ПРОЛОГ

Если вы вдруг, по какой-нибудь странной причине, будете в Великом Новгороде, то мы можем повидаться. Меня легко узнать, я весь день шатаюсь по городу, курю и постоянно смеюсь, поправляя свои красные волосы. Думаю, мы подружимся, только прошу, не предлагайте мне выпить. Так уж вышло, что алкоголь дерёт мне глотку и непременно лезет наружу. У меня больше нет дома. Все мои друзья разъехались по разным обстоятельствам, а некогда любимая девушка не смогла ответить взаимностью.

Но я не падаю духом, ведь у меня есть ещё один телефонный звонок, который, надеюсь, поменяет мою жизнь. А ещё у меня есть куча лома, которой я должен найти применение.

ЧАСТЬ 1 «ВЕЧНАЯ ВЕСНА»

ГЛАВА 1
«ПРОБУЖДЕНИЕ»

Что можно сделать за полгода? Можно выпить 182,5 бутылки вина, при условии, если не сильно злоупотребляешь, можно посмотреть 2190 фильмов, если смотреть их 24 часа в сутки, прочитать 90 книг среднего размера, выкурить 3650 сигарет, конечно же, если курить по одной пачке в день, посетить 26 воскресных месс, сменить пару десятков половых партнёр, при условии, что твой город вмещает в себя такое количество претендентов, поменять несколько работ, сочинить бессчётное количество песен и стихов, нарисовать такое же количество картин, или один раз полностью изменить свою жизнь.

Порой сложно открыть глаза, сделать над собой усилие и выскочить из постели. Особенно, когда спишь на пыльном и вонючем матрасе так, что твой нос упирается в батарею, а время на часах переваливает за полдень. Хочется спать, видеть сны о чём-то большем и проснуться на следующее утро, ведь всё равно уже этот день вряд ли можно было бы считать полноценным. К сожалению, так у меня никогда не выходило, и если уж я просыпался в поздний час, приходилось доживать остатки дня, компенсируя проспанное утреннее время – ночным бодрствованием. Но в этот день всё было иначе.
Перевернувшись во сне на спину, я вскочил от боли, рефлекторно схватил пачку сигарет с подоконника и закурил. Стряхивая пепел в пустую бутылку вина,  я начал ощупывать синяки на спине, безуспешно пытаясь вспомнить свои вчерашние похождения. Единственное, что мне удалось воспроизвести в своей памяти – причину утренней мигрени, и я очередной раз зарёкся, что бросаю пить.
Но даже боль по всему телу было не первым, что волновало меня этим утром, ведь с тем бессмысленным, что происходило вчера, я забыл что-то важное, что должно было произойти сегодня.
Не попав в горлышко бутылки, пепел упал на пол, что заставило меня задуматься об обстановке вокруг. Обстановка, конечно, сдержанная, мужицкая. Носки создают симметрию, валяясь по разные углы. Два матраса лежат друг напротив друга: на одном я сплю, на другом скиданные в кучу вещи – этот матрас я называю диваном или «койкой для шлюх». На подоконнике миленько расположились книги, рукописи и пепельница, сделанная из фольги для кальяна. Тут же стоял огромный чёрный словарь «English dictionary». Всё это не могло не вгонять в тоску. И единственное, что меня спасало в данную минуту – это выпивающий Ленин, сочувствующим взглядом приглашающий меня сообразить на двоих. Гордо расположившись на переднем плане картины моего друга-художника, он будто и не замечал избитую русскую деву за его спиной. Но из секундного забвения меня вывел крест, упавший на «койку для шлюх» и, бережно подняв его с мыслями: «Видел бы это отец Янис, сильно бы во мне разочаровался», я мигом повесил его обратно на стену. Мне очень не хотелось его разочаровывать, потому что последнее время моя жизнь была тесно связана с ним, так как я жил, можно сказать, в его квартире.

