Пролог

Инцидент

«Каждая душа — это поприще борьбы Света с демоническим началом. Душа подобна путнику, перебирающемуся через шаткий мост. С каждого берега протягивается к нему рука помощи, но чтобы принять эту помощь, путник должен протянуть руку сам»

Даниил Андреев  «Роза Мира»

«Даже самые светлые в мире умы

Не смогли разогнать окружающей тьмы.

Рассказали нам несколько сказочек на ночь —

И отправились мудрые, спать, как и мы».

Омар Хайам

             КНИГА ПЕРВАЯ

           Пролог

          Инцидент

Колонна зондер-батальона «Gespenst»[1] входила в старый больничный городок. Корпуса красного кирпича, укрытые летней густой зеленью, являлись конечной точкой маршрута. Для выполнения  задания моторизованному батальону под командой  штурмбанфюрера СС[2] фон Бравена пришлось выдвинуться на юг от города Червены, где подразделение уже проделало огромную работу по зачистке территории от евреев.

На карте этот кружок был помечен как «Огнев лог». Наименование  места предстоящей спецоперации, неподалёку от бывшей границы с Польшей, являло собой образец совершенно непроизносимой славянской тарабарщины.

— Окнеф лёк, — Генрих фон Бравен ещё раз попытался воспроизвести вслух это лингвистическое безобразие. Однако не преуспел, а потому решил до конца операции именовать этот место попросту — «Клиникой».

Остро отточенным карандашом фон Бравен зачеркнул на карте старое название, то ли  украинское, то ли польское, и написал сверху новое — немецкое «Klinik». Полюбовавшись с минуту на дело рук своих,  Генрих почувствовал себя конкистадором Великого Рейха, чистильщиком от варваров, расширителем новых жизненных пространств и, наконец, героем германской нации. Как всегда, эта мысль порадовала комбата и настроила его на рабочий лад.

Офицер распахнул серую дверцу бронетранспортёра, раскрашенную коричневыми пятнами. Проигнорировав ступеньку, он молодцевато спрыгнул на чисто выметенную дорожку, мощёную жёлтым камнем. Сорокалетний Генрих фон Бравен пребывал в прекрасной физической форме и замечательном настроении. От природы худощавый и высокий австриец обладал нордическим складом психики и, как и подобает арийцу, отменным здоровьем.

Здесь ничего не говорило о войне, и добротное краснокирпичное здание сразу пришлось по вкусу подполковника.

    "Это  и есть главный корпус самой больницы", — осматриваясь, догадался он.

Три этажа, стрельчатые окна. Высокие и стройные, словно фрейлины, башенки с бойницами. Само здание, длинное как змея, терялось где-то в зелени деревьев.

Неведомый архитектор начала прошлого века был настоящим арийским профессионалом. Элементы готики он сочетал с тогдашним модерном. Получилось нечто симпатичное, смахивающее на резиденцию германского курфюрста начала восемнадцатого века.

Генрих фон Бравен вздохнул полной грудью. Идеальное место для штаба и большой казармы! И тенистый парк с его шумными пичугами совершенно не помешает планированию военных мероприятий. Тысячу раз был прав фюрер, когда говорил: «настоящее безумие, это тратить ресурсы  государства на содержание безнадёжных душевнобольных, несчастных бесполезных для общества паразитов».

После своего перевода  из Польши Генрих имел аудиенцию с рейхскомиссаром Эрихом Кохом, и от этой встречи у штурмбанфюрера остались самые неприятные впечатления. Толстый низенький плебей Кох выказал полное отсутствие уважения к стоящему перед ним навытяжку офицеру и дворянину. Кох ненавидел родовитых военных, а потому, исходя лишь из одного непреодолимого желания напакостить очередному дворянчику, принялся требовать перевода личного состава батальона фон Бравена в боевые части восточного фронта.

Вместо трёхсот пятидесяти отборных немецких солдат, рейхскомиссар попытался всучить в распоряжение Генриха грязную славянскую  банду, семьсот полицейских-украинцев из Галиции. Ему, герою французской компании, предлагалось принять под командование  шваль, толпу неполноценных унтерменьшей.

