Жизнь доживаю с ощущением неизбывного долга перед теми, с кем свела она меня.

долг этот — долг памяти и она - память особо остра, потому что Господь Бог дал мне способность выразить все это в слове. Писательство — суть долг перед Богом за его дар. Если это не так, то уже служение не Богу-любви, а служение Сатане, то есть вражде. Конечно, Господь по разному наделил людей своей творческой энергией и он — Бог ждет, что человека в сотоварищи своему творческому порыву. Но и Сатана бессилен без творческой энергии человека и тоже старается зачерпнуть из этого источника. Но я отвлекся, как всегда, от основной мысли, от долга перед теми, кто был и остается мне дорог. даже перед теми к кому я был равнодушен когда-то, нынче приходит не равнодушие. Значит, было что-то такое тогда много лет тому назад скрытое между нами и что открыло для меня время. Однако все время откладываешь и откладываешь начало выплаты по долгам. Злоба дня довлеет надо мной и требует внимания к себе. Но и долг долгу рознь. Вот лежит передо мной и давно с 2013 года книга Геннадия Юрова «Заповедное пространство» с надписью: «Михаилу Анохину дружески и сердечно Геннадий Юров» — а я всё не могу собраться, чтобы ответить на эту дружественность и сердечность, так как полагается литератору, то есть письменным словом. Читаю из этой книги избранные места, когда хочется глотнуть родниковой чистоты русского стиха и, оттолкнувшись от этой возвышенной формы, взглянуть на себя, на собственное стихотворчество, сравнить и затосковать по совершенству. Полезное это дело — тоска по совершенству, поскольку в основе её лежит божественный голос — голос совести.

У Геннадия Юрова есть стихотворение о совести, в котором он раскрывает глубочайший и подлинно диалектический смысл этого понятия. Вот то, что в логике называется «посыл»: «Жить желая Достойно, Говорим неспроста: Если совесть спокойна, Значит совесть чиста».

Дальше разворачивается то, что можно назвать диалектическим членением этого посыла.

И вот заключительный аккорд: «Точно речка струится, Или птица летит, Или зреет пшеница, Так и совесть болит». То есть, уже ни о каком спокойствие речи идти не может. Совесть это боль и боль естественная, как сама жизнь! И вот он вывод, категорический ясный и непреложный как выстрел в самое сердце, где центр этой боли!

«Этой болью невольно Рвется с губ и с листа — Если совести больно, Значит совесть чиста».

Творец довольный тем, что он сделал и как он сделал — мертв потому, что у него атрофировано чувство боли. Нет со-вести. Вот и стихотворение «На севере весна  Ей нет альтернативы», пронизанное чувством любовной завороженности женщиной, мне думается одним из самых мощных не кричащих, не истекающих эротикой стихов о любви. Геннадий Юров вопреки обычаю нарочитого хвастовства, как-то просто и покаянно, истинно по-христиански говорит о себе, увиденном в глазах — зеркале любимой им женщины. «Но только не того Усталого и злого От явной клеветы, От ложного стыда... А юного, каким Уже не буду снова, И сильного, Кт<ИМ Я не был никогДа».

Какое откровение сердца! Женщина видит его сильным, но он-то знает, что сильным не был...

Так и хочется продолжить за ту женщину и возразить: «Сильным ты не был, но совестью жил. Совесть та силу давала! Бес соблазнял, но Господь сохранил, Чаша богатств миновала...»

Однако она бы та женщина с моим продолжением не согласилась бы, что совесть была — конечно, и соблазн был, но и сильным и смелым тоже был!» Потому как женщина смотрит на него с любовью, а любовь все преображает!

В моей памяти, перед которой я держу ответ в этот час и день, Геннадий Юров предстает для меня как поэт, но многие в Кузбассе знают его как острого, полемического публициста! Его статьи о труженице Томи были созвучны именам великих писателей России: Распутину с его «Матерой», Залыгину с его яростными выступлениями против поворота северных рек на юг. И со многими другими, с отягощенными болью совести, писателями.

Но было что-то своё, особое в созвучии слова Томь. В нём чудилось имя женщины, в нём слышалось томление по чему-то прекрасному и мольба: «не томи меня не томи»! Или напротив — «истоми меня, истоми». Ведь не зря же образ реки самый распространенный образ в стихах Юрова.

Еще один поворот, еще одна грань кузбасского явления русской литературы по имени Юров — автор текста песен.