Ведь на самом деле комната, в которой я проснулся, находилась в просторной квартире, принадлежащей единственному католическому приходу Великого Новгорода. Звучит парадоксально, не правда ли? Такой сумасшедший опыт влился в мою жизнь достаточно спонтанно. Дело в том, что помимо маргиналов я не чуждался и аристократов, такое приспособленчество привело меня в лоно католической церкви. Откровенно говоря, это лоно мне приглянулось больше, чем то, которое накрывало собой мой город и всю нашу страну. На самом деле, я даже немного горжусь тем, что вхож в костёл и слыву там своим. Особенно рад моей дружбе с чудаковатым попом отцом Янисом. Он считает меня и моих друзей «Будущим России», и мы очень часто слышим от него длительные размышления по этому поводу, они всегда начинаются с фразы: «Необразованность – бич русского народа». И вот, оценив тяжёлые подростковые судьбы «Будущей России», он пришёл к выводу, что только заморская церковь способна взрастить из местной голозадой молодёжи плодовитое древо познания. На правах музыкантов мы въехали в огромную квартиру.
А знакомство с отцом Янисом получилось весьма забавным. Я мог бы сказать, что всё началось с польского языка, и непременно бы соврал. Не знаю, зачем бы я это сделал, наверное, потому что и сам хотел бы в это верить. Когда я врал и делал это убедительно, то начинал путаться в пластах реальности и, оглядываясь назад, относился к своему прошлому с большим трепетом. Кому охота вспоминать скучное прошлое? Вот я и вертел эти пласты реальности так, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.
И всё-таки, история эта берёт своё начало знойным летом.
Август 2018 года выдался весьма жарким, и я вынужден был выйти на улицу в один из дней этого непредсказуемого месяца в цветастых шортах и футболке. Одежда моя была тогда безвкусна до безобразия, но я не придавал значения таким мелочам. Меня тогда больше увлекла пыль, стоящая столбом в автобусе. Я никогда до этого не видел такой элегантно красивой пыли. Когда лучи солнца проникали в салон, она так искрилась, что я с жадностью поглощал её внутрь себя.
Причём же здесь пыль, разве она важна здесь? Непременно важна, очень даже важна. Я же её не просто так вдыхал. То душа моя была повержена в пыль, а в храм я ехал за словом, а вернее за исцелением. Польский язык был всего лишь предлогом. Неужели я настолько мелочен и меркантилен, чтобы ехать в храм ради польского языка? Ни в коем случае, это было бы совсем на меня не похоже.
Так и просидел, промолился я тогда всю мессу в этих «петухастых» шортах. Всё бы ничего, но по неопытности встал в очередь на причастие, и был выгнан, когда не смог губ своих сомкнуть и произнести, всем известный: «Аминь». Не знал, не знал таких тонкостей. После мессы сразу в кабинет главного священника нырнул, всем прихожанам назло. А затем уже стал посещать у него уроки польского языка, что прихожан, не сказать, чтобы тоже устраивало.
А верно этой самой дерзостью я и понравился тогда отцу Янису. И за шорты он меня полюбил и за это причастие неудавшееся. Уж больно быстро мы с ним поладили. Каждый урок мы всё чаще уходили в лирические отступления, а потом и забыть – забыли, что помимо русского существуют другие языки.
Отец Янис хоть и выглядел зубрилой и паинькой, оказался тем ещё бунтарём и большим охотником до молодых движений. Нет, конечно, клубы он не посещал и старался от людей сомнительного сорта держаться подальше, но вы бы видели его восторг, когда я сообщил ему, что имею в запасе друга художника. Художника тут же вызвали, оценили и незамедлительно организовали тому выставку. С ним, кстати, отец Янис быстро снюхался, так как тот, в свою очередь, был погружён в церковные вопросы достаточно глубоко.
Будучи всё так же больным душой, я решился на отчаянный поступок и попросил отца Яниса провести мне ликбез в сфере его деятельности. Он подарил мне Библию, и я начал читать её всякий раз, обращаясь к нему за помощью и разъяснениями. Так мы и подружились. А уж потом, спустя год дружбы, отец Янис так расщедрился, что позволил мне и моим друзьям въехать в приходскую квартиру, решив, что всем от этого будет выгодно: ему не придётся платить за неё из церковной казны, а у нас будет возможность почувствовать себя взрослыми. Таким образом, я, Саша Шустров, Серёга Беломоров и Джодж заселили святую квартиру.

Глядя на распятие, я почувствовал, что похмелье решило напомнить о себе и, дабы привести себя в должный вид и освежить свою память, я потушил сигарету и стал искать чистое бельё в куче вещей, валяющихся на «диване», чтобы направиться в ванную. Мой путь до неё всегда был испытанием, так как ванная комната находилась по центру квартиры, а до принятия душа я терпеть не мог пересекаться с кем-то из друзей. Прежде чем удовлетворить их потребность в общении я должен был окончательно убедиться в своём полном пробуждении.
Проблема только в том, что квартира хоть и была огромной по своей площади, однако, выходя из своей комнаты, я мог наткнуться на зевающего Джоджа, дверь к нему была сразу же напротив моей. Тут же мог выйти из соседней двери слева Беломоров, который имел привычку курить в кухонную вытяжку, причём делая это так небрежно, что весь дым каким-то странным образом в неё никогда не попадал. Шустров жил от меня дальше всех в небольшой каморке рядом с кухней, но даже он мог меня обнаружить, если бы решил её покинуть по каким-либо обстоятельствам.
Я высунул нос из-за двери и пристальным взглядом обвёл помещение. «Вроде чисто», - подумал я и, уже готовый быстренько юркнуть в ванную, увидел Джоджа. Он одиноко сидел за кухонным столом и поглаживал свои чёрные волосы. Джодж меня не заметил, его взгляд был прикован к сковородке, в которой ещё недавно были макароны с сосисками. Вряд-ли там могло быть что-то более изысканное, у него с деньгами было туго (несмотря даже на отсутствие такой накладной привычки как курение!). Настолько туго, что он ходил в одних и тех же белых шортах по дому. То, что они изначально были белые, я узнал только от него - настолько сильно они испачкались и износились. Пригладив свои кучерявые волосы, Джодж плавно встал, взял сковороду и, поставив её немытой на плиту, пошёл в свою комнату. Проклиная его за такое свинство, я всё-таки пробрался в ванную и, раздеваясь, первое, что я увидел в зеркале было не моё лицо, на которое я обычно любовался, скидывая с себя одежду, а синяки, гроздьями разбросанные по всему телу. Если бы я знал, кто мне их оставил, я бы этому козлу… Хотя ничего бы я не сделал, мне было важно узнать, в какую историю я влип в очередной раз, и какие последствия меня ожидают.
В ванной комнате всё было, как у людей – слева ванна, справа раковина с висящим над ней зеркалом, в которое я только что пялился на себя, а по центру ещё одна дверь. Я бы, конечно, мог наврать, мол никто не знал, что находится за этой дверью и тем самым придать своему рассказу определённую таинственность. Но проблема была в том, что все прекрасно знали про эту дверь и что за ней находится унитаз и душевая кабинка. Только за этой дверью я мог побыть наедине, закрывшись на защёлку.
Холодная струя воды дала мне необходимую свежесть после душной комнаты, в которой я спал впритирку к пышущей жаром батарее. Я стал с закрытыми глазами искать свой шампунь и, перебрав несколько флаконов, высунул с полочки тот, на котором красовалась подпись: «Даня Эванс».
Подписывать свои вещи стало в какой-то момент нормой в нашем доме. Связано это было с тем, что каждый что-то у кого-то постоянно подворовывал. А ведь изначально всё было иначе. Месяц назад мы были ещё лучшими друзьями, когда въезжали в святую квартиру. Всё у нас было общим: и еда, и сигареты, и предметы быта. Короче, новгородская коммуна, по-другому не назовёшь. У нас была мечта создать из неё не просто жилое помещение, а целое арт-пространство. Из комнаты Беломорова мы сделали студию: обклеили её поролоном, выпросили стол у соседа, собиравшегося его выкинуть на помойку, поставили обновлённый компьютер и купили микрофон. Первые несколько дней запал что-то творить был, но позже на компьютере всё меньше стало открываться музыкальных программ, и всё больше он стал превращаться в игровой. А уже потом Беломоров и вовсе стал закрываться в своей комнате, уединяясь там каждый день со всякими сомнительными девочками.
Положив флакон на место, я уронил рядом стоящий, на котором была подпись: «ШУСТРОВ»… Шустров!!! Я вспомнил, что он был вчера со мной. Вот он и должен знать, откуда появились синяки.
Быстро выпрыгнув из душа, я стал спешно вытираться своим розовым махровым полотенцем, но в процессе немножко приостановился и всё-таки взглянул на своё лицо в зеркале. Голубые глаза в сочетании с бровями и длинные крашенные в красный цвет волосы. «Красавец!», - улыбнулся я своему отражению.
С Сашей Шустровым нас связывала тринадцатилетняя дружба: мы оба взрослели, у каждого были свои увлечения, однако пути не разошлись, потому что пересекались в общей точке. Мы оба любили делать песни и выступать во всяких бомжатниках. После переезда, наша мечта, обрастая бытовыми проблемами, наподобие тех, что я описал выше, начала рушиться, мы нашли себе новое увлечение – алкоголь. Всё, что я вспомнил о вчерашнем дне – как мы начинали с ним пить, а потом вместе к кому-то пошли. 
Одевшись, я вышел из ванной и направился в его крохотную каморку. Сам Шустров был небольшого роста, его макушка оканчивалась на уровне моего плеча, так что небольшая комнатка была ему в самый раз. Когда я открыл дверь, меня обдало терпким запахом Сашиного парфюма, однако самого Шустрова внутри не было. Тут были только два аккуратно заправленных матраса, занимающих всю площадь его каморки. Поверх них лежала сложенная кучка его вещей. Очертив с завистью такую уютную обстановку, я чуть не споткнулся об стоящий рядом с дверью скейтборд, которым Саша пользовался не больше одного раза в год. Посмотрев в окошко на мартовскую слякоть, я не мог себе объяснить, зачем ему понадобилось перевозить скейтборд.
Пока я любовался шустровским антуражем, за моей спиной раздался щелчок и, обернувшись, я увидел вновь, выходящего из комнаты, Джоджа. Заметив меня, он, резко развернувшись, забежал обратно к себе в комнату. Он наверняка знал, куда делся Шустров, поэтому я метнулся следом за ним. Однако дверь в его комнату оказалась закрытой. Я постучался и крикнул ему: «Открой!», но он будто и не слышал, так что я взял нож с кухни, вскрыл замок и влетел внутрь. Джодж сидел в своих грязных шортах спиной к входу, играл на гитаре и делал вид, что ничего не произошло.
В его комнате всегда стоял спёртый неприятный воздух. Я связывал это с тем, что внешне Джодж был похож то ли на араба, то ли на еврея. Пахло потом и мертвечиной одновременно. Комнату он получил в последнюю очередь, когда все остальные были заняты, но, в целом, неплохо её обставил. А самое главное наше упущение было в том, что только в его комнате стоял огромный шкаф для вещей, в котором каждый житель хранил свои тряпки. В чём же упущение? Начнём с того, что, судя по всему, над Джоджем жила добродушная бабулька, которая любила кормить голубей хлебом, причём делала она это исключительно ранним утром. Хлебные крошки падали прямо на подоконник Джоджа, и эти поганые птицы тусовались на нём, весело курлыкая. Из-за орущих за окном голубей, Джодж завёл привычку рано вставать и, следовательно, рано ложиться, так что остальным жителям пробраться в его комнату после десяти часов вечера было невозможно. Так мы и потеряли доступ к единственному шкафу.
Джодж очень хорошо играл на гитаре, и я, забыв цель своего визита, уселся на пол и стал слушать. Он был единственным профессионалом с музыкальным образованием в нашей компании и изначально процесс работы над песнями вместе с нами занимал его, но после переезда, когда творческие порывы сменились бытовухой, он разочаровался, стал замкнутым, угрюмым и молчаливым. Выходил из комнаты только поесть, а всё остальное время сидел у себя, наигрывая на гитаре или синтезаторе что-то, чем особо делиться ни с кем из нас не хотел.
Не обратив на меня никакого внимания, Джодж положил гитару на пол и улёгся на матрас.
Вернее на кучку матрасов. Есть такая фраза: «Чем выше кровать, тем выше самооценка», и, видимо, Джодж решил этот вопрос тем, что скидал, оставшиеся в доме, матрасы в кучу, сделав из этого конструкцию по высоте не уступающую обыкновенной кровати. Рядом была небольшая полочка, на которой стояли книжки: «Nirvana», «Muse», «Beatles» и, выбивающийся из всей этой музыкальной солянки, «Текст» Глуховского.
Джодж начал неуклюже ёрзать, пытаясь куда-то себя деть от напряжённого молчания.
- Где Шустров? – Решил я его не мучить.
Он почесал ляжку, скрытую за грязными шортами, и широко зевнул.
- А не наплевать ли?
Странно, мне казалось, что Шустров был единственным человеком, к кому Джодж относился благосклонно. Была у Шустрова какая-то позитивная энергия, умеющая сглаживать все углы.
Джодж озабоченно косился на дверь, будто на что-то мне намекая. Он стал судорожно чесать волосы, ссыпая перхоть на белёсую поверхность матраса, а его старенькая футболка с надписью «Star wars» задралась так, что из-под неё выглядывали жировые складки. 
- Я его ищу!  - Нервно воскликнул я.
Перестав чесаться, он развёл руками.
- Так, как обычно, у Беломорова.
Решив больше не тревожить Джоджа, я встал с пола и, отряхнув свои чёрные штаны от пыли, вышел из комнаты.
Меня очень сильно напрягало, что Саша снюхался с Беломоровым. Серёга был хоть и неплохим парнем, но его образ жизни меня приводил в бешенство. Если Джодж мог себе позволить поставить грязную сковороду на плиту и смыться в свою более-менее прибранную комнату, то Беломоров оставлял от себя грязь по всей квартире.
Если бы я был комнатой, то ни в коем случае не хотел бы иметь такого хозяина как Сергей Беломоров. Но если бы это всё же произошло, в первую очередь, мне бы пришлось стать очень вонючей комнатой. Вонь от носков разбросанных по всей моей площади, смрад от пепельницы, в которой валялись бы бычки с раздавленными кнопками и запашок от грязных тарелок, лежащих в самых непринуждённых местах никогда бы не перебивались свежим воздухом, просто потому что Беломорову становилось холодно даже от микропроветривания. Ко всему этому я был бы самой безвкусной комнатой: на одной моей стене висела бы очень стильная картина, на которой была схематически набросана карта России с торчащими из её верхушки двумя головами коронованных орлов с подписью на церковнославянском языке: «Империя очень зла» и буквально напротив неё фотографии какого-то толстопузого мужика в военной форме и сиськой пива в руках. Как потом выяснилось – это был батя Беломорова.
Открыв дверь, я увидел точно такую же картину, которую себе и представлял с единственным лишь исключением: грязные тарелки лежали не абы где, а прямо перед носом, спящего, Серёги. Остатки сухариков дрожали от громоподобного храпа Беломорова, приводя солёные крошки в движение.
Важно заметить, что единственный человек, спящий на кровати в нашем доме, был Серёга. Здесь же была и студия. Вернее, когда-то мы называли это место: «Студией», но потом, сделав свою комнату максимально комфортной, Беломоров дал понять всем, что теперь это: «Комната Серёжи», где он вправе разводить бардак, курить, не проветривая, и играть в компьютер.
Этот двухметровый исполин лежал по центру кровати в оранжевых наушниках-лопухах, вдыхая аромат недоеденных сухарей. Рука его замерла, свисая с края и зажимая между двумя пальцами сигарету, которую он, вероятно, не успел докурить перед тем, как отрубился. 
Неожиданно раздался дверной звонок. «Шустров», - подумал я.