Чтобы избежать такого позора, штурмбанфюреру пришлось обратиться за содействием к  самому Розенбергу — благо, что в это самое время тот находился на Украине с инспекцией.  Рейхсляйтер пошёл навстречу любимцу фюрера, а Кох не посмел возразить главному идеологу НСДАП. Тем не менее, злобу на строптивца фон Бравена могущественный толстяк затаил.

В просторный приёмный покой больницы Фон Бравен вступил со стороны главного входа, в окружении шести офицеров. Командиры трёх рот и их заместители следовали сзади, в почтительном отдалении. Давно отработанный порядок исключал проблемы — солдаты тщательно обыскали здание, но ничего подозрительного не обнаружили. Часть медперсонала, не успевшего или не пожелавшего эвакуироваться  со спешно отступавшими русскими, заперли в столовой. Пациентов же оставили в их палатах. Как выразился гауптштурмфюрер[3]  Миних, первый среди офицеров  батальона чёрный юморист, «дожидаться выезда на пикник».

За подобные выходки Генрих недолюбливал Миниха. По его глубокому убеждению, грязная и неприятная работа, которой он руководил, не подлежала легкомысленному вышучиванию по одной причине — она была необходима для будущего Рейха. Более того, всякий неглупый офицер просто обязан относиться к генеральной зачистке их общего немецкого жизненного пространства с подобающим уважением.

Так должно было быть, но так не было. Большинство офицеров вермахта при общении выказывали презрение, едва прикрытое благоразумной маской холодной вежливости.  Фон Бравен не раз замечал в их глазах плохо скрываемую брезгливость, как бывает при встрече с дурнопахнущим золотарём.

И это при том, что он был единственным родовитым командиром, да и просто офицером с дворянской приставкой фон в списках личных составов воинских спецчастей. Таких же, подобных «Gespenst», команд и батальонов, занимающихся «генеральной уборкой» на вновь присоединённых к рейху территориях. Барон Генрих фон Бравен сам проявил инициативу, сам вызвался принять командование над своим действующим подразделением, работающим как часы, «Призраком». Более того, он сам и придумал это его нынешнее наименование, «Gespenst».

И уж конечно Генрих не был трусом. Фон Бравен не раз выказывал свою воинскую доблесть, как во Франции, так и в Польше. Война с большевистской Россией явно шла к победному концу. На фронте прекрасно могли обойтись и без его, фон Бравена помощи. Кто-то должен был начинать грязную работу в тылу. В первую очередь, Генрих фон Бравен является верным солдатом фюрера, вдохновенным идейным бойцом партии и уже во вторую, или даже третью, дворянином, «голубым» бароном с весьма и весьма устаревшим дворянским кодексом чести.

О-о! Никто не знает какой катарсис, какой подъём арийского духа переживает всё естество Генриха, когда он лично, да-да, именно лично, принимает участие в ликвидации очередной порции недочеловеков. И пусть сейчас все бывшие друзья с надменными лицами отвернулись от него. Придёт время, и они поймут! Все они примут и оценят его идейный, его истинно-арийский порыв!

                                                                                           ***

Для начала штурмбанфюрер со свитой проследовал в столовую, чтобы взглянуть на медперсонал. Доктора, медбратья и санитары объекта «Клиника», в отличие от своих пациентов, обязательной ликвидации не подлежали. Впрочем, это детали, подобные вопросы отдавались на личное усмотрение командира «Gespenst».

Перепуганную кучку лекарей-мозгоправов возглавлял высокий сутулый мужчина в возрасте, типичный профессор с академической бородкой и в пенсне. Ординарец Фон Бравена услужливо подал командиру тонкую папку — досье на медперсонал клиники.

    "А профессор-то у нас с душком, — едва прочитав первый лист, заключил про себя Генрих. — Вацлав Сташевич, пятьдесят семь лет, образованный «пшек». Заведующий кафедрой психиатрии  Львовского Университета, а по совместительству ещё и директор сей живописной клиники. С этим всё ясно!"

