Глава 8 КАК ТОНЬКА И ВАЛЬКА ЧТО-ТО ПОКАЗЫВАЛИ Летом на каникулах главное развлече-ние – по лесу лазить. Или на речке пропа-дать. Когда с удочками, когда просто так, купаться и загорать. С утра до вечера. Пить захотел? Вон сколько ручейков с гор сбегает, да ключиков вдоль по берегу. А есть? Ну тут совсем пустяк, – в апреле начинается медуница, потом кислятка, барашки, щавель… Грибы, ягоды, молодые побеги на сосенках. Да мало ли чего растет в огромном лесу? Мы ели все, что не горькое, и все, что еще шевелится. Устрицы? А черт их знает, что это такое. Но на вид, как черные ракушки, живущие в иле. Склизкие, холодные. Но если их немного посолить… или в кипяток на ми-нутку бросить. Никто нас специально не учил искусству выживания. Но мы выживали, может быть, даже назло всем земным си-лам… За мостом слева залив. Каждую весну Юрюзань разливается и овраг этот наполняет свежей водой и рыбой. Он узкий и длинный. Метров пятьдесят. А в ширину от пяти до пятнадцати метров. И глубокий! Кое-где под три метра будет. Не донырнешь без тренировки. Когда сходит большая вода, залив остается отрезанным от основного русла. Вода отстаивается до полной прозрачности, прогревается на солнце до температуры парного молока. Дно разными водяными водорослями обросло, а чего им – расти себе спокойно, течения нет, солнца полно. А рыбы тут как в аквариуме плавают, каждую видно, можно часами просто так за ними смотреть, особенно за щурятами – затаятся и выслеживают добычу… Лучшего места для купания не найти. Залив с дороги не виден, берега густо окутаны кустарником, бережок травой как ковром покрыт… Даже иногда голышом купались. А чего? Все равно никто не увидит. Потом лежишь, обессиленный, смотришь на гладь воды, на рыбью мелочь, и завсегда о чем-нибудь думаешь. Вон напротив нас ива – куст старый, разросшийся, ствол у нее загнулся от воз-раста, над водой свисает. Можно сидеть на нем в самую жару, как на скамейке. Ноги почти касаются воды, ни лучика солнца до тебя листвой не пропустится. А ты как в палатке, или как в сказочном шатре. Мечтай, о чем хочешь, представляй себя хоть путником в Индии, хоть султаном. А еще здесь прятаться можно. Когда кто чужой в залив забредет, скажем так, не один – можно отсюда наблюдать. Не все про эту иву знают, про ее скрытые хитрости. Сколько мы всякого кино, которое де-тям до… смотреть не положено, отсюда наблюдали! На перекате поставили банки, быстренько насобирали полведерка пескарей и малявки, почистили. Каждый что мог из дома прихватил. Колька Любимов, сосед наш, принес с собой три крупных картофелины, Сережка пшена стакан и соли. Я нарвал в огороде луку и укропу, по дороге купили полбулки хлеба на Петькин пятак. Мы привычно костер разожгли и уху нашу сварили. Только вот ни ложки у нас, ни кружки. Чем есть? Не догадались взять. А идти домой, даль такая! Где-то в полукилометре от залива воинская часть стоит, ну, которая заводской периметр охраняет, - казармы там солдатские. Сережку, как самого младшего, послали, он принес каждому по старой консервной банке, из под тушенки. Там их полно валяется, целая ямина. Чем хороши? Они снаружи промаслены, а внутри жир от тушенки. Если их в костре обжечь немного, вроде как они продезинфицируются, к употреблению в качестве посуды годятся. Мы почерневшие банки помыли в заливчике, с песком и с травой. Каждый сам для себя. Кто до блеска тер, кто чуть-чуть шоркнул, и к ведерку с ухой. Банки солдаты открывали ножом. Которые до половины крышки, которые на две трети. Край отогнут, тушенку вывалят, банку выбросят. Нам удобно, за отогнутую крышку держать, из ведра черпать. Только взбултыхнуть надо, под-нять со дна крупу и картошку. Не один же рыбный бульон глотать. Мы поели уже, отваливаться от ведерка с ухой начали – можно и вздремнуть с часок. А Сережка и скажи. - Тонька с Валькой опять к солдатам пошли. Все пацаны наши знали, зачем. Тонька в ремесленном учится, на маляра. После восьмого класса пошла. У нее со школой плохо. Совсем никак. Даже на тройку не тянет. Мать у них дворничиха, живут они в комнатке в полуподвале, дом их около милиции. Я всегда, когда мимо прохожу, смотрю под ноги – а у их окошка над асфальтом только узкая полоска видна. Остальное в яме. И всегда плотно шторы занавешены. Даже днем. Даже в жару. Чтобы с улицы никто в их домашнюю печальную жизнь не заглядывал. У них там еще три девки, маленьких. Ну, то есть, младше Тоньки. А отца у них нет. Где он? А никто не знает. То ли сидит, то ли бегает. А Валька в школе учится. Не в нашей, в четырехэтажной. В девятом классе была, в десятый теперь перешла. Но