На карнавале старая - 

Таинственная гримаска 

И гримаса лукавая, 

Заслуженно-окаянная 

По вечным анналам 

И шепотом осиянная, 

И опытная каналья… 

Я знаю - не так скучает 

Без стрел Амура колчан, 

Как руки твои ночами 

По нежным её плечам. 

И - ни крика, ни стона - 

В светлом лепете гамм 

Свяжет тебя истома 

И бросит к её ногам…. 

Но только - крепче оковы, 

И только - мед по усам. - 

О, маска, скажите, кто Вы?! 

- Ромео, шерше ля фам… 

Я тоже любить умела, 

Но что обо мне сказать?.. 

Химера, синьор, химера… 

Но есть у меня глаза. 

И вижу, как жадно ищешь 

Лицо синьориты Маски. 

Я знаю, синьор, ты - нищий 

Без щечек её атласных, 

Без ласки её и… 

- Полно Терпенье мое пытать! 

О, маска, ты просто клоун, 

Не время теперь болтать! 

В искусстве своем притворном 

Ты славишься на веку… 

Скажи, синьорита в черном, 

Иль в алом она шелку? 

- Не горячись, Ромео. 

Бел её сарафан. 

Ты можешь быть счастлив с нею, 

Но помни: шерше ля фам!

***-

БОМЖ. Сага жизни. Книга вторая. «…Экспедиция называется». Часть первая. Уголь, брат бриллианта

Кто бывал в экспедиции,

Тот поёт этот гимн,

И его по традиции

Мы считаем своим,

Потому что мы народ бродячий,

Потому что нам нельзя иначе,

Потому что нам нельзя без песен,

Потому что мир без песен тесен…

Глава первая. В поисках отца и такой-то матери

«На работу, как на праздник». Неизвестный умник

Человек с плачущими глазами открыл дверь кабинета и посторонился, молча пропустил Шкалика перед собой. Стеклянную створку шкафа трусцой и криво, по циркулю, пересёк таракан, арендующий тут архивную полку. Шкалик ступил пару шагов. Лампочка в абажуре подмигнула ему и зарделась. Кадровик уселся за стол, испарину лица смахнул тыльной стороной ладони. Осторожно, крадучись от посетителя, отдышался, как атлет от забега, указал Шкалику на стул.

— Что у вас?

— Мне бы на работу.

Кадровик на секунды отвлёкся, подавил в себе внутреннюю тягость, невольно скривил губы, словно усмехнулся. Вскинул глаза на посетителя. Пальцы его репетировали джигу.

— Ну-ну… и на какую работу вы хотите?

— На ваше усмотрение. Мне без разницы.

— Документы?..

Шкалик из рук в руки тычком подал паспорт и трудовую книжку, выданную в Институте геохимии после полевой практики на Кольском полуострове. Кадровик мельком прочёл одиночные записи: «Принят коллектором… уволен…”. Ещё раз произнёс загадочное «ну-ну» и переспросил:

— На что рассчитываете?

Абажур на тонкой ножке неуловимо вибрировал в такт джиге, или дрожал от утренней прохлады. Не отрицал кабинетного уюта, но и не настаивал на нём.

— Мне бы… — Шкалик не решался просить должность… занятость, соединённые смыслом со словом «геология». И напрягся, пытаясь выжать изо рта ответ на прямолинейность, почти отказ, затаённый в тоне вопроса кадровика. Он внезапно привстал, почуял острую нужду покинуть этого человека. Но тут же сел, сообразив скорую неизбежность повторных встреч — не здесь, так там…

— Могу коллектором… помбуром… Маршрутным рабочим?

— А геологом? — прямолинейный же вопрос обескуражил Шкалика. Издевается? Срывает зло за какую-то свою обиду? Или есть вакансии и… нехватка кадров? Мокрые глаза пожилого мужлана не смотрели на него, обдумывая что-то тягомотно-мрачное. Он притянул за уголок папку, лежавшую поверх других, открыл и отвлёкся на содержимое.

— Геологом? Так… не закончил… отчислили за неуспеваемость. Но я в шахте работал… геологом.

— Где именно?

— В Горном Зерентуе, на практике.

— На полиметаллах? — уточнил, не отрывая глаз от бумаг.

— Да. У Зашихина… — Шкалик зачем-то вспомнил фамилию главного геолога рудника.

— Молодые геологи золотом бредят. Как минимум, бриллиантами. А вы на уголь проситесь. Что так?

— Золото на Маме мыл. Не геологом, бергалой… На Колыме немного пожил. На родину потянуло… Тут у меня дело есть.

— Сейчас где обитаете?

— Я? В общаге… нелегально.

— Жилья не имеете? А ваше имущество, кроме этой гитары?

— А… нету. — Шкалик скривил ухмылку на губах, не то сожалея о несостоятельности, не то глумясь над вопросом кадровика.

— Родители?

— Тоже нету. Сирота я… неприкаянная, — припомнил материнскую обмолвку. И в образовавшейся паузе, пытаясь сгладить кажущуюся неловкость, добавил: — Отец у меня хороший был. Ищу его.