Польская профессура, наряду с евреями, подлежала первоочерёдной ликвидации согласно приказу рейхсляйтера Розенберга, доброго знакомого Генриха. Фон Бравен  взглянул на следующий лист досье. С фотографии смотрела светловолосая красавица. Главный врач Ванда Сташевич, тридцать четыре года, молодая супруга  директора клиники.

Генрих поднял голову — женщина с фотографии стояла возле профессора. Вживую она оказалась ещё лучше: высокая и стройная, совершенно прелестная польская пани. Белоснежный халат только подчёркивал её слепящую красоту. Такая фемина с юных лет привыкла к мужскому поклонению. Большие серые глаза смотрели на него, хозяина жизни и смерти, бестрепетно и даже с наглым вызовом.

    "Чёртова полячка с её чёртовым польским гонором, — с некоторым раздражением отметил Генрих. — Ну что же, как говорит всё тот же остроумец  Миних, «гонор у мёртвых пшеков проходит на удивление быстро».

Командир искоса взглянул на стоящую поодаль группу молодых офицеров. Все как один таращились на златовласую красавицу с плохо скрываемым вожделением.

    "Ненасытные кобели, — добродушно усмехнулся про себя Генрих. — Похоже, мои парни собираются сегодня же вечером сбить спесь с этой милой пани" …

Остальной персонал, нескольких медбратьев и санитаров-украинцев, Фон Бравен велел отпустить восвояси. Подполковник лишней крови не жаждал, ответственному и добросовестному исполнителю важной работы претили любые излишества.

Ординарец доложил, что им не придётся долго искать по окрестностям место для ликвидации  двухсот душевнобольных. В  полутора километрах, позади главных корпусов клиники, опытные солдаты уже разведали весьма удобное место — сухую песчаную  балку. Балку пересекает глубокий овраг с крутыми откосами. Эта естественная впадина  смахивает на оборонительный ров замка какого-нибудь средневекового феодала.  Здесь и готовиться особенно не надо — отделению сапёров останется лишь взорвать высокие стены этого рва, чтобы присыпать трупы после антропологической зачистки.

Орудуя прикладами винтовок, солдаты сбили в кучу воющих и стонущих безумцев. Дело привычное, и ровно в шестнадцать тридцать толпу погнали через дубовую рощу к песчаному оврагу. Возглавлял своих пациентов профессор Сташевич. С подчёркнутым достоинством он шествовал впереди, бледный как смерть.

    "А этот поляк неплохо держится! Даром что шпак", — с невольным уважением констатировал  фон Бравен.

Австриец всегда лично присутствовал на окончательных стадиях зачисток. Не то чтобы этого требовал  какой-то особый регламент. Нет. Просто для Генриха это было делом чести — не чураться самой грязной работы в финальной стадии. Но главное, чего старался не афишировать фон Бравен, это необычайное эмоциональное и физиологическое возбуждение, вплоть до спонтанной эрекции, посещавшее его во время массовых утилизаций человеческого мусора.

Генрих прощал себе эту маленькую слабость, ведь он тоже человек. Высокий и стройный, в идеально подогнанном по фигуре чёрном мундире стоял он на краю песчаного оврага. Как всегда в позе, позаимствованной у фюрера: сомкнутые в замок руки чёрными перчатками прикрывают пах.

Всё было кончено до наступления темноты. Отгрохотали пулемёты, отгремели один за другим шесть тротиловых взрывов. С чувством приятной усталости и сознанием исполненного долга фон Бравен отправился на покой в свои комнаты. Ещё вчера это была квартира директора клиники Сташевича и его супруги.

Роскошные апартаменты — большой кабинет, мраморная ванная, а спальня просто королевская. В нише стены камин почти в человеческий рост, но с замурованным дымоходом. В центре огромная старинная кровать с высоким бархатным балдахином, ныне выцветшего, но когда-то небесно-синего колера. Стрельчатое окно во всю стену, как в старинных замках, только добавляло романтизма. Генриху такое жилое пространство ужасно нравилась. Он был давним поклонником изысканного, подлинно барочного стиля. Но едва австриец блаженно вытянулся  на  накрахмаленных белоснежных простынях, как до его слуха донёсся сдавленный женский крик. Звук доносился откуда-то сверху, чуть ли с крыши больничного здания.