тоже почти как Тонька, с одной мамашей жи-вет. Они часто к солдатам ходят. Подойдут к их зеленым железным воротам с алыми пятиконечными звездами, дежурному в щелку покажутся и уйдут к кустикам. Сядут там на камушек, и сидят, ждут, а сами негромко промеж собой болтают. Обе худенькие, Тонька совсем малень-кая, как я, метр пятьдесят не будет, бело-брысая, волосы до плеч, немного кудрявятся. А Валька повыше на чуть-чуть. Она немного рыжая, лицо густо-густо в веснушках, и лоб, и нос, и особенно скуластые щеки. Обе в легких простеньких платьицах, такие девочки-припевочки из шестого или седьмого класса. Они так иногда долго сидят. Бывает, ничего не высидят и уйдут тихонько. Могут, если жарко, к нам в залив прийти, покупаться. Там, где кусты над водой нависают, они там купаются. Нам близко подходить нельзя, у них из купальников одни трусы не купальные, простые. Потому они нас гоняют. Но мы все равно, когда надо, запросто можем с их стороны подползти и подсмотреть. Они нас не заметят. Уж мы-то на нашем заливе каждую травинку знаем. А иногда они и дождутся. Когда Серега сказал, что девчонки по-шли, мы сразу засобирались. Опять само-го младшего, конечно, Серегу, кого еще? оставили у костра, пусть ведро и удочки наши сторожит. По тропинке через малинник бежим, пригнувшись, и переговариваемся негромко. - Хоть бы их за колючку не повели. - Хоть бы кто-то вышел, а они еще недалеко ушли. Это мы хотим, чтобы так было. Долж-но же хоть иногда повезти. Два цветастых пятна первым Колька заметил. - Тихо, - затормозил и руку с растопы-ренной пятерней в нашу сторону выставил, - договариваются! Мы в траву упали, наблюдаем. Два молоденьких солдатика стоят перед девчонками, вытаскивают из-за пазух консервы, упакованные в бумагу брикеты. В таких гречку или горох продают, или еще кисель, и сигаретные пачки. У Тоньки сетка есть, темно-зеленого цвета, тонкая такая, но очень крепкая. Когда она пустая, в кулаке ее спрятать можно. А начнешь складывать – растягивается хоть до пола. В нее склады-вают продукты и сигареты. А потом девчата им что-то говорят, парни переглядываются, меняются местами. Тот, который напротив Тоньки стоял, ближе к Вальке перешел. А Тонька первая встала и пошла в нашу сторону, к малиннику. Там полянка малюсенькая, со всех сторон малина, а на одном клочке ничего не растет, только трава высокая вперемежку с полевыми цветами. Мы ужами с ее дороги поползли, пря-таться, хорошо, кустарник густой вокруг растет и можно даже в метре пройти и не заметить человека. Тонька шла и все время оглядывалась – идет солдатик следом или отстал. Уже почти пришла на место, видит, ухажер ее отвлекся, в сторону своей части смотрит, как будто он невидимой веревкой к ней привязан, и теперь веревка натянулась и не пускает его рубикон перейти. Она сетку с продуктами в крапиву скинула, заныкала от него. А когда вышла на полянку, присела на траву. Коленки голые худенькие выставила на обозрение и ждет терпеливо. Солдат подошел, точно как барашек на привязи, воровато обсмотрелся. Место ему , видать, понравилось, он перестал нервничать, сел рядом. Сидит сиднем – руки на коленях. И не делает ничего. Зачем приперся? Молчит как немой и даже в сторону Тоньки не смотрит. Мне уже надоело лежать в траве и ждать, я уже уходить, то есть уползать, собрался, дурак какой-то попался. А еще в армии служит! И чему их там, в части учат? Защитник отечества, ко всему готовый. Готовый он, как же! Тушенку жрать да на посту стоять, может и готовый. А в остальном, вот тут, к примеру, ни рыба, ни мясо. Тонька тоже устала его ждать. - Ну, ты чего, - спрашивает негромко. – Я тебе назад ничего не отдам, у меня уже ничего нет, видишь, - это она ему за продукты объясняет, и руки свои показы-вает. – Ты давай уже, или я пойду. Тонька не уйдет, ей хитрожопить ни к чему. Если хоть раз кого обманет, или обломает… ей же потом сюда не прийти. Веры не будет, значит, и жратвы халявной не будет. Она подползла к робкому солдатику, щекой о его щеку потерлась, - кошечка приласкалась. Платье свое через голову сняла и аккуратно на травку положила. Парень уставился на ее маленькие грудки с бесцветными сосками и окончательно замер. Тонька помогла ему снять гимнастерку, ремень расстегнула, а он все как замороженный, или заторможенный. Потом она совсем осмелела, трусики скинула и руку его себе… туда… положила. Только теперь парень ожил, понемногу зашевелился. Всего-то дел у них было минуты на две, на три. Мы даже рассмотреть ничего не успе-ли. Только приспущенные штаны солдатика несколько раз колыхнулись, потом опали. Да Тонькины голые ноги с