ГЛАВА 2
«ДЕНЬ В ПОКАЯНИИ»

Я аккуратно подошёл к двери. Моя осторожность была вызвана тем, что за тот месяц, что мы жили в квартире, нам не раз приходилось иметь дело с людьми, которые были против нашего здесь проживания.

Соседи? Напротив, бабушки, живущие с нами на одной лестничной клетке, всячески помогали нам. Могли первому попавшемуся, например, всучить пачку пельменей. Скорее всего, они думали, что у нас с христианством тесные отношения, от чего природа их подарков зависела не от случая, а от праздников. Однажды, поднимаясь по лестнице, я встретил добрую бабушку, она вытащила из своей сумки двухлитровую коробку сока и подарила мне. Я обрадовался, ведь на тот момент мне нечем было запивать водку. 
Блицкриги на нашу квартиру в основном совершали особо ревнивые прихожане.
И хотя отец Янис шугнул их, дабы они не трогали «Будущее России» (то есть нас), всё равно звонок во входную дверь отныне вызывал лёгкую тревогу у каждого жителя.

- Кто там? – Спросил я, подойдя к двери, на которой отсутствовал глазок.
- Как поспал, старичок?
- Ефрем!?
- Да-да, может, откроешь уже?
Ефрем – это тот самый художник, с которым быстро снюхался отец Янис. Картина с выпивающим Лениным в моей комнате и со злой империей у Беломорова – творения, принадлежащие ему. Познакомились мы с ним в театральной студии, тогда он ещё мечтал поступить на режиссуру, а я на актёра. После окончания школы я остался учиться на актёрском и на филологии в Новгороде, а Ефрем поступил в Питер на мультипликатора. И пока я учился на своих пиздабольско-задушевных направлениях, Ефрем крутился в северной столице, участвуя в самых разных мультипликационных проектах и делая бабки, что не могло не вызывать уважения.
Он стоял передо мной в чёрном пальто, улыбаясь во весь рот. Мы обнялись с ним, и я осознал, что за полгода сильно по нему соскучился. Я скучал по его ехидно улыбающемуся лицу, по его, сделанной под горшочек, причёске и по его высокому голосу.
В моей комнате, Ефрем, увидев распятие, перекрестился пятернёй, и я сразу стал вспоминать, как пару лет назад эта пятерня обращалась в сторону палящего солнца, а вторая держала чёрно-жёлто-белый флаг.
Пока я переодевался, Ефрем взял Библию, подаренную мне отцом Янисом, и, открыв её, уселся на подоконнике.
Ефрем. Пятерня. Библия…
- Давно виделся с отцом Янисом? – Спросил Ефрем с ехидной интонацией.
И в ту же секунду я вспомнил о том, что сегодня должен был сделать. Месса, воскресная месса. И я её проспал. Я схватился руками за голову, опустился на матрас и стал бубнить себе под нос: «Господи, как же стыдно».
- Да-да, старичок, отец Янис очень расстроился, не увидев тебя сегодня, - его высокий голос резал слух.
Шелестящие, в руках Ефрема, листы Библии начали сильно давить на меня и на мою совесть. Ведь последний месяц я жил, можно сказать, двумя разными жизнями, я бы даже сказал, взаимоисключающими. Если вчерашний день я провёл во грехе, то сегодняшний должен был пройти в полном покаянии, которое уже было нарушено тем, что я проспал мессу. Туман в голове блокировал любые мысли о том, как выйти из этого непростого положения.
- А пошли к нему сейчас, - первое, что пришло мне в голову.
- Добро, - Ефрем захлопнул Книгу и спрыгнул с подоконника.
Спустившись на улицу и сев на облупленную зелёную трубу напротив подъезда, Ефрем достал чёрный мешочек из внутреннего кармана. Из мешочка он высунул курительную трубку и какую-то хитрую железяку, с помощью которой начал утрамбовывать свежий табачок.
- Ну что, как жизнь то, старичок? – Спросил он, чиркнув спичкой, - как ваше творчество?
Я посмотрел на лицо Ефрема, расплывшееся в дерзкой улыбочке, и, отводя взгляд, невнятно пробубнил.
- Кажется, разбилась любовь о лодку быта, Ефрем, - я пнул камешек, и он, покатившись по дороге, утонул в луже, - пафос в творчестве в итоге всё и убил… А как всё хорошо начиналось.
- Как же так, Даня? - Он выдохнул куда-то в сторону, - вы же ради этого и переехали сюда?
- У каждого свои взгляды на творчество, свои ориентиры, - махнул я рукой, - в конце концов – свои идеи.
Ефрем задумчиво курил трубку, и смотрел в проём между домами, в котором виднелся костёл. Пустив дым, он, продолжая смотреть на костёл, ещё раз перекрестился.
- Понимаешь, Даня, раньше люди жили при советской идеологии, потом совок рухнул, и все начали искать неуловимую русскую идею, а сейчас знаешь, какая идея нужна России?
- Какая?
Ефрем вытряхнул содержимое трубки в рядом стоящую урну.
