с Магометом – товарищи.
И каждый зовёт в своё начало, - предлагая довести до «середины». 

Вторая же половина пути – личное дело свободной души, - вырвавшейся из западни евроатлантического аквариума. 
Поскольку дорогу продолжения, - творит человеческая душа на своё усмотрение. 

8.

В пепел был сожжён город На-рву, - и развеян прах его по земной столешнице – поминальной.
Но собор веры людской война-сука не посмела тронуть.
Знак страданий и крови земных мучеников не утоп в безумном потопе – высится красновеличавый Воскресенский собор над волнами моря человеческого. 

Полувековая давность отделяет меня от взгляда фотографа на плащаницу нарвскую. 
Я вздохнул. Сердце налилось тяжестью.

Почему, почему до сих пор скованна городская площадь гримасой обречённости, - почему и сегодня изрыто лицо Матери глубокими шрамами запустения?

Из окна мастерской я всматриваюсь в лик Ратушной площади. 
Искажена икона Нарвской Богоматери болью.

И сами собой вырвались из моей груди, - слова молитвы ненадуманной.
Богоматерь – матерь моя, - я прощения прошу у тебя.
Прости меня, плащаница нарвская, - крещёная памятью горожан, - живущих в каждом обречённом дне. 

Мать моя – память моя, - мама, мама…
Дай руку, – я выведу тебя из темницы вчерашнего человечества.
Я каюсь перед тобой, мама. 
Каюсь перед людьми. 
Перед Богом каюсь.
Но, если боль человеческой памяти и есть церковь, - я выведу тебя, мама, - из церкви этого понимания.
Я выведу тебя из западни человеческой веры, - мятущейся в обречённости каждого дня.
Дай руку, мама, - я выведу тебя из церкви, - построенной на страданиях и крови земных мучеников.

9.

Притулилась территория памяти в ногах горожан.
Я виновато скольжу взглядом по площади, - исполосованной вдоль и поперёк канавами.
В ранах-изрытинах затаилось время, - упущенных возможностей.

В середину плащаницы нарвской вбит крест покаянный, - чтобы каждый мог подойти к кресту, - и посчитаться с совестью. 
Бессмысленно кружит тень отчаяния возле столба позорного, - показывая точное время, - как будто бы каждому своё, - но всем – единое.

Нет, - это не время легендарного Понтуса де ла Гарди и его доблестных головорезов, - спешащих вместить в походный мешок воина, - предсмертные всхлипы защитников Города.
И даже не время крестоносцев, одержимых кровожадной верою, - огнём и мечом прорубающих в городе На-рву дыру на Восток.

Нет, - это не тупо-надменные немецкие «фашики» вбили железный крест в сердце Матери, - устанавливая «образцовый порядок» во времени, - отвоёванном у Города.

Это стрелки нарвских часов, - хромой и тощей тенью ползут, - ползут изрытинами и колдобами по циферблату Ратушной площади. 
Это услужники дня сего ведут раскопки на теле Матери.
  
Просто готовят археологи буден городскую площадь к Событию.
Никакой и Прежний заняты ответственным делом.
Не будем им мешать.
Тем белее, - что они уверенны.

10.