грязными пятками рогатиной поднятые к небу. Он вскочил быстро, - в глазах то ли удивление, то ли испуг, - подхватил гимнастерку и почти бегом по тропинке к себе в часть побежал. Пытается на ходу гимнастерку одеть, а она радостно на ветру рукавами машет, заместо хозяина всему миру свой восторг выказывает. Остановился на мгновение, попал в рукава и еще быстрее по тропинке припустил - под спасительное прикрытие железного забора с большими красными звездами по обе стороны. А Тонька еще долго лежала голая в траве, смотрела в ясное голубое небо и одной рукой рисовала в воздухе плавные круги и замысловатые линии. Теперь только ее маленькая парящая рука – больше нам ничего не видно. Мы были разочарованы. Кино кончи-лось, а мы даже в зрительный зал не успели попасть. Отползли немного, потом встали и в залив свой вернулись. Петька последним пришел, - мы уже в воде баландались. Когда в воду ныряли, я заметил, что у Кольки шишка еще выпирает, и подумал тогда: - «А почему у меня быстро прошло?» Мы накупались до одурения, лежали на траве и загорали. Я рассказывал пацанам про американского индейца по имени Соколиный Глаз. Я любил Фенимора Купера читать. А они, все трое, вообще книг не любили. Я не понимал их. Как так? Слушают, рты разинув. Замолчу я, они торопят: «Давай дальше! И чего он сделал?» А самим прочитать – лень. Да я, если бы дали, только книги бы и читал, и ничего больше не делал бы. Смотрим, в залив девчонки пришли. Сели наискосок от нас, невесёлые такие, чуть не плачут. - Ухи хотите? Идите, у нас есть, – по-звал сердобольный Петька. Он всегда такой. Даже когда к нему домой просто так придешь, на минутку, он всегда спра-шивает. – Жрать хочешь? Мать у него такая же сердобольная. Она в Ленинграде всю блокаду прожила. Еле выпуталась. Мы как-то кино смотрели, не помню, как называется, там еще из плена сбежал наш, и по заснеженным горам домой пробирается. А с ним женщина не русская. И просит она у него: - Брот! - Ну, хлеба, значит, по-нашему. А Петькина мама громко запла-кала и говорит: – Да миленькая ты моя, все бы тебе отдала. – А ей кто-то говорит: - Она же немка! – А она: - У голода национальности нет… Тонька кивнула, мол, хочу. И Валька за ней следом подошла. Покормили мы их из наших смешных тарелок-банок. Уха уже остыла, стала даже вкуснее. Или когда мы ее горячую ели и обжигались, нам не до вкуса было? - Купаться будете? Валька буркнула: - Угу, - рот ее был занят. А Тонька вдруг сказала обиженно. - У нас сетку с тушенкой свиснули. Жалко, - и так сморщила свой маленький носик – вот-вот расплачется. - Мы бы вас тоже чем-нибудь угостили. Я сильно удивился. Здесь редко люди бывают, кто бы мог так нехорошо сделать? Вряд ли солдатики вернулись за своими подарками. Мне даже стало немного неудобно. Ведь я видел, куда она сетку в крапиву под кусты бросила. Вдруг она узнает, что мы подглядывали, и на нас подумает? Петька спрашивает. - А чего там было? Девчонки обсказали подробно. - Две банки тушенки, два гречневых брикета… - Три, - вяло поправила Валька. - Ну да, три, - согласилась Тонька. - Сигареты тронзон. Пять пачек. - А где прятали? – не унимается Петь-ка. - В крапиве у малинника. - Хорошо искали? - Все на пузе облазили. - А че будет, если найдем и вернем вам? - А че тебе надо? Сигареты или тушенку? - Или гречку? - Не-а, - говорит Петька. - А чё тогда? - Вы на фиг к солдатам ходите? - А жрать чего? – совсем по-взрослому спросила Тонька. – От картошки уже отрыжка. Мне шестнадцать скоро, а я ни разу на танцах не была, не в чем идти. - У тебя это платье красивое, мне нра-вится, - говорит Колька и смотрит на нее по влюбленному. - Ничего ты не понимаешь. Мал еще, - беззлобно сказала Тонька, - я в нем с пятого класса хожу. Вон, уже швы ползут. - Ну и что, - краснеет Колька. - Все равно ты красивая. - Я? – хотела уже рассмеяться Тонька, но передумала. Только благодарно Кольке улыбнулась. Она сидела напротив меня, ноги в ко-ленках разведены, а пятка в пятку упирается. Я лежу на животе и все вижу. Вижу ее серые трусы, застиранные до желтых пятен. Нитки на швах порвались во многих местах и торчат как седые ще-тинки. Трусы натянулись, рельефно выпячивая бугорок и глубокую полоску по нему. А еще я вижу настоящие курчавые волосики, которые через тонкую ткань пробились. А Петька опять за свое. - Ну что, поискать вам вашу сетку? Валька первая смекнула, что Петька не просто так их пытает. Что-то от них ему надо. Она прямо в лоб спросила. - Чё ты взамен попросишь? А? Он хитро один глаз прищурил и на го-лые коленки кивает. - Покажете, а? - Мал еще, - смеется Тонька, и видно, что у нее тоже интересность появилась к Петькиной настойчивости. - Всего на год тебя младше, - выпячивает губу Петька. – Да я вас сто раз уже видел, если хотите. - Когда? – в голос спросили девчата. - Когда вы отжимались в кустах. - Подглядывал, да? - А чё такого, если и подглядывал! - усмехается Петька. - У вас там убыло? Или расти стало наперекосяк? Все немного посмеялись. - Я ж не за просто так, - на полном серьезе говорит Петька. - А они? – это она про Серегу и Кольку спрашивает. - Они издалека посмотрят, - находится Петька, - вон с того берега. - А вы? - А мы сближины. - Только без этого, - показывает Валька руками соответствующее действо. Но в словах ее даже мне слышится равнодушие, и я почти уверен, сказал бы Петька сейчас что-то типа: - Ну, уж дудки! – и она бы запросто согласилась. Но Петька своё в голове держит, он не лезет на рожон. - Угу, - легко принял выдвинутые ими условия. Девчонки отошли от воды в тень ивы, приспустили трусы, стесняясь больше не самого оголения, а старости своих трусов, и немного подняли подолы. У них у обеих были красивые стройные ножки, прямо дух захватывало! Сколько раз видел их, купающихся и загорающих, и ни разу не замечал такой красоты. - Ну, это только за сигареты. Выше поднимайте, выше! Петька подошел совсем близко и объяснял, как надо им подол задирать, до какой вышины. А сам рассматривал девчонок, наклоняясь то к одной, то к другой. А потом говорит мне. – Иди, смотри. Но я не мог поднять головы. Я, как только они подолы первый раз подняли и мелькнул треугольник волос, сразу же отвернулся, в землю смотрел. Мне не хотелось, чтобы вот так это было, по принуждению, через обман. Мне было немного жалко их. Мы тут купаемся, загораем, ничего не делаем целыми днями. А они… Тонька вон, сестренок своих маленьких сейчас пришла бы, и накормила гречневой кашей с тушенкой. А у нее сетку стащили. Петька набрался смелости, или нагло-сти. И рукой там у девчат потрогал. - Классно! – сказал, закатывая глаза к небу. Счастливая рожа его стала в полтора раза шире. – Настоящая п…а, волосатая! – и уже одной Вальке нетерпеливо-дрожащим голосом. – Пошли, я знаю, где ваша сетка лежит. Девчонки шустро оделись. Тонька опять рядом со мной на траву присела, оглянулась – никто на нее не смотрит, - и рукой меня по волосам погладила. Не знаю, за что. А Валька пошла за Петькой. - Только я один в крапиву не полезу… за просто так, - продолжал торговаться он. Гад такой. Я понял, почему он позже нас вернул-ся. Он сетку с Тонькиным и Валькиным заработком перепрятывал. . . . Младшенькая сестра Тоньки закончила пединститут в Магнитке, сейчас в родном городе преподает русский и литературу. Средняя в областном центре журналистом работает. Еще одна просто вышла за-муж и уехала далеко, на юг, с мужем офицером. А Тонька… Она сестер своих на ноги поставила, выучила. Рожать сама не смогла, несколько абортов сказались. Работает на месте матери. Сестры с ней не общаются, писем не пишут… Глава 9 «СВАДЬБА» ПОЕХАЛА В нашем городе, ну, как бы это правильнее сказать?.. Город надежно отгорожен от внешнего мира рядами колючей проволоки. Периметр ограждения несколько десятков километров. Скажем, на дальний пляж недалеко от ека-терининского КПП семь километров езды. В пределах зоны и пруд, и речки с десяток километров, и леса полно. Грибы, ягоды мы здесь собираем. И по лесу можно целый день болтаться, и даже заблудиться немного. Много не получится. Иди, скажем, на солнце, не сворачивай, обязательно в колючку уткнешься, а по ней уже и до города доберешься. Ну, с час, ну, два поплутаешь, никак не больше. Короче, места много. Но… С детских лет и по сей день в крови у меня засело накрепко – за мной всегда кто-то наблюдает. Помню, в третьем классе одна девочка, фамилии я ее не назову, хотя помню ее и через пятьдесят лет после тех событий, - принесла в класс таблетки своей мамы… или бабушки. Таблетки безобидные, от давления… у взрослых. А нам, десятилетним, зачем это? Но… девочка принесла и сказала, что это - вкусные витаминки. Учитель пришла на урок, видит – дети квёлые сидят. Поднимает первого – встает и медленно оседает, будто у него скелет изнутри вытащили, одно сырое мясо осталось. И остальные так же. Короче, попали мы, человек с десяток, в больницу. Прямо с урока. Промыли нам желудки – по целому чайнику с кипяченой водой влили, - и к вечеру домой отпустили. А за это время уже опросили, кого надо и как надо, виноватых выявили и, наверное, как-то наказали. Я испугался – как они про все узнали? В тот же год, летом, мы болтались с братьями по лесу. А там стройка на