    "Похоже, пани Ванде не угодил кто-то из моих офицеров, — стараясь быть здраво циничным, подумал Фон Бравен. — Что поделать, молодым мужчинам необходимо иногда расслабляться, особенно при нашей изнурительной работе, такой вредной для психики".

Чтобы успокоиться, Генрих включил ночник. Как всегда в подобных нервирующих случаях, он взял в руки серебряный медальон, висящий на длинной цепочке рядом со смертным. В нём хранилась чёрно-белая крохотная фотография — потрет его сына Вальтера. Супруга Генриха умерла при родах. Как и его матушка, такое вот проклятье Рока. Малыша Вальтера воспитывала сестра отца. Славная и честная, тетка была лишена лишних сантиментов — настоящая немка. Сейчас она жила в Кенигсберге, в восточной Пруссии.

И пока Фон Бравен доблестно служил Германии на Украине, его сын в составе третьей танковой бригады фон Бока готовился пролязгать стальными гусеницами победоносного немецкого панцервагена по брусчатке главной площади русской столицы. Генрих полюбовался на портрет своего светловолосого отпрыска, двадцатидвухлетнего лейтенанта Вальтера фон Бравена и, как всегда, совершенно успокоился. Даже ещё один женский крик, напоминающий звериный, не вывел его из себя.

Генриху была омерзительна сама мысль о насилии над женщиной. Но, во-первых, славянская самка — не женщина, а во-вторых, жизнь диктует своё. На то и дана мужчине железная воля, чтобы подавлять в себе атавистические ростки жалости и сострадания, слюнявое интеллигентское сочувствие к ближнему. Безусловное право на жизнь имеют лишь истинные арийцы. Яркий пример тому он сам, оберштурмбанфюрер  фон Бравен. Приструнив невольную слабость, Генрих абсолютно успокоился, и вскоре сладко уснул.

Здоровяка-австрийца разбудили совершенно незнакомые ощущения — внезапно навалившееся удушье с острой, прямо-таки кинжальной болью в груди. Он резко сел, поставив на холодный каменный пол босые ступни. Пощелкал выключателем ночника — электричества не было. В комнате царила непроглядная тьма, словно чёрная смолистая нефть.

Внезапно спальня  наполнилась мягким призрачно-голубым светом — из-за плотных облаков выглянула луна. Виденье, посетившее  Генриха, не просто напугало его, «это» до краев затопило его душу диким первобытным ужасом.

Посреди комнаты стояла смутно знакомая, но истерзанная до неузнаваемости  женщина. Лицо, разбитое сильным ударом гневной мужской руки, представляло собой сплошной кровоподтёк. Остатки изодранного в клочья медицинского халата едва прикрывали избитое тело. Большая белая грудь торчала наружу, вокруг крупного тёмного соска багровел след от укуса. Плоский живот покрывали ссадины и синяки, а стройные ноги были сплошь исчерчены полосками запёкшейся крови. Над треугольником волос лобка, словно работа когтей неведомого зверя, темнели длинные глубокие царапины.

Оставляя на полу узкие кровавые отпечатки босых ступней, женщина делает несколько медленных шагов по направлению к  парализованному ужасом Генриху. Серебристым колокольчиком звенит в гулкой тишине нежный смех. Родной, смертельно родной голос.

— Хенке, мальчик! Иди к мамочке, малыш Хенке, — слышит фон Бравен своё давно позабытое младенческое  имя.

Этот голос Генрих никогда бы не перепутал ни с каким другим. Не может человек забыть голос матери. Особенно когда мать умирает на глазах у человека, которому всего лишь шесть лет от роду. 

Вниманию читателей: Перед Вами, хотя и значительный по объёму, но лишь ознакомительный фрагмент книги! Полностью книга опубликована и продаётся здесь: