Ранней осенью 2005 года я возвращался из Красноярска, где работал над книгой «Отчие думы». Написать эту книгу попросил отец криворожанина Виктора Марманчука, погибшего в Афганистане. В домашних условиях я писать так и не научился, поэтому всякий раз стараюсь уединиться в сибирской тайге или где-нибудь на побережье Южного Сахалина. Книгу я написал, и с чувством выполненного долга возвращался в Кривой Рог.

В Москве у меня оказалось достаточно свободного времени и, чтобы не толкаться на Киевском вокзале, я приехал на «Чистые пруды», куда всегда приезжаю, будучи в Москве.

Было тепло, уютно. Я прошелся до памятника А.С. Грибоедову, почтил память писателя минутой молчания и присел на одну из скамеек, стоявших поблизости. Невольно сравнив Чистые Пруды с Патриаршими, я задумался о романе Булгакова, который читал, вернее, перечитывал в поезде.

Мимо тек людской ручеёк, как говорится, туда-сюда и обратно. Люди гуляли по аллее, пили пиво, что-то ели. Располагались на скамейках, шуршали газетами, смеялись, целовались. В пруду плавали утки, лебеди. Кто-то крошил им булку, кто-то фотографировал, а кто-то просто, как я, молча смотрел на эту идиллию. 

Сентябрь. Работают фонтаны,

В безволье Чистые пруды.

Состарившиеся путаны

Туды-сюды, туды-сюды.

Что мне до этих проституток

С ключом на пальчике и без?

Вот пара запоздалых уток,

Вот к ним особый интерес.

Косятся на меня, ныряя

В осеннюю холодность вод,

Погодные деньки теряя,

Затягивая свой отлет.

А может, зря я их стращаю

Зимовкой посреди Москвы?

Ведь я так редко навещаю

Священные места. Увы!

Быть может, им теперь не нужно

Лететь за тридевять земель?

Быть может, им теперь досужно

Дождаться снежную купель

И дружно завалиться в спячку,

Крыло посасывать во сне?

О, боже мой, что за горячку

Я стал пороть? О горе мне!

Ведь птичий долг людского крепче,

И кто бы что ни говорил,

Но наши человечьи плечи

Слабее этих птичьих крыл.

И я скажу (пусть буду битым),

Плетя двусмысленности вязь:

Мы все чуть-чуть космополиты,

Покуда с родиной есть связь.

Но лишь порвется пуповина

И станет отчий кров далек,

То так завоешь громко-длинно,

Что вздрогнет сам тамбовский волк…

Ах, думы, думы. Как вас много,

Набросились на одного,

И каждая – не в бровь, а в око.

Не стыдно бить-то своего?

Не попрощавшись, день-скареда

Ушел, отдав бразды луне.

Я ухожу, и Грибоедов

Тихонько крестит спину мне…

 Я действительно собрался уже уходить, как вдруг (я настаиваю именно на «вдруг») слева от меня оказался мужчина средних лет, с седой шевелюрой. Его профиль напоминал профиль Иннокентия Смоктуновского, только нос был чуть длиннее. Я никогда не клянусь, но тогда был готов поклясться, чем угодно, что мгновение назад этого человека в аллее не было. Он мог появиться, только если спустился с липы, под которой я сидел на скамейке.