пути, и провода тянутся, а на них лампочки. Пацаны, что возьмешь? Видим – никого нет рядом, давай меткость проверять. Разбили одну лампочку. Всего одну. И цена у нее была 12 копеек. Вечером отец с работы пришел, взял ремень и старшему всыпал. Еще помню, посреди урока затрещал динамик на стене. Потом строго официальный голос произнес: - Внимание! Говорит местный радио-узел! Мы сразу всем классом зашевелились, радостные. Всегда, когда наши в космос кого запустят, урок ли, перемена – не важно, радио включается, и сообщают новую новость. Или когда Хрущева сняли, так же урок прерывали. Вот чего мы ожидали от радио. В этот раз новость была местного значения. Передали, что в город проник неизвестный. Таял снег, бежали жирные ручьи, вода и подмыла колючку. В образовавшуюся дыру он, гад шпионский, и пролез. Нас всех призывали к бдитель-ности. В случае чего сообщить… Мы загалдели. Собрались после уроков всем классом ходить по городу и искать этого врага. И обязательно найти его и заарестовать. Кто он – диверсант, лазутчик или настоящий шпион? Какая разница! В кино всегда пограничникам пионеры помогают. Наши мечты не сбылись. Урок не успел закончиться, а радио объявило отбой. Задержали шпиона. Я мог бы еще не один пример привес-ти, но дело в другом. Маразм ситуации в том, что я, даже заходя в школьный туалет, прежде чем снять штаны, смотрел – а откуда за мной сейчас наблюдают? И старался поскорее сделать свое дело и уйти. И даже когда в институте приходил в новое место, ТОЖЕ первым делом смотрел – а откуда за мной наблюдают? Или в аудитории закрывались: в карты поиграть, поцеловаться ли – внимательно оглядывал стены, искал потайной глаз, за всеми на-блюдающий. Когда по телевизору показывали шоу «За стеклом» и миллионы людей наблюдали за беднягами, я кулаки сжимал и переключал телевизор на другой канал. Меня изуродовали, приучили, что вся моя жизнь за стеклом. Эк, меня… Так вот, хоть и много внутри зоны места, все равно, иногда хочется куда-нибудь уйти подальше, где за собой взгляда чужого не ощущаешь. За колючку, на волю. Нам, пацанам, выход через КПП запрещен. Только с родителями, по их паспорту и пропуску. Иногда, летом, удавалось уговорить вывести нас погулять, на Большой пруд сходить. Или по чернику за центральную городскую свалку. Там Поповы горы и ягод – видимо-невидимо! Я, Котя и Попик пошли в лес, на гору Завьялиху. Места у нас горные, дорога то крюка дает, то вкривь уходит. И мы то по асфальту идем, сосновые шишки вместо мяча гоняем, то лесом напрямки. Только первые сады миновали и на до-рогу по тропке выходить намылились, нам в грудь солдат упер настоящий автомат. - А ну, кыш отседа! – напуская строго-сти, велит нам. Мы, естественно, деру. Отдышались, на шаг перешли. Можно бы и дальше по зарослям топать, но впереди глубокий овраг, а там ручей разлился. Пришлось опять к асфальту пробираться. Через пару сотен метров другой тропинкой на дорогу выходим. Опять солдат с автоматом. И нигде близко к дороге не подступиться, возле каждой малой тропки часовой. - Война, что ли? – шепчу я. - Или уче-ния? А Котя, он самый из нас во всех секре-тах сведущий, говорит таким же шепотом: - «Свадьба» поехала. У Коти отец настоящий военный май-ор, в форме ходит, у него полно орденов и медалей, и с войны, и по мирному времени. Он на заводе нашем какой-то большой начальник. Потом, когда мы в старших классах учились и побольше понимали, отец Коти уже главным профсоюзным лидером в городе работал. А форму военную он снял. В отставку вышел. Я сначала думал, что в отставку выйти – это плохо, тебя от всех дел отставили. А Котя сказал, что у военных так пенсия называется. И ничего в этом ни плохого, ни обидного нет. Даже лучше еще. Военная пенсия немаленькая. Плюс еще и зарплата. Да и дома чаще бывает. Не полезли мы под автоматы на дорогу, залегли в канаве подальше от часового и подсматриваем. Дорога за садами на крутой подъем идет, натужный рокот моторов издалека слышно. Видим, три темно-зеленых ЗИЛ-131 поднимаются. Это почти ЗИЛ-130, только кузов у него удлиненный, специально для военных перевозок. Мы разошлись - в шпионов играем. Друг друга ветками и мхом замаскировали. Я как будто бы фотоаппаратом щелкаю, Котя номера машин на земле палочкой пишет, а Попик солдат считает. Откуда я такие тонкости знаю про марки машин? Так батя в гараже заводском работает, а я там сто раз бывал. Машины эти пригнали специально для нужд завода, для них даже отдельный теп-лый бокс построили. У Кольки отец на одном таком зилке работает. Только «работает», это громко сказано. Он весь месяц машину языком