- Христианская, Даня, христианская!
Пока мы шли до храма, я вспоминал жизненный путь Ефрема. Сперва, Ефрем был оккультистом, затем он крестился и принял православие, потом углубился в веру отцов и стал язычником. Разочаровавшись в язычестве, вернулся в православие, а в нём, пытаясь добраться до сути, стал старообрядцем. Преисполнившись русским духом, с моей подачи он набрёл на отца Яниса, и проникшись католичеством, вспомнил о своих немецких корнях. Недолго думая, присоединился к церкви.
Мы перешли дорогу, оставив нашу оранжевую сталинку за спиной и миновав небольшую аллейку со скамейками, очутились у храма, перед входными ступенями которого были расположены цветочные клумбы. С неба сыпал дождь вперемешку со снегом, и в мокром асфальте мы видели свои отражения. В такую погоду розоватый фасад храма с примыкающими к нему башнями выглядел по-русски сурово, но в то же время по-европейски нежно. Мы ускорились, подбежали к входной двери, быстро перекрестились и вошли в святыню.
В холле нас встретил одиноко горевший фонарь, своим желтоватым свечением он придавал храму таинственную сакральность. Особенно хорошо он её придавал церковной лавке, на её витринах лежали свечи и розарии, которые очень любил осматривать Ефрем. Вот и в этот раз он не смог равнодушно пройти мимо витрин и остановился рядом, приглядываясь к церковным «цацкам». Здесь же в холле висела табличка, указывающая, что костёл включён в список всемирного наследия ЮНЕСКО. Прямо под ней находился макет храма, а напротив него стояла витрина с подсветкой, внутри которой висела какая-то польская ряса.
Передняя, в которой, отец Янис принимал гостей, хоть и выглядела бедновато, но обставлена была со вкусом. Массивные шкафы, раскиданные по всему пространству, были набиты фаянсовой посудой и придавали ощущение наполненности этому вместительному помещению с высоким потолком. Новгородские фарфоровые игрушки украшали шкафы, делая их менее громоздкими. Отец Янис любил всякие безделушки, которыми он особо не пользовался. Они приносили ему визуальное удовольствие. Проходя мимо подобных вещей, он любил их поправлять и добродушно покрякивать. По центру передней стоял длинный стол, за которым трапезничали прихожане вместе со священником после праздничных месс. В прошлом году за этим столом мы проводили почти каждый вечер - либо играя в карты, либо разговаривая о христианстве.
Когда мы вошли, отец Янис помешивал жидкость, варящуюся в огромном чане. Положив ложечку на стол, он манерным движением заправил рукава своего чёрного свитера и повернулся в нашу сторону. Удивлённо окинув нас взглядом, а затем, видимо, осознав, кто пришёл, он залихватски улыбнулся.
- Вот и солнышко в светлице, - он вновь взял ложечку в руку, почерпнул ей содержимое чана и отведал.
- Здравствуйте, отец Янис, - прокричали мы.
Прислушавшись к запаху, мы с Ефремом сразу сообразили, что за жидкость находится в чане.
- А чего вы, отец Янис, решили глинтвейн то приготовить? – Спросил я.
Если в храме пахло гвоздикой – это означало, что отец Янис готовит глинтвейн. Он объяснял нам, что в Латвии, на его родине, гвоздика была самым важным ингредиентом в приготовлении этого напитка. Она придавала ему нотку аристократичности. Один раз я пил его глинтвейн, закуривая кретеком, и чувствовал себя самым аристократичным человеком на свете.
Отец Янис, не отвечая на мой вопрос, разлил глинтвейн по бокалам, поставил их на стол, заранее подложив салфетки, после чего произнёс слово, которое обрадовало Ефрема и расстроило меня: «Безалкогольный». Ефрема оно обрадовало, потому что он не пил, а меня расстроило, потому что мне всё ещё было стыдно за прогул мессы. А как вы понимаете, очень сложно находится провинившимся и трезвым в обществе таких праведных господ.
- Ну, мои дорогие, чего новенького? – Начал как-то издалека отец Янис.
Промолчав, я решил дать возможность Ефрему высказаться. Во-первых, мне самому было интересно, чего это он приехал в Новгород. Во-вторых, все мои новости отец Янис и так хорошо знал. А, в-третьих, в моём положении лучше было молчать и внимательно слушать.
- В целом, всё замечательно. Я на хорошем счету у преподавателей и учёба мне нравится. Сейчас взялся за несколько проектов, связанных с мультипликацией, - Ефрем отпил глинтвейна.
- Ох, Ефрем, это судьба, - нашёлся, что вставить отец Янис, пока тот наслаждался прекрасным напитком, - это судьба, что ты сразу нашёл себя в этом. У меня то, сами знаете, путь был тернистым.

