В далекие Средние века некий канувший в Лету английский писатель придумал хитроумный композиционный ход, предлагая Читателю ознакомиться с рукописью, которую он якобы нашел не то в дедовском сундуке, не то на чердаке заброшенного дома.

Таким макаром Писатель с первой строки погружал Читателя в интригу. Сразу брал, так сказать, быка за рога. Этот фокус и по сей день исправно служит нашему брату литератору. Признавая это, я, тем не менее, не могу заставить себя пойти против истины и выдать чужие записи за свои.  Я готов подтвердить под присягой, что нашел эту тетрадь на антресолях квартиры на Воздвиженке, в которую въехал после таинственного исчезновения ее владельца, московского профессора Льва Николаевича Старосельского. Я заплатил за квартиру… впрочем, неважно, сколько и кому я что-то заплатил. Главное – я нашел тетрадь.

То, что я прочитал, меня ошеломило. И я не мог, как честный человек, не предложить записки профессора вниманию широкой публики.

P. S.  Я ничего не менял в этом документе.  Я лишь разбил текст на главы, а также, поддавшись простительному соблазну, предпослал ему эпиграф, который, походя на шутливую эпитафию, в полной мере отвечает смыслу и духу произведения.

  Есть ли необходимость в Аде, разве недостаточно самой жизни?

 Альфред де Виньи

Ч А С Т Ь   П Е Р В А Я

Глава 1

Я очень крупный мужчина: высокий и статный.  И слегка полноватый. Уверен, это не изъян: легкая, малозаметная полнота ничуть меня не портит.

Незначительное превышение веса – лишь неизбежная дань возрасту. Трудно к сорока годам сохранить фигуру двадцатилетнего юноши. Особенно если на протяжении двух последних десятилетий ты отчаянно грешил, то есть предавался излишествам, считая их не излишествами, а лишь невинными шалостями, без коих жизнь теряет существенную часть своего порочного обаяния.

Мне нравится быть чуть-чуть полноватым. Полнота придает мне уверенности и солидности.

И потом, полный мужчина вызывает симпатию, он всем своим видом располагает к себе. На толстяке отдыхает взор. Взглянуть на красивого, цветущего мужчину, который при виде вас еще и ослепительно улыбнется, это все равно что в знойный августовский день хватить кружку ледяного пива.

На худосочного же смотреть неприятно.  У него на лице написано: у меня несварение желудка и в этом, возможно, повинны вы.

Толстяки, как правило, несгибаемые оптимисты, у них всегда хорошее настроение.  Да и с какой стати ему быть плохим – ведь оптимизм зиждется не на убеждении, что все будет хорошо, а на убеждении, что не все будет плохо.

…Но в последнее время над моим жизнелюбием нависли тучи. Я стал испытывать безотчетные пароксизмы страха. Мне стало казаться, что за каждым моим шагом кто-то наблюдает. Кто-то, от кого исходит затаенная угроза. Я чувствовал себя весьма неуютно. Невозможно привыкнуть к тому, что ты находишься под неусыпным наблюдением и что ты, в сущности, беззащитен. Когда я шел по улице, меня так и тянуло оглянуться.

Верующему хорошо. Он знает, что за ним следят. И он знает, Кто за ним следит. Малейшее движение его души отслеживается, и информация об этом без промедлений транслируется в Небесную Канцелярию, в добрых намерениях которой он не сомневается. К такому заботливому контролю верующий привык, он его не пугает, ибо небеса не сулят ему зла. Его это даже приободряет. Вселяет веру в то, что в трудную минуту его не бросят на произвол судьбы. По этой причине верующий никогда не чувствует себя одиноким. Он не одинок ни в пустыне, ни в тюремной камере, ни в персональном клозете. Бог всегда рядом с ним. Он не оставляет его ни на минуту.

Хуже безбожнику. Он ничему и никому не верит. Если он замечает слежку, то не сомневается в ее злонамеренности: небесами тут и не пахнет.

Мое отношение к религии формировали люди, которые уверяли меня, что Бога нет. Тем не менее, я не превратился в воинствующего атеиста. Впрочем, и до глубоко верующего прихожанина я недотягивал. Я со своими болезненными колебаниями и интеллигентской рефлексией болтался где-то посередине. Эта глубоко запрятанная раздвоенность позволяла мне в светлое время суток относиться к предполагаемой слежке с известной долей иронии. Но вот когда накатывала ночь, мне становилось не по себе. Успокоение приходило лишь тогда, когда я насильственно заполнял свою голову мыслями о бренности, а внутренности – горячительными напитками в потребных дозах.

***  

…Не сказать, что мне всю жизнь везло. Бывало по-разному. То есть, удача чередовалась с жесточайшим невезением.

Я заметил, главная особенность удачи состоит в том, что она всегда кратковременна. Невезение же часто носит затяжной характер.

И все-таки жаловаться мне грех: порой мне везло. И везло основательно.