Гимн шахтерскому Кузбассу на слова Геннадия транслируется по радио и телевиденью области и даже те, кто ничего не знают об авторе, не могут не ощущать на себе великую проникновенность слов поэта, вплетенных в громоподобные аккорды гимна.

«КогДа в предгорья выпаДет роса, КогДа восхоДит солнце над долиной, Таёжный шум и птичьи голоса В той музыке могучей различимы».

Как это близко моему сердцу, рожденному в таёжной глубине шорской тайги, на станции Калары, под рёв паровозных гудков, стук составов, везущих из тайги шахтовую крепь и железную руду для домен Сталинска да, да! Именно так и назывался в моём детстве Новокузнецк.

Стихотворение «Черный юмор» как и любое подлинно художественное произведение погружает нас в бездонные глубины смыслов. Вот, например, такое утверждение: «Застенчивость сошла смущенно с круга. Не золото она, не серебро, И чувствуешь железный локоть Друга, Особенно когДа он под ребро».

От друга получить железным, то есть бескомпромиссным, несгибаемым локтем и в самое больное место, под ребро? А чего стесняться? Может быть, именно в то место, откуда взята была кость, из которой Господь сотворил человеку спутницу жизни — женщину? Тонкий намек!

Однако кто-то прочтет эти строчки иначе и у него будут свои ассоциации и так тысячи прочтений, этих, казалось бы, бесхитростных слов, но ритмически и организационно выстроенных так, что они создают бездну смыслов.

Что же тогда сказать обо всем стихотворении, о поэзии в целом?

Если астрономы устремляют свой взор на миллиарды световых лет и везде видят творения божьи и так до бесконечности, то и человек-творец создает свои произведения, в которые уходят в бесконечность разнообразных смыслов, потому как верно сказал поэт Андрей Дементьев: «Пусть другой гениально играет на флейте, но еще гениальнее слушали вы».

И когда спрашивают — зачем Богу нужен человек, как тут не вспомнить эти строчки и не перекинуть мостик от стихотворения Юрова к стихам Андрея Дементьева и далее к Господу богу, которому, видимо тоже важно творческое, гениальное прочтение его творенья человеком!

«Играем ироничностью играем, - утверждает поэт, - и верим, что тщеславью вопреки иронии боятся негодяи, иронии боятся Дураки»

И здесь важнейшим смысловым моментом является слово «тщеславие». Раскроем его формулу. Очевидно, что это слово составное — с одной стороны «тщета», что по Далю означает «труд, бесполезный, надежда, обманутая». И «слава» - слово, не требующее растолкования. Так что ирония — это погоня за бесполезной славой, и никого из огромного сонма человеческих духовных уродцев иронией не испугаешь, не исправишь, потому что «иронией как дустом тараканов не вытравить они привыкли к ней»!

Тут так и хочется втиснуть очень модное нынче словечко толерантность, то есть нечувствительность — они, эти духовные уродцы, стали к иронии толерантны. Почему же критика — шире осуждение, оборачивается «железным локтем под ребро» или «бесполезным делом»? Все дело в том, из каких оснований исходит осуждение! Если основания находятся в области любви к человеку — это одно, а если в области ненависти к нему — это совершенно иное дело. Нормальные люди не осуждают человека за то, что он заболел гриппом? Напротив — они ему сострадают и делают это из любви к нему и способствуют тому, чтобы он вылечился. Саму же болезнь, естественно, ненавидят. Люди сатаны, иначе сказать — гнева и ненависти, поступают иначе — они ненавидят больного человека, не различая где его болезнь, а где сам человек. И такие люди — люди черного юмора, сеют среди людей раздор и смуту, прикрывая различными фиговыми листами свои срамные места. А чего скромничать то? Свобода!

Но как я уже говорил выше, поэзия неисчерпаема и поэтому в стихотворении «Черный юмор» мы находим иной смысл иронии — это самоирония как маска, потому что «достоинство, говорит поэт, принуждено порой, под маской скомороха скрываться, чтобы защитить себя»

На этом я обрываю своё, как бы сказал русский философ Лев Шестов, «странствие по душе» своего друга Геннадия Юрова, отдавая памяти о нём свой неоплатный долг. Хотя есть что сказать и о других его стихах и особенно о пронзившем моё сердце стихотворении «Семидесятый ледоход».

Потому что «Семидесятый наяву Как божья милость. Не Думал я что Доживу, Мне и не снилось».