Судьба отца Яниса действительно была непростой. Окончив школу, он собирался пойти в армию. Служить хотел медиком, но, когда его не взяли по состоянию здоровья, поступил в МГУ. Отучившись на биолога, он поехал в какое-то село Архангельской области под названием Нюхча. Мать-баронесса гневалась на молодого Яниса и требовала взяться за голову. Но он твёрдо убедил себя, что его миссия – учить детишек, родившихся в Богом забытых местах. И как Прометей с огнём, он поехал распространять своё учение. Однако, осознав, что роль народного мученика и отважного апостола не стоит его молодости, он отправился в Польшу и поступил в семинарию. Маму это тоже не обрадовало, но потом, понимая, что их семья много нагрешила на пути к благополучию, всё-таки разрешила отцу Янису стать священником, чтобы хоть кто-то отмолил семейные проступки. После окончания семинарии, как одного из немногих русскоязычных католических священников, Святая Матерь Церковь определила его обратно из просвещенной благословенной Европы в родную Россию, которая его обучила, одела и обула. Здесь же он прозябал до сих пор. Великий Новгород он не любил и хотел поскорее отсюда убраться. И давно мог бы это сделать, если бы выполнил миссию, с которой его сюда отправляли: переписать здание прихода, которое принадлежало прихожанам, на церковь. Но из принципа он не хотел, чтобы история новгородского прихода оканчивалась на нём, так что всеми силами пытался зарабатывать, устраивая органные концерты. Тем самым костёл существовал автономно.

Опустошив бокал, Ефрем вытер рот салфеткой.
- В Новгород я приехал, друзья, не просто так, - касательными движениями он собрал капельки глинтвейна с нижней губы уголком салфетки, - я бы хотел сделать выставку картин. Пока что я не определился с местом, но хочется, чтобы оно было связано непосредственно с христианством, у вас нет знакомых священников?
- Конечно есть, чего бы им не быть? - Засмеялся отец Янис и подмигнул ему, - найдём, Ефрем, не переживай!
- Это очень хорошо, - обрадовался Ефрем и, видимо, решил в ответ обрадовать отца Яниса, - я приехал вчера вечером, а сегодня, как положено, пришёл на воскресную мессу.
Хоть Ефрем и не стремился меня подставлять, но порой его услужливость выходила мне боком. Услышав слово: «месса», отец Янис, впервые обратив на меня внимание, добродушно улыбнулся и стал поглаживать бороду.
- Чего это тебя, пан Эванс, не было на мессе? - Обратившись ко мне так официально, он рассмеялся, - небось, проспал?
Я стал как-то невнятно оправдываться. Отец Янис всегда добродушно журил, а не ругался, от чего становилось втройне стыдно. Особенно, если он угадывал причину. Я попытался как-то абстрактно объяснить ему своё отсутствия, но он перебил меня.
- Так и скажи, что гулял ночью, - его лицо ещё больше расплылось в улыбке, - а сегодня утром было не проснуться.
После этих слов мне захотелось провалиться от стыда.
- Разве это было бы на меня похоже? – Проскулил я.
Отец Янис развёл руками.
- Неужели девушку нашёл?
Такое предположение привело меня в ещё большее смущение, и я замялся, а отец Янис, обращаясь, к улыбающемуся всё это время, Ефрему, начал петь:

Как хорошо без женщины, без фраз,
Без горьких слов и сладких поцелуев.