вылизывает в этом закрытом боксе, чтобы она была в любое время дня и ночи на ходу. И только один раз в месяц за пределы гаража выезжает. Вон он, последним в колонне идет. Сделает рейс, вернется в гараж и будет специальным раствором все промывать. Даже внутри кузова, даже колеса! И ботинки свои для работы выданные. А комбинезон снимет, в специальный мешок упакует и сдаст в стирку. А потом сутки отдыхать и снова месяц технику готовить. Дождались мы, когда машины перевалили гору и моторы затихли, и лесом ушли, на каком-то прибранном покосе костерок соорудили. И я узнал, что такое «Свадьба» эта военная. Раз в месяц продукцию завода вывозят в Дальний, это спутник нашего городка. Там военно-сборочная бригада из особо засекреченных офицеров получает серийную ядерную бомбу с красивым именем «Татьяна» - это для отвода глаз ее так назвали, ставит ее на боевой взвод или что-то там настраивает окончательно, и отправляет в Армию. По всему пути следования автоколонны перекрывается движение. Во избежание утечки информации к дороге близко никого не подпускают. Я думал – а что можно увидеть? Машины тентованные, внутрь не загля-нешь. Я ж не знал тогда, что счетчик Гейгера через сто таких тентов угадает… Котя рассказывал нам так, будто он все это видел своими глазами, его лично к важной государственной тайне допустили и какую-то ответственную деталь даже прикрутить позволили. Но мы все равно слушали, раскрыв рты. Никто же нам этого не расскажет. Я много раз, читая книги про приключения, мечтал – вот бы и мне к чему-то причастным оказаться, какую-то тайну узнать и хранить ее, даже под пытками. Пусть хоть иголки под ногти, хоть пятки раскаленным железом, даже электрическим током – все выдержу. И вот узнал самую настоящую военную тайну. Здорово! Хорошо, что мы в лесу и здесь никого нет, не подглядывают и не подслушивают. Вот Котя и проболтался. В городе даже шепотом про бомбу нельзя… даже думать про это опасно. - Только вы – никому, - просит Котя, - а то… Мы с Попиком клятвенно пообещали Коте, что не только никому ничего не рас-скажем, но и постараемся тут же забыть про «свадьбу». И даже по горсти земли у него на глазах съели. Правда, земли там было немного, а больше травы какой-то невкусной и чуть-чуть грязных корней. Но он все равно нам поверил и каждому руку пожал… В доме, где была квартира у нашей тетки, прапорщик жил, по-тогдашнему сверхсрочник. У него была смешная фамилия, и мы прыскали в кулак, когда он докладывал своему командиру: - Дежурный Пилипенко! Или Шелепенко, не помню точно. Он был один в один похож на знаменитого Швейка, такой же невоенный в измятой военной форме. Он у нас в гараже свой мотоцикл марки «Козёл» постоянно ремонтировал. Мы ему помогать пытались. Он нас не гонял, наоборот, все объяснял: что такое ци-линдр, бобина, поршень и свечи. А потом катал иногда. Один раз он выпил и уснул на улице. В кармане была бумажка, накладная. Там перечислялось, что он для своих солдат, или для своего взвода со склада получил. И бумажку эту он случайно выбросил, потерял, или стырил кто. Его судили военным судом и со служ-бы выгнали. Оставили слесарем в домоуправлении, потому что детей у него маленьких, грудных и детсадиковых, целых трое было, а в накладной той ничего секретного не было: продукты, ткань для портянок и подворотничков и еще какая-то ерунда. Просто у солдат в нашем городе всегда был особый режим. Военный или полувоенный. . . . Четыре сорта мяса… колбаса без талонов… ордена и медали за каждое изделие номер один… город, в котором не увидеть бумажки, брошенной мимо урны, а дверь квартиры и сегодня можно не запирать на ключ. Да, в таком городе я жил с первого по десятый класс. Образцовый коммунистический город. Когда-то мы мечтали, что вся страна так жить станет – свершатся заветы Никиты Сергеевича Хрущева. И мы будем неизбежно счастливы этим. Город, в котором не было старости и одиночества. А есть в нем три огромных кладбища, и новые холмики растут слишком быстро. Всех, умерших, хоронит город. Своими силами и за свой счет. Видимо чувствует свою безмерную вину. Хоронит красиво и уважительно. С катафалком, строго одетыми мальчиками и девочками, с обязательным отпеванием. Безо всякого вытягивания денег у убитых горем родных. Родственникам ничего делать не приходится, только из приготовленной чаши кинуть по горсти сухой земли да поплакать… К 55-летию города начали захоронение на новом участке… Глава 10 «НИНА ПЕТРОВНА – ЖОПА НЕРОВНА» или 24 ЧАСА НА СБОРЫ В двери класса она протискивалась бо-ком. Когда проходила между рядами парт, мы напряженно всматривались – а не заденет ли бедрами? Ее за глаза так и звали «Нина Петров-на - жопа неровна». И не было в словах этих насмешки или намека обидного. Было восхищение и зависть. Узкие плечики, еще уже – талия, пере-хваченная тонкой обтягивающей кофточкой, или блузкой с пуговками, растягивающими петельки, точно и тонко подчеркивающей талию. А потом уже округлая широкая жопка. Она проходила по коридору школы, или по тротуару на улице, и десятки глаз к себе притягивала. И ей это нравилось. А нам… мы просто млели. Не так много вокруг красивого. А Нина Петровна, наша училка русского и литературы, была самой красивой женщиной, которую мы тогда видели. Мужики завидовали ее мужу, обладающему такой… да хоть каждый день. Мы сотни раз ее раздевали… мысленно, в своих уже не совсем детских фантазиях. Санька учился плохо, а рисовал очень даже хорошо. Нас бы с ним в одно целое объединить! У него рисование и пение на пять, в остальном еле-еле троечка. А у меня наоборот, что с пением проблемы, что с рисованием. Один раз на дом задали природу нарисовать. Я принес сосновую ветку. Училка машинально взяла листок и пятерку поставила, а потом увидела на нем мою фамилию… На уроке подает мне и спрашивает в лоб: - Кто рисовал? - Мама, - сознаюсь я. - На, передай – это ей пятерка. А ты сейчас на уроке, на моих глазах, будешь домашнее задание выполнять. Мы с Санькой перемигнулись, думаем, ага, сейчас! Санька мне быстренько намалюет и получай! Не тут-то было. Посадила меня за от-дельную парту. Делай, мол, что хочешь, я знать буду, что это ты сам рисовал. Я, недолго думая, достал учебник. Там портрет Ленина был. Санька мне как-то показывал, как он для стенгазеты перерисовывает. Я Ленина за решетку посадил, в смысле, что клеточек по портрету нарисовал и по клеточкам этим воспроизвел. Весь урок потратил. - Ну что? – спрашивает, - изобразил что-нибудь? Я портрет вождя ей протягиваю, толь-ко успел клетки подчистить. - За Ленина тройку поставите? Стушевалась училка, попыхтела-попыхтела, и поставила мне четверку. Наверное, первую и единственную хоро-шую отметку по ее предмету… Санька Нину Петровну на уроке русского нарисовал. Предмет ему неинтересный, вот он и отвлекается постоянно на что-нибудь постороннее. Тычет меня в бок, тетрадку на последней странице открывает. - Смотри, - шепчет. – Похожа? Я глянул и обомлел. Санька ее как есть нарисовал: голова с пышными волосами, собранными в тугие косы, узкие плечики, полушария грудей, животик, красивые бедра – ну все обрисо-вал, все, на что мы втихаря любовались. Только у Саньки рисунок особенный получился. Нина Петровна на нем голая. И соски он ей нарисовал, и курчавый ло-бок с особым старанием вывел. - Классно! – я глаз оторвать не мог. Санька тетрадь захлопнул, но видение осталось передо мной. Я потом уговорил друга, или выменял на что. Только долго рисунок этот хранил. Так и полюбил на всю жизнь такую форму грудей, такой острый, направленный вниз лобок… А потом рисунок этот пропал. Прямо в классе. Многие пацаны его у меня видели. И где лежит, знали. Жалко, конечно. Я уже с ним навсегда простился, как вдруг Нина Петровна пришла на урок, журнал раскрыла, а там… он лежит. Вот влетели! Мы, наверное, с Санькой одни не знали про такую подлянку. Весь класс замер, и в нашу сторону косит. Она точно знала себе цену. Взяла в руку листок, внимательно рас-смотрела. - Похожа, - сказала негромко. – Прямо как с натуры меня рисовали. Жаль, автор автографа не оставил, - подняла глаза на класс и рисунок на общее обозрение выставила. - Представляете, - еще и улыбается! - лет через тридцать станет он знаменитым художником! Сколько этот рисунок стоить будет? Много! Бесценным он будет. Меня распирало крикнуть ей: - «Это Санька, мой друг вас нарисовал»! Но я удержался. Если захочет, пусть сам скажет ей, или тихонько на перемене подойдет и распишется на портрете. - Можно, я себе это чудо оставлю? – спросила у класса. Полная тишина была ей ответом. Я был на седьмом небе – я теперь точ-но знал, как Нина Петровна без одежды выглядит. Я же столько часов смотрел на нее, каждый штрих, каждый изгиб ее тела запомнил. Я столько раз трогал ее в своих фантазиях и снах. Девчонки наши ей сильно завидовали, им так же хотелось ловить на себе востор-женные взгляды, слышать за спиной похотливые причмокивания, видеть, как у мужиков и парней слюнки открыто текут. Сколько ей тогда было лет? Нам, семиклассникам, казалось – много. Хотя единственная дочка ее училась в нашей же школе, во втором классе. Муж у нашей училки был каким-то начальником, вроде, председателем завкома. Что за должность такая