А теперь о главном. Совсем недавно мне повезло так, как, наверно, не везло никогда и никому: мне посчастливилось сделать величайшее научное открытие. Оно столь грандиозно, что в сравнении с ним все выдающиеся открытия, сделанные до сегодняшнего дня, не стоят и медного гроша.

Никто не спорит, Архимед, Фарадей, Ньютон и Пастер были гениальными учеными. Но они скромно стояли в сторонке и из своего невозвратного прошлого взирали на меня с чувством глубочайшей зависти.

Если я скажу, что это открытие в скором времени потрясет весь подлунный мир,  я лишь признаю очевидное.

А теперь переходим к сути: я открыл способ превращения одних химических элементов в другие. Уверен, первая мысль, которая придет в голову любому корыстно и практично мыслящему индивидууму, будет мысль о превращении какого-либо сравнительно недорогого металла в металл дорогостоящий, то есть – в металл драгоценный. Например, железа в золото. Или хрома в платину.

Маловеры скажут: все это алхимия, шарлатанство и надувательство.

Но я не алхимик и не шарлатан. Я так же далек от алхимии, как Фридрих Ницше - от средневековой схоластики. Я – научный работник, получивший фундаментальное классическое образование в Московском государственном университете имени Михаила Васильевича Ломоносова. Я заведую проблемной лабораторией в одном из старейших российских ВУЗов. У меня диплом доктора наук и звание профессора.

Мое открытие  –  это революция в науке. Но не только в науке. Это революция в умах людей, это революция во всем, что касается всех видов человеческой деятельности.

Это революция революций, это наиболее весомая революция из всех, что знала и знает История. Пока она бескровна и милосердна. Но никто не скажет, сколько слез и крови может пролиться лишь потому, что в чьих-то руках золота и платины окажется чуть больше, чем было прежде.

В чем же сущность и неординарность открытия?

Повторяю, я могу обыкновенное железо превращать в золото. И даже более того. Я могу вообще обойтись без железа. Да что железа! Я могу из ничего создать золото.

И тут я не могу не коснуться одного чрезвычайно щекотливого вопроса. Вне всякого сомнения, я мог бы претендовать на Нобелевскую премию. И рано или поздно она была бы мне вручена. Но вручили бы ее не только мне, но и всему дружному коллективу лаборатории, которую я имею честь возглавлять. Таким образом, мне пришлось бы делить лавры победителя еще с кем-то. Это не  совсем приятно, но, увы, справедливо и закономерно.

Но, скорее всего, меня вообще не подпустят к дележу нобелевского пирога. Убежден, все мои многочисленные начальники и еще более многочисленные начальники моих начальников будут делать все, чтобы отобрать приоритет первооткрывателя у какого-то жалкого завлаба. То есть у меня. И есть все основания полагать, что им это удастся. Вот это уже не справедливо. Хотя и закономерно.

Есть еще одно существенное обстоятельство, которое подталкивает меня хранить свое открытие в секрете.  Это обстоятельство сугубо нравственного характера.

Вспомним того, кто приподнял завесу над тайной возникновения материи и кто провел немало часов в мучительных раздумьях. Эйнштейн понимал, что человечество всегда будет стремиться к вершинам, и это движение к постижению мира неотвратимо, и его нельзя запретить директивно. Но он опасался, что полное знание о природе строения атома может подвести человечество к краю гибели.

И, как мы знаем, его опасения не были лишены оснований.

Вспомним и тех, кто на практике применил гениальное открытие Эйнштейна. Что мы знаем о том, какие душевные муки спустя годы стали испытывать создатели «Малыша» и «Толстяка» - бомб, сброшенных на Хиросиму и Нагасаки и в одно мгновение превративших сотни тысяч мирных японцев в пепел?

Мое открытие может принести человечеству неисчислимые беды. Уверен, они могут быть сопоставимы с применением атомного и водородного оружия. Выбросив на рынок несусветное количество золота или платины, я бы нарушил мировое финансово-экономическое равновесие, которое складывалось столетиями.

И так-то вокруг нас все трещит по швам. А если из золота начнут штамповать плевательницы, а из платины – писсуары... Словом, я решил до поры до времени держать язык за зубами.

Можно было, конечно, не забивать себе голову идеалистической шелухой, а просто «сварганить» тонны две-три золота и на том успокоиться - обеспечив себя деньгами на всю оставшуюся жизнь. Тем более что по уровню запросов я вряд ли могу конкурировать с олигархами и правительственными чиновниками. Мое ли это дело – ворочать миллиардами, управлять министерствами, синдикатами, финансовыми корпорациями и нефтяными империями? Меня бы вполне устроила жизнь рантье и возможность мотаться по свету в поисках «потерянного рая».

Хотя… хотя, не стоит забывать о максиме, которая гласит, что очень часто волчий аппетит приходит во время плотного завтрака с шампанским и икрой.