- Да нет же, - вскочил я со скамьи, - всё не так, отец Янис… Всё это неправда. Я не пришёл, потому что всё утро думал, о кое чём важном. 
- О чём? – Эти оба уставились на меня.
- Я хочу принять католичество, - первое, что пришло мне в голову.
В передней воцарилось молчание. Удивлённые лица смотрели на меня, не зная, что мне на это ответить. Отец Янис потянулся к стакану, и я последовал его примеру. Осушив их залпом, мы синхронно вытерли рты тыльной стороной ладони. Ефрем, опустив взгляд, стучал пальцами по столу и вместе со мной ожидал, что же скажет священник. А тот в свою очередь снял свои прямоугольные очки и стал протирать их тканью несменяемых чёрных штанов. Удостоверившись, что очки чистые, он надел их обратно и, сложив руки на столе, по-доброму улыбнулся.
- Ты бы знал, Даня, как я рад, - сказал он мягким голосом, легонько постукивая кулачком по краю стола, - очень рад, что ты смог принять это взвешенное решение!
- Это правда, - вмешался улыбающийся Ефрем, - я уже давненько ожидал, что это должно произойти. И вот на тебе! Прямо в мой приезд!
- Захотелось мне сделать твой приезд особенным, - уверено сказал я.
Теперь я уже был в выигрышном положении, рассчитывая, что эту церемонию мы запланируем на будущее и благополучно о ней забудем. А если даже не забудем, то я как-нибудь выкручусь.
Отец Янис и Ефрем, пошептавшись, ушли в ризницу. И я, подумав, что они как обычно разговорились о своих около церковных темах, задумался о своём поступке.

Вообще, что с этим приходом, что в целом с католичеством меня связывала не только дружба с отцом Янисом. Ещё с раннего детства я знал слово: «католик», из-за того, что мой дедушка был поляком по происхождению. В его комнате висела икона Богородицы, которая визуально мне всегда очень нравилась. С семи до двенадцати лет я ходил в воскресную школу. Родители меня туда отправляли, чтобы я не маячил перед носом, а также проникался духовностью. И знаете, мне очень нравилось – я был очень праведным по малолетству. И ещё я был большим охотником до икон. Руководство воскресной школы любило устраивать своим ученикам паломнические поездки, и не было ни одной поездки, из которой бы я не вернулся домой без иконы. Однако ни одна православная икона у меня не вызывала такого эстетического трепета, как висящая в комнате дедули Богородица. Однажды, зайдя к нему после службы в гости, я настолько сильно преисполнился любовью к Деве Марии, что стал на неё креститься, за что чуть не получил по рукам от проходящей мимо его комнаты бабушки. Отругав меня, она объяснила, что икона не православная, следовательно, креститься на неё не положено, но я, всё равно, втайне от неё это делал. А после знакомства с отцом Янисом, я стал вместе с дедушкой ходить на праздничные мессы, чем, вероятнее всего, очень радовал и того и другого.

Пока я перебирал в голове воспоминания, из ризницы доносилось шуршание. Я уже было собрался сходить на разведку, ведь только Бог знает, куда этих мракобесов могло занести, как в переднюю вышли оба, причём в облачениях.
- Ну чего встал? Пошли, - обратился ко мне отец Янис.
- Куда?
- Будем из тебя католика делать, - послышался высокий голос Ефрема.
И вот куда от них денешься? Зачем так быстро? Разве можно так быстро решать подобные вопросы?
- А чего медлить, - будто прочитав мои мысли, сказал отец Янис, - пойдём.
Я вышел в основное помещение храма. Уставленное скамейками продолговатое помещение оканчивалось выступом, на котором стоял алтарь, а за алтарём на всю стену до потолка растянулись три иконы: Богородицы, Петра и Павла, Христа. Короче, всё, что полагается.
Я сел на переднюю лавочку, и в это время выплыли две фигуры – Ефрема и отца Яниса. Поклонившись алтарю, отец Янис забрался на приступок, встал перед иконами и прочитал несколько молитв. Он указал мне на кафедру для проповеди, на которую Ефрем уже положил какие-то листки. Один из них был Символом Веры, который я, как меня учили на актёрском, прочитал с чувством, с толком и с расстановкой. Следующие два одинаковых листка мне нужно было подписать, что я, недолго думая, и сделал. И лишь потом я узнал, что это были документы, подтверждающие моё полное согласие с учением Церкви. После этого отец Янис из золотой коробочки под иконами достал белый круг под названием: «облатка», которым он меня и причастил.

Я безропотно выполнял всё, что от меня требовалось, и думал о том, как часто меня подводит моя безалаберность. Я искал своё утешение в иконе святого Олафа, но, обнаружив в его руке топор, мне стало не по себе (позже я узнал от Ефрема, что этим топором Олафа и грохнули). Я начал представлять себе, как дедушка обрадуется известию, что его любимый внук принял его веру. Я даже решил, что раз теперь я - дипломированный католик, то вправе его попросить завещать мне эту прекрасную икону Богородицы, которая досталась ему от родителей. 

После такого благочестивого мероприятия, мы вернулись в переднюю пить чай. По лицам друзей было видно, что они очень рады. Сегодня я их приятно удивил, но сам пока не знал, как относиться к своему поступку.
- Ну что, Дань? - Похлопал мне по спине Ефрем, - теперь мы стали ещё ближе.
А я, ощутив боль от его прикосновения, подумал: «Да где же этот чёртов Шустров?».