— Почему — помбуром? Не уверены в выбранной профессии? Думаете, уголь — не золото? Научим! У нас, знаете ли, школа… Знания дополучите, навыки привьём, восстановим в вузе через год-два. Есть соображения о собственном будущем? — мужчина отодвинул папку и встал из-за стола. — Наше отечество величественно приумножает славу на века! Мы богаты недрами и историей… Нам бы ещё людей… Вы, молодое, дерзновенное племя, способны воплотить наши мечты. Взрослейте, учитесь качественно! В любви, работе, на семейном поприще! Да-да, перегоним Америку! Мы на вас надеемся. Вы подумайте. Приходите через… че… — внезапно он замолчал на вздохе, точно глотнул кипяток. Поразился мыслью, пришедшей в голову? Словно нечто пронзительное, кольнувшее в шею, прошибло мыслью-догадкой, как подопытную лягушку электротоком. Присел на стул, подкошенный. Внезапно переменившимся тоном спросил:

— Как моё предложение? — и тут же перешёл в решительное наступление, явно повинуясь осенившей его идее. — Будете работать, дадим жильё, подъёмные. Вы женаты? Нет? Женим! Как-к-ие у нас девушки! Если дадите согласие, сегодня же… — Джига пальцами вытворяла какую-то вагнеровскую валькирию — экстаз и энергетику, словно он тренировал руку к аккордам фортепианного мажора. Внезапно схватил трубку телефона и стал крутить диск, почти обжигаясь о цифры. Но отбросил трубку и вновь схватил папку с бумагами. Не затем, чтобы углубиться в её недра, но — сунуть в пухлый портфель. Туда же добавил вторую… третью… папки, суетливо озирая комнату. Взгляд застопорил на Шкалике:

— Нет, стало быть, ничего… — пробормотал озадаченный человек — и совсем уже строгим тоном приказал — Пишите заявление! — но тут потрясенно замахал руками — Тудыть твою налево, не сейчас, не здесь! Знаете что, молодой человек, кажется, Евгений Сидорович?.. Если вы приняли решение, то у меня к вам солидное предложение: сейчас едем со мной к месту вашей работы, там всё оформляем, получаете комнату для проживания и завтра выходите на работу! Вы согласны? — таясь, он расплылся в ужасной улыбке, словно в предвкушении постыдного счастья от крамольного замысла. Вероятно, так Иуда предвкушал выгоду от сделки в тридцать сребреников… Кадровиком овладело необъяснимое. Чувство, способное сокрушить до зги, или вознести в райские чертоги? Необъяснимое и потому опасное, угрожающее, способное уничтожить обоих в пух и прах… Ему, на склоне лет живущему в одиночестве, холосто и бездетно, как папе Карло до сотворения Буратино, черте что могло взбрести в голову, и черте как ворохаться в ней. Но в сей момент тайна его, внезапное озарение ума, едва скрываемые каменным лицом, не обрушили потолок, не пошатнули стены кабинета отдела кадров.

Шкалику перехватило дыхание. Быстро закивал головой. Странная суетливость кадровика не озадачивала его — обрадовала до ощущения счастья! А внезапность грядущих перемен взволновала до дрожи в руках.

— В шахматы играете? — спросил кадровик, на мгновение замерев и вновь озарившись сладким прозрением. Рот его кривило гримаской постыдного удовольствия, как смакованьем глотка водки. А заплаканные глаза блеснули неожиданной дерзостью.

— Я… без поражений… Противники слабые. — медля, ответил Шкалик, не понимая ход его мысли.

— Вот и замечательно! Едемте! Идите во двор, нас ждёт белая «Волга», я закрою кабинет и… Да, вот ещё что: с нами поедет… Точнее, мы… поедем с шефом моим… Миркиным. На его «Волге»… Я спрошу разрешения… Вам не надо в туалет? Это там… — уже уходя, он указал рукой вдоль коридора. — Ждите у машины, Евгений… Фёдорович.

Шкалик подпёр спиной стену. Облапал гитару. Сумку с вещами кинул между ног. Тоннель экспедиционного коридора сузился в его глазах, как губы для засоса. Губы ли стиснуло в куриную гузку, как немытое оконце в торце коридора. Он ещё мгновение набирался духа, потом оттолкнул задницей прошлую жизнь.