важная, я не знал. Но только на всех парадах и демонстрациях он рядом с директором стоял, в самом первом ряду. Как расшиф-ровывается завком, тоже не знал, потому что не знал, что он вообще должен расшифровываться. Время от времени доводилось слышать от родителей или в школе. - Пойду в завком, заявление на путевку напишу. Или: - В завкоме помощь на детей выписа-ли, надо сходить получить. А чаще: - К первому сентября завком всем нам подарок приготовил. Отремонтировал школу и купил спортинвентарь, маты, мячи и новые лыжи! А дети из малообеспеченных семей будут получать горячие обеды весь учебный год бесплат-но… Ну и, соответственно положению му-жа, его, наверняка, хорошей зарплате, своей внешности, одевалась она очень хорошо. Говорили, что у нее даже своя портниха есть. Что еще больше делало ее неподражаемой, возвышенной. Эти слова «своя портниха» для меня в картинку ассоциировались. Видел я, как она приходит к себе домой, а в одной из многочисленных комнат у нее сидит со склоненной головой служанка-портниха, и шьет на свою принцессу разные кофточки, блузки и юбки с платьями. Поэтому-то их у нее так много, всяких и разных. Мы были влюблены в литературу. Ну, в наше время это было не в диковину. Телевизоры только-только стали массово приходить в дома. Еще не в каждой квартире было это информационное чудо. Все знания о жизни мы черпали из книг. А тут еще Ни-на Петровна. Да мне стыдно было услышать из уст такой… что я плохо под-готовился к уроку. Она не кричала, не ругала. Она как-то по особенному смотрела, чуть-чуть склонив голову к одному плечу, и лицо ее теряло вы-разительность и всегдашнюю веселость. Становилось пустым… равнодушным… к тебе. И всей кожей ощущалось это ее равнодушие. Она как бы говорила этим своим лицом, не интересен ты стал для меня, ученик такой-то. Равнодушия к себе я боялся и боюсь больше всего. Я приемлю вражду, нена-висть, зависть, любовь или уважение. Даже восхищение приемлю. Но равноду-шие… Это очень сильное разрушительное оружие. При ней, при Нине Петровне, я напи-сал свое первое стихотворение. Потом еще и еще… Она не знала, что я пишу стихи. И никто не знал. Кроме мамы. Я как-то, в порыве восторга, испачкал тетрадный листок неровными строчками, не помню уже и о чем. Но в рифму. Мать пропалывала в огороде грядку с морковью. Ужасно возбужденный и гор-дый за себя, что вот так вот взял и сотворил, прибежал к ней и прочитал свое гениальное творение… ее склоненной в работе спине. - Все? – спросила она, не разгибаясь, когда я примолк в ожидании оценки своего творения. - Все, - растерялся я. - Иди, воды в бочку натаскай. Пусть нагреется. Вечером огурцы польешь. Следующий раз я показал свои опусы в десятом классе, когда школьное сочинение в стихах исполнил. И получил какую-то грамоту от горо-но. Эта помешанность на книгах, интерес к печатному слову однажды ввергли меня в захватывающее приключение. Училась в нашем классе одна девочка. Пухленькая, даже можно сказать, толстенькая. Училась не очень хорошо, тройки, иногда четверки. Вниманием мальчиков не избалована, девчонки с ней не особо общались. Ни на танцы, ни на школьные вечера не ходок. Да еще и от физры освобождена. Это уже вообще, в последнем ряду иерархической лестницы. Даже как-то на свой день рождения весь класс пригласила, почти никто из пацанов не пошел, не позарился на халявную жрачку. Только Женька. Наш класс считался сильным, ну и в него толкали многих детей начальства. Вот и девочка эта, назовем ее, скажем, Римма, была из блатных, из очень блатных. Ну и фиг с ней, мне какое дело до ее родителей? Ан нет, есть, оказывается, дело. Книги. У них были полные собрания сочинений Жюля Верна, Фенимора Купера, Майна Рида, Бальзака и Золя, аж 8 томов Конан Дойля и еще всякого добра – всех перечислять, много места займет. Два огромных книжных шкафа с выстроившимися как на параде такими желанными переплетами. Я бы с пре-великим удовольствием поселился в одном из этих шкафов! Римма была доброй, в смысле книг. - Можешь хоть какие читать. Только у нас дома, а выносить за двери нельзя, родители не разрешают. Она знала про мою страсть и однажды поманила книгой. «451 градус по Фаренгейту». В очередь записывались в читальном зале. Мне еще полгода ждать. А тут! - Когда? - Да хоть сегодня приходи, - говорит равнодушно, - можем сразу после уроков ко мне пойти. Читай хоть до темноты. Родители после восьми приходят. А и придут, ничего не скажут. Нетерпением распирает меня, но я не попадаюсь на уловку Риммы. Еще заставит рядом идти и портфель ее нести. Пацаны засмеют потом. - Не, мне домой заскочить