Белая «Волга», служебное авто начальника экспедиции «Востсибуглеразведка» Миркина, маленького человечка в чёрном суконном пальто, в чёрной же каракулевой папахе, надвинутой на антрацитовую черноту глаз, секундным взглядом пронзивших Шкалика, вышла на трассу вдоль Ушаковки и набрала ход. Позади, как белая бурка на всаднике, взвихренная и трепещущая под напором ветра, незримой и бесплотной мощью атаковала колючая позёмка. Всадники погони, ангелы ли — неистовые, неукротимые — стремились вслед лошадиной силе, свистя и шелестя безрассудным гиком. Накренённая наперёд, вопреки законам инерции, по воле и силе самозабвения, ватага незримой погони составляла… могла составить… пассажирам салона почётный эскорт, когда вообразилась бы. Вообразилась их смертной угрозой, когда бы обнаружилась… Ровный гул над шоссе, словно гимн в таёжной чаще, не вызывал патетики чувств, Краткий пересвист рябчиковой семейки захлёбывался в полном безмолвии дикой кущи. В «Волге» не наблюдали серую позёмку, не слышали оратории леса и молчали. Шофёр и кадровик — в силу субординации, Шкалик как человек, подавленный поражением в правах. Миркин… Его появление возле «Волги», цепкий взгляд исподлобья, наторелая посадка в машину — деловитые и вальяжные телодвижения — в глазах Шкалика сиюсекундно возвеличили фигуру начальника до памятника. Папаху в салон машины внёс с ювелирной точностью, ноги — танцора в балетном па — легко и грациозно… Что-то распорядительное говорил шоферу, не глядя на него, но озирая окрестности.

Внезапно он ликом обернулся в сторону кадровика и укоризненно — резко произнёс:

— Можешь, Тюфеич, когда захочешь! Нашёл специалиста в мгновение ока, стоило тебя по матушке приголубить. И не обижайся: у меня тоже нервы… Подай им кадры — аки пирожки из печи. Раньше обходились как-то. А у тебя — внеплановая текучесть! Рыжов… на пенсию, Ковальчук спился… Ты мне статистику не порть! Работай! Кстати, откуда геолога-то взял? Что молчишь, молодой? С какой конторы он тебя переманил? — и всем телом полуобернулся на Шкалика.

Шкалик растерянно молчал. Кадровик выручил:

— Наш он, Яков Моисеевич. С политеха. Эти текучесть не портят. Приедем на базу, обустроим, с девушками познакомим. У меня на него большие надежды… Гитарист. В шахматы играет неплохо… Так, Евгений Карпович?

Шкалик смутился, но вида не подал и кадровика поправил:

— Борисович я… С политеха. Не подведу.

— Ах да, Борисович…

— Евгений? А по фамилии?

— Шкаратин.

— Не Борьки Шкаратина сынок? Хотя, где ты, а где Борька… Ну-ну, надеюсь, не из тех, кто… — тут Миркин замолчал. И все молчали. Груженый лесовоз пошатнул встречным ветром «Волгу» и взвихрил перспективу трассы туманной моросью.

…Багровое монголоидное лицо Миркина, сегодняшним утром обратившееся в лающего египетского сфинкса, Тюфеич не мог выбросить из головы. Как оно его пожирало!

— Настоящий кадровик — это отец родной, наставник. Он берёт кадр молодым спецом — парня, девицу, амбициозную женщину… и выращивает их до профи. — В начале разговора Миркин выглядел, как всегда, терпимо-сносным. — К примеру, тот же Щадов Михаил Иванович: паренёк из глуши, из провинции, а в отрасли не последний человек! Трест возглавляет! В Иркутске служит генера-а-альным директором востсибугля, и уже в столицу прочат! Будущий замминистра! Так его кто-то вырастил… Хорошие наставники потрудились! Сейчас плоды пожинают. У тебя есть такие в резерве? Лепи из них щадовых! Холь, лилей, пропесочивай!.. Чтобы не стыдно было в людях показывать. Отдача будет на старости лет. — он упёрся тяжёлым взглядом в переносицу кадровика и заговорил, словно заколачивая калёные гвозди в подсознание:

— Есть у тебя кадры, как… янтарные бусы, пусть даже из говёшек и конфеток?

— Из говёшек не получится — обиженно вставил Тюфеич.

— Это у говённого кадровика не получится! Говёшки, конфетки — всё органика. Как те же уголь, графит и алмаз. Ты же знаешь, что уголь и бриллианты — едва не братья родные…

— А если не получится? — лучше бы Тюфеич этого не говорил. Миркин побагровел и без того смуглым лицом до огородного буряка, набычился и — снизу-вверх — буром стал наскакивать на кадровика, оттесняя его к двери.

— Уйди с глаз долой! Пропади пропадом! Ты что мне свою профнепригодность демонстрируешь? Расписался в собственном бессилии! Пошёл вон из конторы! Не получится у него. Для пользы дела поработай с материалом-то, с гумусом или карбоном. В печь его посади, в воду куряй, об столб телеграфный выколоти, и присматривайся, приглядывай… как получается! И нечего мне тут руки хэнде хох раньше времени… — Своими руками он наглядно продемонстрировал гневный пыл и круто развернулся, возвратился к креслу. — А не получится — сотри в порошок и распыли в огороде. Всё польза будет. Иди. Готовься в Черемхово… Да работай с кадрами по-стахановски, иначе я тебя сам в порошок сотру. И скажи спасибо, что у меня сегодня благодушное настроение! Кадровик он, видите ли, из говёшек…

Пропесоченый до блеска слезы, Тюфеич молча покинул кабинет Миркина. Таким и встретился со Шкаликом…